В апреле сорок второго…
Шрифт:
– А ну, руки вверх, быстро!
Цветков не обернулся, даже не вздрогнул. Но я чувствовал, как, напрягшись, сошлись в пружину все его мускулы. Он чуть-чуть повернул голову, и пружина не распрямилась; он увидел автомат Филенко.
– В чем дело, лейтенант? – спросил Цветков, не поднимая рук.
– На валяйте дурака. А ну – руки!
Тогда он обернулся и, не спеша поднимая руки, сказал совершенно спокойно:
– А ты, оказывается, хитер, лейтенант.
Понятые – бухгалтер и его жена – молча глядели, как я описывал документы Цветкова, покосились на его новенький «вальтер»,
– Собери-ка еды на дорогу. Поживей.
Когда мы вышли за село, он поинтересовался:
– Далеко ведете?
Я ответил:
– В штаб армии.
– Под расстрел, значит, – спокойно констатировал Цветков.
– Как решит трибунал.
– Решит, ясно, расстрел… Отыгрался… – И добавил без особого огорчения: – Что ж, не первый солдат из-за бабы под пулю идет. Любовь зла…
Но интонация, с которой он произнес эти слова, показалась мне в чем-то фальшивой.
День, как назло, был ясный, солнце припекало. Через каких-нибудь два часа дорога безнадежно раскисла. Мы шли медленно, при каждом шаге поднимая вместе с сапогом полпуда глины. Впереди я, потом Цветков, за ним Филенко. Через километра три сменились: впереди Филенко, за ним Цветков, за Цветковым я. Все трое в военной форме. Только у арестованного в петлицах нет знаков различия, да за плечами у него объемистый рюкзак.
Мы здорово намучились, пока дошли до станции. Зато дальше нам просто везло. Откуда-то к перрону подали почти пустой пассажирский состав. Я опросил дежурного, куда идет поезд. Оказалось, к фронту, нам по пути. Бывают чудеса на свете!
– Как в сказке, – сказал я.
– Як в мирное время, – согласился Филенко.
Мы заняли купе в плацкартном вагоне.
Вот и выполнено задание. Цветков задержан, хорошо задержан, без потерь. Теперь можно отдыхать. Можно полуприкрыть глаза, прислониться затылком к дрожащей стенке купе и слушать стук колес, стариковское бормотание проводника, редкие гудки паровоза. К утру, пожалуй, будем в Лисичанске; оттуда добираться в дивизию легче, чем от Кременного…
Нас остановили на каком-то безлюдном разъезде. Прошло два часа, но мы все еще стояли. Темнело, а мы стояли.
Дул ветер, скрипели по песку насыпи чьи-то шаги.
Что случилось, почему стоим? Спросить не у кого: проводник давно ушел. Встречный, что ли, ждем? Или уголь кончился?
Кое-кто из соседей по вагону улегся спать. В соседнем купе то и дело перекатывался смех; остроглазый парень с пустым рукавом рассказывал попутчикам фронтовые байки и анекдоты.
Цветков забрался на вторую полку, пристроил под голову рюкзак и долго курил, аккуратно пуская дым в вентилятор. Потом достал из рюкзака какую-то еду, пожевал и плотно завернулся в шинель, выставя наружу небольшое хрящеватое ухо. Вроде уснул.
Нас с Филенко тоже клонило ко сну.
– Лягайте, товарищ лейтенант, – предложил ефрейтор. – Я покараулю.
– Потерплю, – ответил я. – Лучше сперва ты.
– Та я шо, я звычный…
Так и сидели мы оба до полуночи. Лишь тогда уже тоном приказа я предложил Филенко ложиться спать. А под утро ефрейтор
Завтракали всухомятку; бачок с кипятком в конце коридора опустел еще вечером. Лишь Цветков, разложивший отдельно на лавке свою снедь, раза два отхлебнул что-то из плоского немецкого термоса. Все, что он делал, было аккуратно, педантично. Что-то неуловимо чуждое проглядывалось в его облике, поведении.
Потом я пошел выяснить обстановку. В головном вагоне собралась вся поездная бригада. Седой проводник приветливо кивнул мне.
– Выспался, сынок?
– Как дома, даже не качает. В чем дело?
– Стоим!
– А почему стоим?
– Да, говорят, фриц мост нарушил.
Я вернулся в свой вагон. Проводник крикнул вслед:
– Старший-то ваш здоров? Вчера скучный чего-то был. Я уж думал, не приболел ли.
«Старший» – это Цветков. Ведь старик не знает, что тот едет на фронт не по своей воле…
День снова был теплый. Солнце так и лилось по небу, синему, без облачка. А нас это не радовало. Ясный день, значит, лётный.
И правда, вскоре грянуло:
– Воздух!
Люди выскакивали из вагонов, катились с насыпи.
Рванулся к выходу и Цветков. Филенко спокойно встал у него на дороге. Я сказал:
– Цветков, давай лучше сразу условимся: без нас ты ни шагу. Ясно?
Арестованный усмехнулся.
– А если бомбой жахнет? Тогда, пожалуй, и расстреливать некого будет. А, лейтенант?
Втроем мы добежали до ближнего леска. Но два «мессера», стремительно промчавшихся на большой высоте, даже не обратили внимания на наш состав.
Люди медленно, хмуро вглядываясь в небо, выходили из лесу. Возвращаться в вагоны до темноты никто не собирался.
Мы втроем двинулись к одинокому домику путевого обходчика. Дорогой Цветков философствовал:
– Бомба, она в законах не разбирается. И арестованного, и конвоиров в одну яму уложит. Так что, лейтенант, лучше судьбу не испытывать…
К чему это он? Налета испугался? Нет, на труса он не похож, вдруг Цветков сказал:
– Стойте-ка, ребята. Давайте потолкуем.
Я остановился.
– О чем?
– Погоди, лейтенант, послушай, вот вы ведете меня, а зачем ведете, думали? Ну, шлепнут меня, вам-то какая корысть?
В голосе его слышалось что-то вроде раскаяния. В первый раз я видел, что Цветков волнуется.
– Отпустили бы вы меня, а, ребята? Там скажете: «Угодил под бомбежку» или «Убит при попытке к бегству». Вам видней…
– Значит, тебя на все четыре стороны, а нам отвечать?
– Я ж не враг! Сами знаете, что нашего брата губит: водка да баба.
«Вот куда ты гнешь, голубчик! Интересно!»
Долго молчавший Филенко не вытерпел, вмешался в разговор;
– Стыдно, товарищ… гражданин бывший капитан, слушать такое. Нарушили закон – и ответите по закону.
Капитан пожал плечами, скривил губы в усмешке.
– Чудак! Да твой закон как веревка. Можно приподнять и подлезть под нее. Можно к земле прижать и аккуратненько перешагнуть. Отпустите, братцы? Честное слово, в часть вернусь. Правда, запоздал, но велика ли беда. Скажу, жена заболела, и справку представлю…