Увертюра ветра
Шрифт:
Иришь вдруг поняла, что он не спал этой ночью. И прошлой, кажется, тоже не спал...
Музыка не грянула, не полилась - вплелась в воздух волнительной трелью, дрожащей мелодией. Иришь сама не заметила, как шагнула вперед - и не остановилась, околдованная волшебством переливов и золотых бликов.
Ее шаги были так легки, будто она вовсе не касалась пола. Мимо проносились чьи-то платья, веера и взгляды из-под ресниц, вились чужие косы и лились лукавые речи, но она не замечала ничего кроме распахнутых окон, золота прощающегося дня - и жрицы, чей тонкостанный, хрупкий силуэт почти исчезал в водопаде света.
Спину ласкали, жгли и то вкрадчиво, то торопливо и порывисто касались чужие взгляды. Иришь шла, гордо вскинув голову, с безупречно ровной осанкой. Шаг за шагом, зал таял, плавился, неотвратимо уносил все дальше от дверей - и все ближе к дальней стене, где ждала заключенная в витой чаше ее судьба.
Они остановились перед жрицей, не дойдя пары шагов. Она казалась обманчиво юной в белом, невесомом и струящемся платье. Глаза, серо-зеленые, лучились светом и удивительной легкостью, ясностью. Прожитые годы, горести и печали не ложились на ее плечи нестерпимой тяжестью; не сдавливали грудь, мешая дышать. И чернили взгляд.
– Лорд Эрелайн, леди Ириенн, - неожиданно глубоким голосом начала жрица.
– Когда вы разделите солнечный кубок, ваши судьбы переплетутся. Вы станете друг другом, станете одним - и будете неразлучны, неделимы. Одна жизнь - и одна смерть. Вы восстанете из солненого света, уже вместе. Вы действительно хотите этого? Вы готовы здесь и сейчас?
От ее слов, давно утративших смысл и уже не имеющих власти, у Иришь побежали мурашки. И сердце вдруг сбилось, пропуская удар.
"Просто слова, - успокаивающе подумала она, - только слова, и ничего больше".
– Да, готов, - раздалось рядом, сдержанное и решительное.
– Да, - выдавила из себя Иришь, сама не понимая, отчего медлит и что ей мешает.
Жрица протянула руку к стоящему рядом кованому треножнику. Бережно взяла с него кубок, выточенный из кварца, на тонкой высокой ножке и бесконечно изящный. Вскинула голову и, сощурившись от льющегося света, стала неотрывно смотреть в окна, вслушиваясь к чему-то понятному только ей. Жрица должна поймать последний луч заходящего солнца. И тогда вересковый мед, плещущийся в кубке, вопьет в себя его волшебство.
Когда-то, в стародавние времен, вдруг вспомнила Иришь, и слова жриц имели силу, не были пусты. И те, кто хотел соединить свои судьбы в одну, должны были испить из чаши не вересковый, а солнечный мед - не обласканный солнцем, а рожденный, сотканный из него.
Сейчас такого не встретишь. Говорят, жрицы забыли, как творить настоящие чудеса. Но Иришь не могла поверить в этом. Чудеса остались. Просто больше никто не хотел менять свою судьбу.
Приближались сумерки. Солнце садилось за горизонт, и его косые лучи, еще недавно расцвечивающие пол, перебежали на стены. Время тянулось патокой - вязкой, густой. Ждать было не выносимо.
Девушка незаметно переступила с ноги на ногу. Стоять было невыносимо - так она устала за этот безумный день. Ну, когда же?
Иришь, хоть и не любила светские мероприятия, не раз бывала на свадьбах. И Ритуал проходил всегда одинаково, но длился по-разному. Она каждый раз внимательно неотрывно следила за жрицей, вслушивалась в тишину зала - и всегда пропускала момент.
И пропустила сейчас, вздрогнув, когда жрица резко воздела руки с чашей. Букет лилий, который так отчаянно шел к ее волосам и платью, едва не выпал из ослабевших пальцев. когда туманная дымка ушла глаз жрицы, а сами они вспыхнули зеленью.
Чаша налилась светом, став на мгновение полупрозрачной. И угасла вместе с враз потускневшим, выцветшим небом. "Солнце зашло", - с неожиданной ясностью поняла Иришь. Зашло не сейчас, раньше. Когда жрица только воздела руки.
Последние отсветы солнца погасли, унося с собой расцветившее зал золото. В хлынувшем из окон сумраке тускло мерцал только обласканный солнцем кубок. Иришь невольно поежилась: ей показалось, что с поздним вечером в бальную залу пришел и холод.
Жрица опустила руки с чашей - так, чтобы она оказалась на уровне груди - и протянула им. Эрелайн принял ее, склонив голову в знак благодарности. Поднес кубок к губам, и, слегка наклонив, сделал несколько глотков. И передал ей.
Иришь, от волнения забыв, куда нужно было деть злосчастный букет, в нерешительности замерла. Передать матери нельзя - она в пяти шагах, слева. Пристроить тоже некуда.
Поколебавшись, но ничего не придумав, она приняла чашу. Измученные лилии вжались в граненый кварц.
Руки тряслись.
...Какая-то неясная тревога витала в воздухе, звенела в напевах флейт и скрипок. Тревога нависала над ней чьей-то пугающей тенью, стояла за спиной.
Иришь поднесла чашу к губам и вдохнула тонкий, дрожащий цветочный аромат, горько-сладкий. "Не вересковый", - с удивлением поняла она.
Уверенность уходила - неумолимо неотвратимо, безвозвратно. И она, зная, что еще немного, и ни за что не решится, резко прижала чашу к губам, наклонила ее, расплескав - и, захлебываясь, сделала глоток. Пролитая капля пробежала до подбородка - и, на секунду замерев, сорвалась, разбившись о ворот.
По залу пробежал порыв теплого ветра. Ласковый, игривый, он закружил платья, растрепал прически, огладил плечи мягкими прикосновениями - и, набирая силу, сорвался ввысь. Зазвенели хрусталем окна, и одно из них с грохотом распахнулось.
Чаша выскользнула из рук Иришь. Подпрыгнула, отскочив от пола и плеснув золотистым медом. Белоснежные лилии, несвязанные в букет, рассыпались по полу.
Ветер затих, и в тишине, опустившейся на зал, голос жрицы - спокойный и как будто улыбающийся - разнесся по залу.
– Теперь вы вместе. Навсегда.
И для Иришь вдруг все стало ясно.
– Ритуал...
– потрясенно прошептала Иришь, едва способная сейчас говорить или думать. Она не хотела, нет - просто не могла поверить в случившееся!