В обличье вепря
Шрифт:
Меланион смотрел на занимающуюся зарю с края ущелья, где под защитой высокой боковины Аракинфа в кривом известняковом клыке образовалась полость. Осторожный спуск меж елей и каштанов привел его на пустошь, где трава цеплялась корнями сперва за тощий слой дерна, а потом и вовсе за сухой белый камень. Он сидел на корточках, неподвижно. Внизу лежали спящие тела его недавних спутников, кого где застало: ломаные спицы в разбитом колесе.
Он подождал, пока они проснутся. Он подсчитал их потери и удивленно оглянулся на голую каменную щель, из которой они вышли вчера вечером. Какое бы несчастье ни сократило по дороге их число, для него оно осталось загадкой. Мелеагр пошевелился первым, потянулся за шлемом и достал из него детали кожаного доспеха. Сперва казалось, что он собирается его надеть, однако, пересмотрев одну за другой, он сложил их обратно в шлем, поднялся на ноги и пошел в лес. Потом Меланион увидел, как поднялась голова Аталанты — и медлительные движения, которыми она расправляла затекшие за ночь руки и ноги. Он почувствовал, как отзвук его собственных мыслей пробежал по другим охотникам, которые просыпались один за другим и поворачивали головы, чтобы посмотреть на нее. Ее собака чихнула и принялась потягиваться. Меланион поднял голову и быстро огляделся, чтобы прикинуть, сможет ли он незаметно их обойти. Граница известнякового выступа была очерчена небольшим откосом, за которым — спасительная тень деревьев, но дотуда нужно будет идти через голое место. Незаметно проскользнуть не получится. Аталанта осмотрелась вокруг, спустилась по скату и исчезла в лесу.
Там, где сейчас Мелеагр, — обжигающе горячая мысль ночного охотника. Он увидел, как вздыбилась громоздкая фигура Анкея. Несколько человек тут же подошли к нему, перебросились парой фраз. Прочие собрались вокруг Пелея. Меланион наблюдал за тем, чего не мог увидеть, в лесу, ухабистая зелень которого протянула фальшиво-монолитную стену чуть не до самой воды лежащего в отдалении озера. Солнце уже начало переблескивать на его поверхности. Горы припадали к земле, приближаясь к нему, и поднимались на дыбы по мере удаления, вылепленные кое-как, до половины, — звери, окаменевшие в тот самый миг, когда попытались двинуться с места. Он ждал.
Охотники тоже ждали. Из кучки, сбившейся вокруг Пелея, кто-нибудь время от времени оглядывался на темную стену леса и тут же поворачивался обратно, чтобы не упустить очередной реплики. Пелей размахивал руками, борода дергалась взад-вперед, он тыкал пальцем поочередно в каждого из них, а потом — в землю. Они кивали или стояли неподвижно. Меланиону слышать его слова было необязательно. Когда вернулся Мелеагр и собрал их всех вокруг себя, они принялись переминаться с ноги на ногу и вертеть в руках оружие. Он увидел, как из подлеска на опушке показалась Аталанта, с собакой в кильватере. Они на старте. Мелеагр указал рукой на север, в сторону озера или, может быть, стоящих за озером гор. Если ему и удалось почерпнуть какую бы то ни было уверенность из нового умонастроения своих людей, виду он не подал. Когда последний из них исчез за деревьями и хруст их шагов по лесной подстилке превратился в отдаленный смутный шепот, Меланион спустился вниз и пошел за ними следом. Время Мелеагра не за горами, подумал он, проходя мимо входа в ущелье. Мелеагр не оправдал их доверия. Он переплел этих людей друг с другом и привязал к себе. А теперь вот прилепился к Аталанте.
А вот здесь, сказал себе Меланион, они лежали вдвоем. Он осмотрел пятачок сухой земли, взбитой их ногами, царапины и неглубокие впадинки, обратив внимание и на то, что следы эти они явно пытались стереть. Он сунул руку в рыхлую землю и покатал между пальцами крошащиеся комочки почвы, представив себе ее раздвинутые нош, и как она барабанит оземь пятками, и как постепенно угасает их пыл в этой мягкой земляной колыбели.
Солнце тянуло по небу свой дырявый мешок с минутами. Когда он опустеет и не останется в нем ничего, кроме сухого колючего жара, настанет ночь. Охотники вились вокруг движущейся общей точки, медленно плывущего по-над землей клочка лесного воздуха, который они, как муравьи, тянули в разные стороны и центром которого была сумма небрежно переплетенных судеб: здесь, где Евритион прикрыл глаза от взявшейся невесть откуда вспышки света, густого солнечного луча, который каким-то образом пробился сквозь многослойный лесной полог, а Пелей нагнул голову, чтобы что-то сказать ему на ухо; или здесь, где Анкей с гулким пересыпчатым звуком вогнал секиру в изъеденный сухой гнилью древесный ствол и встал, чтобы помочиться в кустистый папоротник; или здесь, где ничего не происходило, если не считать терпеливого разъятия дохлого жука ордой лесных муравьев; или здесь, где еле слышный шорох листьев над головой сообщал о налетевшем ветерке, слишком слабом, чтобы прорваться сквозь плотный покров листвы и всколыхнуть пойманный в ловушку воздух, в том месте, где Аталанта остановилась на секунду, посмотрела вверх и не заметила, как Аура обернулась и сделала стойку в направлении густой ольховой поросли, где что-то двинулось от одного древесного ствола к другому. Хозяйка опустила голову, собака отвернулась, ночной охотник растворился в подлеске.
Он патрулировал подвижную границу занятой ими территории, кружил, подходил ближе, удалялся снова. Открытое пространство полян заставляло его на время покидать свою дичь в поисках надежного укрытия. Когда деревья снова смыкались у него над головой и отраженный солнечный свет перекрашивал все и вся в камуфляжные тона, он снова мог подойти поближе. Его пространство было на самой границе их чувств, там, где причиной пертурбации лесной светотени могли стать согнутая ветром ветка или сорвавшийся с места дрозд, где сухой хруст неосторожного шага, просочившись сквозь фильтры листьев, стволов и сучьев и отразившись многократным эхо, теряет прямой смысл, становится двусмысленной, зыбкой, случайной звуковой аномалией: в этом царстве зашифрованных шарад на их глаза и уши вполне можно положиться — они обманут себя сами. Ее собака уловила его запах. Этого он скрыть не в состоянии. Ночной охотник держит свои знаки при себе, наблюдает незамеченным, подслушивает, оставаясь неуслышанным. Дичь даже не чувствует руки, которая сжимается у нее на глотке.
Он был несовершенен, поскольку зона, где он мог существовать, была настолько узкой, а границы ее — тоньше некуда. Пути-дороги бредущих наугад охотников пробивали сквозь сумеречный лес непредсказуемые просеки, порою оставляя для него лишь узкие, сходящие на нет полуострова; и он едва умудрялся побороть в себе искушение снова затесаться в их ряды. Однажды он очутился в заваленной прелыми листьями впадине, между корнями нескольких диких груш; он лежал и слушал, как два раздельных ритма человеческих шагов проследовали справа и слева от него. Они прошли по обе стороны, и он снова начал дышать. В другой раз он шел напрямую по длинной естественной сумахово-дубовой аллее и тут вдруг оказался на самом виду у другого охотника, который как раз решил ее пересечь, — расстояние между ними было слишком большим, и ни тот ни другой не были в состоянии друг друг а опознать. Человек, мгновение поколебавшись, поднял в приветственном жесте руку. Он ответил на приветствие, улыбнулся себе под нос и пошел дальше.
Поляны делались все шире. Прогалы между тесно стоящими деревьями поначалу казались ему шахтами, вырытыми в плотной массе леса. Теперь солнце стекло с древесного полога и вкрай залило их светом. И ему приходилось отводить глаза, тонко настроенные на глубинный лесной полумрак. Световые панели делались все длиннее и шире, превращались в огромные святилища, вход в которые был для него заказан. Он ждал на самой границе очередной буйно-травянистой луговины, пока последний из охотников не исчезал среди деревьев на противоположной ее стороне, а потом полз через открытый участок, добирался до спасительной полумглы и бежал вперед, чтобы снова нагнать их. Двигались они без всякой системы. Они рассыпались по лесу и снова собирались вместе, они то замедляли шаг, то прибавляли, и в конце концов ему стало казаться, что эта непоследовательность и есть их главная отличительная черта и что управляет ими не столько их же собственная воля, сколько его сложносочиненная вокруг них траектория. Потому что преследователями они уже не были, вне зависимости от того, отдавали они сами себе в этом отчет или нет. Тот, кого они преследовали, больше не шел впереди них, и все эти безостановочные и суетливые перемещения напомнили ему о лани, которая впадает в панику после того, как первый пес первый раз царапнет ее по боку клыками, и ее ноги перестают поспевать за ее же собственным страхом, и она ломится, не разбирая дороги, прямо сквозь стадо, и стадо рассыпается по сторонам. Охотники двигались уже не как хищники, а как те, для кого знать, полагать, подозревать и бояться — уже не разные способы видеть ситуацию, между которыми ты сам волен выбирать, а последовательно сменяющие друг друга стадии. Они двигались как дичь. А его собственная дрожь, понял он, пока сидел в густой поросли на опушке и ждал, когда последний из них скроется в кустах на дальней стороне поляны, совершенно беспочвенна. Единственная причина их страха — это вепрь.
Когда деревья кончились совсем, солнце уже клонилось к закату. Пропитанная водой почва поросла пучками осоки. Десять охотников, плечом к плечу, шли к высокой зеленой стене тростника. Он знал, что там, за тростником, лежит озеро. К северу и востоку дыбились горы. Он выхватил взглядом Аталанту, потом Мелеагра и Анкея. Прочих отличить друг от друга он не смог. Их фигурки расплывались и наплывали одна на другую, пока его взгляд совсем не перестал их различать, словно отдельные стебли тростника, между которыми они сейчас проскользнули и которые сомкнулись у них за спиной и скрыли их, как будто они все тем же широким шагом погрузились в морскую пучину.
Вот тогда они и оставили его совсем; или он — вот так — и потерял их. Он так никогда и не смог восстановить события последовавшей ночи. Те, кто спасся, могли пройти мимо него в темноте. Те, кто погиб, могли остаться лежать в тростниках. Из тех, кто выжил, только Анкей раздвинет утром высокие зеленые стебли и пойдет обратно через болотистую луговину, с секирой на плече, а на секире — ни пятнышка крови. Лицо его будет серым, в тон серым утренним сумеркам, и он ни разу не оглянется на то место, где потерпел поражение. Он не выкажет удивления, увидев молодого человека, и вместо этого ткнет пальцем через плечо, туда, куда не в силах повернуть голову, и пойдет себе прочь, ни слова не сказав о том, что там произошло. Меланиону будет известно только то, что тем вечером, когда охотники скрылись у него из виду, закат был роскошен и скор; что последовавшая за ним темнота была всеобъемлющей; что до слуха его через луговину доносился шорох тростника, хотя в воздухе не было ни дуновения; что когда земля, на которой он лежал, задрожала, он подумал, что дрожь эта зародилась в его собственных затекших во сне членах; что когда деревья у него за спиной затрещали и рухнули наземь, произошло это, вероятнее всего, из-за какого-то тектонического сдвига под землей; что когда этот грохот сменился размеренным топотом через луговину, так что выброшенная вверх грязь дымкой заполнила воздух, забив ему рот и нос, и когда хрустнули первые тростники и он в первый раз услышал, как охотники окликают друг друга по имени, он набрал полные горсти грязи и залепил себе уши вовсе не для того, чтобы оглушить себя и перестать слышать именно эти звуки, но чтобы не слышать тех, что придут следом, — тех, что будут издавать бесстрашные люди, которым придется затвердить наизусть тягостный урок страха.
Он ничего об этом так и не узнает, ослепший и оглохший, лежа лицом вниз в грязи. Она тоже была там, впереди, но она была — вопрос, его единственный вопрос. Больше помнить было нечего и незачем.
Итак, в серой предутренней мгле снова встали пики тростника, и возник Анкей и ничего ему не сказал. Широкая полоса сломанных стеблей была укатана как хорошая дорога и вела к куда более обширной зоне разрушений. Он вспомнил сыновей Фестия и то, как были изувечены их трупы. Однако, войдя в зеленый коридор, он не заметил ни единого признака тех судеб, которые постигли охотников. Тростник вокруг него поднимался все выше и выше, пока за ним не скрылись даже верхушки гор. Ноги по щиколотку уходили в затхлую воду, поднимая густые облака ила. Он все глубже уходил в тростниковые заросли, и высокие стебли качались, когда он отводил их в сторону, — подавая кому-то сигналы поверх его головы. Он присел, чтобы вымыть из ушей грязь. Слух вернулся к нему, и он уловил почти неслышные всплески воды на озере и мягкое поскрипывание тростниковых стеблей. Он был чужой и вел себя неловко.