Утренний Конь
Шрифт:
— Вы можете жить с девчонкой на кухне, — милостиво разрешил Гуг.
Матвей Корнеевич согласился.
— Что ты делаешь, старик? — спросил Гуг.
— Грузчик в гавани… Вот сейчас иду на работу, а если вам что-нибудь нужно, скажите девочке — она хорошая хозяйка.
— Иди. С нами хорошо ладить, — повторил Отто.
Матвей Корнеевич отвел Энкарнансион на кухню и глухим отрывистым голосом сказал:
— Энка, веди себя так, словно ничего не случилось.
Энкарнансион кивнула головой:
— Да, миа капитан папа.
— Помни, Энка! — Матвею Корнеевичу не нравились глаза Энкарнансион, в которых нет-нет да и вспыхивали огоньки, но сейчас же гасли, как далекие морские сполохи. — Энка… — еще раз сказал он девочке.
— Да, хорошо.
— Будь умницей.
— Да.
Перед тем как уйти, Матвей Корнеевич привлек девочку к себе и тихо произнес:
— Вот что, слушай. Если сегодня ночью в порту станет светло, ты, Энка, можешь сказать, даже два раза: «Миа капитан папа — молодец».
— Ты?..
— Да. Молчи.
Он обнял Энкарнансион и вышел.
До самого вечера офицеры отдыхали. Отто дремал на тахте, а Гуг лежал на кровати Энкарнансион и деловито плевал на пол, стараясь составить из плевков женское имя — Марта.
На улице шумел дождь. Гугу никогда не нравились дожди.
— Отто! — закричал on, ворочаясь с боку на бок. — Меня сейчас вытошнит от этого водяного марша!
— Это потому, что ты родился с плесенью в костях, — сонно забормотал Отто.
— Не шути, я на самом деле отсырел!
— Тогда — коньяк, — предложил Отто.
— Ты всегда говоришь дело! — Гуг поднялся и, поглядев в окно, объявил: — Там, в гавани, что-то горит. Кажется, бензин.
— Черт с ним, он румынский, — ответил Отто.
— Я спрашиваю, какого черта фюрер отдал Одессу румынам? — заворчал Гуг.
— Ты прав. Но политика — не наше дело. Нас интересуют музеи… Что ты скажешь о коньяке?
— Две бутылки, французский, — повеселев, отозвался Гуг. — Вставай, закрой ставни и зажги свет… Там, в гавани, здорово горит…
Энкарнансион глядела на гавань из окна кухни. Река высокого пламени бушевала на причале горючих грузов.
— Гори, гори, гори! — запела она. — Молодец, миа капитан папа!
— Эй, там, на кухне! — послышался голос.
Энкарнансион вошла в комнату. Немцы приканчивали первую бутылку.
— Мы хотим есть. Что ты можешь сделать? — спросил Отто.
— Все. Но в доме, кроме картошки, ничего нет.
— У нас есть консервы. Разогрей.
Энкарнансион кивнула и отправилась на кухню.
— Как тебе нравится девчонка? — спросил Гуг.
— Селедка! — поморщился Отто.
— Селедка, — подтвердил Гуг. — Начнем вторую.
После второй бутылки Гуга развезло. Он был порядком пьян и болтал разный вздор.
— Ты пьяный дурак, — заключил Отто, который пил не пьянея.
— Марта! — закричал Гуг.
— Она не Марта.
— Кто бы она ни была… — поднявшись, забормотал Гуг. — Я пойду посмотрю, что она там делает…
Но, подойдя к двери, он споткнулся и грохнулся на пол. Отто рассмеялся.
Когда Энкарнансион с тарелкой в руках вошла в комнату, она испуганно попятилась назад: Гуг, растянувшись во весь рост, лежал возле дверей и громко храпел.
— Шагай через него! — приказал Отто. — Не бойся, он всегда так… Смотри не урони консервы. В какую школу ты ходила?
— Хореографическое училище.
— Это очень, очень хорошо, — одобрил Отто. — Так ты балерина?
— Да.
— Ты, вероятно, можешь и петь?
— Могу.
— Очень приятно! Ты меня будешь развлекать, я люблю пение.
Энкарнансион не ответила. Ее глаза блуждали по сторонам. Она не хотела глядеть на фашиста.
— Я пойду, — сказала она.
— Нет, постой.
Отто раздраженно отодвинул тарелку.
— Пой, я слушаю, — приказал он, — а потом ты спляшешь! Споешь и спляшешь…
— Ни то, ни другое, — тихо проговорила девочка.
Фашист удивленно посмотрел на нее.
— Ты сделаешь все, что я только захочу, — сказал он, растягивая слова. — Пой: я всегда любил пение.
— Нет! — Энкарнансион с открытой ненавистью глядела на немца, лоб которого сделался розовым и потным.
— Не шути! — крикнул он и, сняв ремень, больно хлестнул девочку. — Ну, живо! Петь!
Энкарнансион не тронулась с места. Она стояла как каменная. Град хлестких ударов сыпался на нее. Но ни один мускул не дрогнул на ее худом смуглом лице.
— Пой, пой, пой! — не переставая, вопил Отто.
— Я не пою свиньям, — наконец вымолвила она.
— Что ты сказала?
— Я не пою свиньям!
Фашист сел. Теперь все его лицо было мокрым от пота. Левое плечо вздрагивало.
— Пой! — снова визгливо завопил Отто.
— Хорошо, — вдруг согласилась Энкарнансион.
Она гордо подняла голову. Как жаркое, светлое пламя поднялась песня «Бандера роха».
Фашист встал, сел, снова поднялся и вынул из кармана брюк парабеллум:
— Так вот ты какая!
Прогремел выстрел. Энкарнансион упала грудью вперед, подняв руку, словно держала древко красного флага…
Спустя несколько дней моряки-партизаны привели Отто к Матвею Корнеевичу на берег моря.
— Суди шакала, он твой… — сказали они.
Старый моряк даже не взглянул на убийцу.