Увертюра ветра
Шрифт:
...она смеялась и смеялась, задыхаясь от восторга, переполняющего ее, отбивалась от подставленных рук Нэльвё - а на меня вдруг накатила злость, глухая и отчаянная. Злость на себя.
Как я мог позволить себе сомневаться, колебаться, бежать от себя и пути?
Пути, который предназначен мне, и который никто, кроме меня, не в силах пройти?
Как я мог позволить себе сомневаться, колебаться и бежать от себя, когда моя нерешительность может погубить, что мне дорого? Как мог прятаться в себе и от себя, решив отчего-то, что мой мир - настоящий, любимый - канул в Бездну, ушел навсегда, сгинув в Антерийской войне, и что мы остались на обломках, руинах, которые уже не спасти и - самое страшное!
– не нужно спасать?
Как я мог позволить себе оставаться в стороне и сметь оправдывать свое невмешательство?!
– Вот!
– прозвенел рядом голос Камелии - серебряно-игристый, переливчатый, вырвавший меня из зыбкой полуяви, точно ведьминский оберег.
– Держите!
Я встрепенулся, сбрасывая остатки наваждения, и поднял взгляд.
Первым, что я увидел, была протянутая рука, на узкой ладошке которой тускло сиял невозможный по своей красоте камень: окатанный срывающейся с обрыва водой, полупрозрачный и дымчато-белый - цвета парного молока.
Приглядевшись, я понял, в чем секрет "невозможности", и со смешком сказал:
– Спасибо. Жаль, когда высохнет, он не будет и вполовину таким красивым.
– Да?
– с искренним удивлением спросила Камелия. Расстроенно поглядев на камушек, она сжала пальцы и хотела было отнять руку, но я перехватил ее.
– Спасибо, - повторил я.
– Он правда мне нравится. И правда очень красивый.
Камелия не ответила, не сводя с меня неверящего взгляда.
Поколебавшись, она все же решилась. Камушек скользнул в мою раскрывшуюся ладонь. Я сжал его, чувствуя, как он приятно холодит пальцы в обжигающе-жаркий полдень.
– Я... почти нигде никогда не было, - словно извиняясь, начала она.
– То есть была, немного - в Лазурной Гавани. Но...
Она замолчала и как-то грустно, бессильно улыбнулась.
Была, но едва ли видела что-то кроме дворцовых стен и узкой, далекой, недосягаемой полоски моря - бирюзовой, переменчивой.
Цвета робкой, несбыточной, едва теплящейся мечты...
Мы оба - я и незаметно, бесшумно подошедший Нэльвё - поняли то, что она не смогла сказать. Он тут же разбил сгустившийся воздух шуткой, и помрачневшее лицо Камелии вновь озарилось улыбкой, в глазах заплясали смешинки, и она упорхнула обратно к водопаду, выскользнув из рук попытавшегося перехватить ее Нэльвё. Отрекшийся, ухмыльнувшись, развернулся и медленно, неторопливо отправился за ней.
А я смотрел им вслед, и в душе, прежде мятущейся, запутавшейся в недосказанности, во лжи и полуправде, крепла уверенность. Сомнения вдруг ушли, все разом, и путь, еще с утра бывший не моим, жавший ноги неудобными ботинками и цепляющий дорожный посох низким кустарником, вдруг растелилась передо мной, приглашая идти.
Идти по тому самому пути, о котором я, еще сам не зная и не понимая, говорил Корину. Тернистому, бегущему по холмам и вересковым пустошам, петляющему и уходящему в ясную синь.
По пути, способному вывести кого и к чему угодно; подарить чудо тому, кто осмелится на него встать - и, не отступившись, дойти до конца.
Откуда-то из бездны того, что зовется душой, чужим, не моим голосом шепнулось извечно-аэльвское, ранее не понимаемое и только теперь обретшее значение:
"Делай, что должно, и будь, что будет..."
– Делай, что должно, и будь, что будет....
– эхом повторил я. Уже вслух. И вдруг, повинуясь какому-то неясному, бессмысленному порыву, разжал кулак.
Камешек, подаренный Камелией и не думал блекнуть красотой. Напротив: он будто светился изнутри - мягко, тепло, как солнце в туманной утренней дымке. Я перевернул его, крутанув в зажатых пальцах - и замер, не веря своим глазам. Потому что из камня, самого настоящего камня, проклевывался маленький цветок, еще не разобрать, какой. Но я почему-то не сомневался, что он расцветет нежной камелией.
Есть ли вообще хоть что-то невозможное для тех, кто идет по своему пути, не отступаясь и не зная преград, веря - всегда и что бы ни случилось?
Нет. Не то, что должно.
– Больше, чем должно, - тихо проговорил я, сам себе. Потому что эта мысль обязана быть облеченной в Слово.
Я сжал пальцы - осторожно, чтобы спрятать цветок, но ни в коем случае не повредить его трепетных лепестков - и убрал камешек в карман, к другому моему подарку-воспоминанию.
Я поднялся с колен. Отряхнул штаны от травы и лесного сора. Присел у не полыхавшего, а слабо горящего костра, вспомнив о каше и о том, что без моего участия она может и сгореть. Впрочем, опасения не оправдались: она только-только сварилась. Снимать котелок я не стал: только задул костер - легко, почти не прикладывая усилия. Скорее волей-приказом, чем дыханием.
Путь - прежде незнакомый, непонятный, в середине которого я оказался, не зная, в какую сторону идти к этому самому "должно" - стал простым и ясным. Я знал, что нужно делать, не когда-то потом, уже сейчас. Знал, и собирался претворить в жизнь.
Пусть кто-то сочтет это откровенной глупостью и безрассудством, но это правильная глупость. Правильная - и должная. Одно короткое, простое, на выдохе: "так надо". И этого достаточно.
...да и кто сказал, что правильный путь должен отвечать здравому смыслу?
И кому вообще есть дело до этого "здравого смысла"?
***
То же зеркало - только больше оно не дрожит в неверном свете свечей морем, а изменчивые тени, таящиеся в его глубине, растаяли в светлой ясности дня. Черные локоны не обнимают острые плечи ночной мглой, а собраны в сложную высокую прическу, подчиненной строгой четкости линий. Нить жемчуга не лежит на тонкой лебединой шее - сдавливает ее. Пальцы нервно комкают кружево. Прежде ясные, льдисто-голубые озера глаз теперь укутаны дождливой пеленой расстроенных чувств.