Утренний Конь
Шрифт:
— Она мексиканка, — сказал Богдан.
— И мексиканкам капут! Весь мир капут! — Немец махнул рукой: — Все бабы Сары капут!
Богдан вытер выступивший на лбу пот и сказал:
— Вы должны забрать меня в гетто, я еврей.
— Имя? — спросил комендант и прищурился.
Наглухо застегнув ворот рубахи, Богдан ответил:
— Янкель.
— Фамилия?
— Вайнер.
— Так, значит, вы Янкель Вайнер, — сказал немец.
Он подошел к Богдану и изо всех сил рванул книзу ворот его рубахи. Грудь Богдана обнажилась. На ней синело распятие — татуировка, сделанная им еще в мальчишеские годы.
Комендант рассмеялся, снова сел за стол и сказал:
— Идите, глупый большой русский старик, домой.
— Верните мне бабу…
Телефонный звонок заглушил слова Богдана. Комендант взял трубку, послушал и стал отвечать по-немецки. Говорил отрывисто, медленно, а потом торопливо добавил:
— Аллес, аллес, — и положил трубку.
Эти слова имели отношение и к Саритте. Она лежала на земляном полу барака, битком набитого женщинами, и спала, положив голову на колени соседки. Саритте снился сон, будто она родила близнецов, двух прелестных девочек, а Богдан купает их в лохани, наполненной прозрачной теплой водой… Саритту разбудили ударом приклада. Ее вывели наружу вместе с другими женщинами и повели к оврагу, в сторону моря.
Перед ней в последний раз открылась морская даль. Тяжелая золотистая зыбь глухо шумела. Старуха поискала глазами парус и, не найдя, почему-то огорчилась. Море было безлюдно.
А Богдан все еще стоял в комендатуре.
Он снова потребовал:
— Заберите меня в гетто…
Комендант взглянул на часы:
— Идите, ваше счастье, что я сегодня добрый. Сегодня день моего рождения… А сейчас всем бабам Сарам капут. — Он во второй раз взглянул на часы и поднялся.
За окном раздалась пулеметная стрельба.
Всей тяжестью своего большого тела старик навалился на коменданта. Богдан только дважды ткнул его голову о край стола, и день рождения коменданта стал также и днем комендантской смерти.
…Четверо фашистских солдат повели Богдана к оврагу по серой блеклой траве. Но осень неба была еще ярко-синей. И Богдан сказал небу:
— Хорошая у меня была баба Сара!
Он сказал это и солнцу.
Увидев на своем пути алый цветок, который словно бежал ему навстречу на тонком стебельке, Богдан осторожно обошел его, чтобы не задеть ногами.
— Хорошая у меня была баба Сара! — сказал он и цветку.
Подойдя к оврагу, Богдан остановился.
Коротко, глухо прозвучали выстрелы.
День был прозрачен, чист, пах терпкой земляной свежестью. Ветра не было. Но алый цветок тихо покачивался на своем стебельке и светился как маленькое солнце.
Камбала
В один из первых дней освобождения Одессы ко мне на контрольный береговой пункт патрульные привели черноглазую девушку в кирзовых сапогах и с двумя медалями «За отвагу» на зеленой гимнастерке.
Я придал своему лицу грозное выражение и строго спросил:
— Кто такая?
Девушка не ответила. Она стояла передо мной по стойке «смирно» и глядела на меня с любопытством и даже с какой-то добродушной жалостью: мол, парится человек в душном помещении, когда на дворе весна…
— Вольно, — сказал я и повторил свой вопрос.
— Палила из пистолета в море, — ответил за нее один из патрулей.
Второй патрульный положил на стол пистолет, браунинг номер два, и показал свой палец.
— Когда отбирали, укусила, чертова кошка!
— А вы, тыловые пижоны, зачем мне руки крутили?
Я невольно улыбнулся. Мои орлы, только недавно выписавшиеся из госпиталя, оба с крепкими, сытыми затылками, оба в новом обмундировании, и вправду выглядели франтами.
Пострадавший подул на свой палец и произнес с обидой:
— Ее в штрафбат нужно, товарищ дежурный.
— И в штрафбате люди, — не смолчала девушка.
— Она еще и в море что-то выбросила, — добавил первый солдат.
— В море? Ну-ка, документы на стол.
Они оказались в порядке. Бывшая медсестра 88-й пехотной дивизии Елена Сергеевна Крыжевская направлялась в Одессу для демобилизации.
— Ладно, разберемся. Незаконное ношение оружия — дело серьезное. И стрельба… — Я осуждающе покачал головой и приказал отвести девушку в соседнюю комнату.
Гремучие кирзы задержанной четко прогрохотали по полу, и в помещении наступила тишина.
Происшествий больше никаких не было. Девушка сидела одна на скамье возле окна, за которым шумели ветви одинокой береговой акации. День близился к концу, небо уже было полно оранжевых облаков, я глядел на них и позабыл о девушке. Она сама напомнила о себе — запела. Голос у нее был мягкий, теплых оттенков, немного простуженный. Пожалуй, нужно отпустить ее. Ну, палила там из пистолета — нашло на девчонку мальчишеское озорство. Я открыл дверь соседней комнаты и махнул рукой.
— Выходи!
Она встрепенулась шумно, по-птичьи.
Пистолет я не возвратил ей, но она нисколько не огорчилась и только тихо сказала:
— Под Осугой у одного оберста отобрали…
Тут вошел солдат, сдавший свою дозорную вахту, тот самый, у которого был укушен палец, и попросил разрешения зарядить чернилами авторучку. Елена Крыжевская насмешливо покосилась на него.
— Уж больно ты сегодня веселая, — заметил я.
— Веселая? — Она задумалась и, помолчав с минуту, ответила: — Я пятьсот раз веселая! Я сегодня в свой город возвратилась. Всю войну мечтала об этом дне! А бывало, как зашумит на Смоленщине какая сосна, думаю — море… Только вам, товарищ капитан, этого не понять…
Я понимал ее. Я сам воевал в тех краях. Может быть, так же, как и она, я подолгу глядел в мохнатое осеннее небо и видел другое — море… За каждым дальним лиловым лесом мне все грезилось: вот-вот откроется передо мной безбрежная синь. Но за лесом были леса…
— Ну, иди, — сказал я миролюбиво. — Нет, постой, что ты там в море бросила?
— Верно, бросила, — подтвердил солдат и как-то странно посмотрел на ноги девушки.
Девушка остановилась:
— Камбалу бросила!
— Камбалу?