Утренний Конь
Шрифт:
Решающее слово за Павликом. Что скажет старший? Он ничего не говорит. В глубокой задумчивости Павлик выходит из сарая и возвращается с мачтой. Так же молча приносит парус, весла и сверток с пищей.
— Идет шторм, — помолчав еще немного, сообщает Павлик своим друзьям.
И как бы в подтверждение его слов море вновь выбрасывает на берег волну, но на этот раз длинней и гривастей.
В заботах о девочке проходит ночь. Васька лежит на рогоже и думает о Сонькиной маме. Ей не вернуться к своей дочке. Он слышит музыку. Она сурова и печальна, и печали этой нет ни конца, ни края. Ему снятся белые светящиеся руки женщины. Они вдруг становятся двумя белыми чайками и кружатся над их баркасом, развернувшим парус в утреннем море… Он слышит голос Павлика: «Идемте к сторожихе, я знаю, где она живет… Девчонка совсем голодная!» — и просыпается.
Сонька — она завернута в шаль — доверчиво глядит на мальчиков. На ее лице ни кровинки.
Они выходят на улицу. По небу рассвета мечется ветер. На улице пусто. Лишь одна старуха в мужском пальто не спеша бредет им навстречу.
У старухи черные глаза, седые волосы, в одной руке она держит ведро — в нем угольный перегар, — а в другой сумку с початками сухой кукурузы.
— Откуда вы взялись, мальчуганы? — удивляется она. — Э, конец света, да у вас дитя?
Павлик хмурится. Если на них обратила внимание эта старуха, значит, их непременно задержат, если даже он будет идти один с Сонькой.
У пожилой женщины смуглое морщинистое лицо. Она щурит свои глаза, и что-то похожее на участие мелькает в них. Но может быть, Павлик ошибся? Нет, не ошибся. Старухе, пожалуй, можно довериться.
— Тетя, — обращается он к ней, — что вы возьмете, чтобы отнести девочку в город?..
— Я?.. Что с вас возьму? — как-то сразу заинтересовывается старуха.
Она ставит ведро и сумку на землю и долго глядит на мальчиков, очень долго, потом переводит взгляд на свои руки, словно держит в них что-то таинственное, видимое лишь одной ею.
— Так, а что вы даете? — наконец спрашивает она.
— Банку тушенки, — предлагает Павлик.
— Еще буханку хлеба, — добавляет Васька.
Старуха подходит к Соньке, которую Павлик держит на руках, и отворачивает край шали.
— Мало даете… — бормочет она. — А дитя, я знаю, где вы нашли. Возле Сортировочной станции… Опасное дитя… Еврейское… За него смертная казнь… Так что вы не скупитесь…
— Есть еще три яблока, — говорит Кирилка.
— Что?
— Ну, три яблока…
Морщины на лице старухи увеличиваются вдвое.
— Конец света! — вдруг весело хохочет она. Ее просто корчит от смеха. Похоже, что она не смеялась целую вечность, так неудержимо продолжает она смеяться.
Смеясь, она снимает со своей шеи серебряный крестик, торопливо надевает на Соньку и берет ее на руки. Теперь фашисты не скажут, что Сонька еврейка…
Ой, чуки, чуки, Наварила бабка щуки… —поет старуха и добрым голосом говорит: — А теперь вернемся назад, к деду Савелию… У меня от его дома ключи…
К деду Савелию? Мальчики переглядываются. Неужели за коммерческой деятельностью старика скрывается что-то другое? В глазах старухи появляется таинственная улыбка.
— Свой… Свой… Не бойтесь… — говорит она.
Небо рассвета начинает алеть. Но море шумит громче. Туго бы им пришлось, выйди они в море на баркасе…
Старуха, подбрасывая на руках девочку, ведет всех назад, к дому деда Савелия.
За ней идет Васька. Он слышит музыку. Музыку ему шлют небо и облака, деревья и проснувшиеся на них птицы. Этой музыке еще нет названия. Кто знает, может быть, сам Васька по-своему когда-нибудь назовет ее?
А с морем надо повременить. У них на руках девчонка!
Бандера роха
После долгих лет плавания на судах торгового флота боцман Матвей Корнеевич Прохоров возвратился в Одессу летом 1938 года с приемышем Энкарнансион — маленькой черноглазой испанкой.
По-русски она говорила гортанно, быстро, то взмахивала руками, словно старалась удержаться на гребне высокой волны, то прерывала разговор смехом. Смех от зари до зари звенел в доме на Приморской. Но к вечеру, когда склянки в порту отбивали четыре двойных удара, во дворе раздавался голос Матвея Корнеевича:
— Утихни там, Энка! Спать! Живо наверх!
— Да, да, миа капитан папа, я сейчас, я быстро, — тараторила в ответ девочка и стремглав взлетала наверх по скрипучим старым ступенькам.
Дом, в котором они поселились, стоял на стыке двух гаваней, Угольной и Арбузной. Желтый, обветренный, каждым своим углом похожий на нос корабля, он с первых же дней понравился девочке. Ей нравилась близость моря. В самый разгар увлекательной игры в «классы», где нужно кружиться и прыгать на одной ноге, как цирковая плясунья, она бросала подруг и с дворовыми мальчишками шла в гавань.
Вместе с ними она плыла навстречу парусникам, груженным херсонскими арбузами.
Старый моряк запрещал девочке проделывать это, обещал поколотить, даже грозил оставить одну, а самому вновь отправиться в море.
— Нет, нет, ты меня не бросишь, — пряча в глазах лукавые искорки, возражала Энкарнансион.
— Ты можешь утонуть, ты, Энка, еще маленькая.
— Нет, море меня любит.
— В бухте водятся спруты, и щупальца у них толще мачты.
Матвей Корнеевич принимался рассказывать страшные матросские сказки о скумбрийном царе Селигарде, о Зеленушке, о Тендровском скате, насылающем на людей желтую когтистую зыбь…
Но вода в море была тихая и светилась приветливой синевой. Она до самого дна была полна солнца, и Энкарнансион весело и громко смеялась.
Приближалась осень. Старый моряк с беспокойством поглядывал на девочку. Как перенесет стужу юная валенсийка?
Ветви деревьев медленно роняли листву. Над городом, гаванью, морем стояла прозрачная, янтарная тишина, какая бывает лишь в последние дни осени.
Холодные ветры налетели сразу. Город изменился. Загудели долгие косые дожди, и все сделалось неприглядно серым.