В оковах его власти
Шрифт:
—Ну ты и пирушку закатил, — сказал я Вахе, усаживаясь в кресле. От резкой смены положения тела новый удар пришелся ровно по темечку. Выдержать.
Ваха молодец, целый бильярд-центр снял, а тут и девочки, выпивка, все чинно и благородно. Музыка играла нормальная, та, что музыка, а не дикие вопли под свист и барабанную дробь. Короче, заморочился он как никогда, пожалуй. Быстро собрал всех наших. Сабантуй вышел и правда приличный.
Возможно, мне надо было передохнуть от всего, в особенности от себя. Ведь находиться наедине с самим собой мне становилось все труднее, вот почему я пропадал в зале, где можно было отключить мозги, где все подчинялось только слаженной работе мышц. Чаще сам, реже с другом, раньше так вообще с сыном.
Нечастые спарринги неплохо так отрезвляли, получше пойла, в них я забывал не только о боли, но и о ней. Но как бы я ни старался делать вид абсолютно индифферентный, Ваха отлично меня чувствовал, а посему устроил веселый замес по поводу, который я обычно никогда не праздновал, да даже не вспоминал. Чтобы отвлечь по факту.
—Ну дык не каждый день такая-то годовщина правления. Царь-батюшка, — друг сделал показушный реверанс и рассмеялся. —Заодно и закрытие нашего дельца отпразднуем.
Власть — это такая зыбкая штука, что сегодня она есть, а завтра —нет, и лучше не праздновать величие, чтобы потом не стонать от краха по безвозвратно утерянному. И это пройдет, как говорится.
—Насчет второго согласен, а насчет первого…ты хоть бы постарался сделать вид, что попал в дату, Ваха.
—Даже чуть-чуть не?
—Вообще мимо, — рассмеялся я, взяв бокал с виски. —Я осенью избирался, а сейчас далеко не осень, как ты мог заметить.
Ваха скривился, прислонившись плечом к стене, и задумчиво посмотрел в окно.
—Ну тогда ты расслабься на этом празднике жизни и не думай ни о чем, а то немного поднадоело видеть твою унылую рожу без повода. Когда мы нашли концы с заказчиком и почти дотянулись до него, осталось всего ничего, и чья-то голова будет в отрезанном виде лежать тут, прямо перед тобой.
—Пулю в лоб, Вах? Не думаешь?
—Не думаю, потому что Кракен им занимается.
У меня работали разные люди, а под руководством такого главы службы безопасности, как Ваха, были и совсем отбитые. Взять только одного Кракена, он много лет был в спецназе в самых горячих точках, затем наемником, а сейчас работал на меня. Его боялись все, а кто не боялся, просто не знал о нем ничего, но лично я не встречал никого, кто не был бы о нем наслышан.
Он настоящий псих, который достанет любую информацию, буквально и фигурально. Его жестокость не знала границ, и порой я сам просил Ваху сбавить обороты, потому что мы не команда Джека Потрошителя. Да, должны бояться, но не так, чтобы доходить в своих действиях до фанатизма.
—Так, все. Ни слова о делах. Расслабься, и я обещаю тебе, что сегодняшний вечер принесет тебе только наслаждение.
Взгляд при этом у него был слишком наиграно-веселый, не для смурного Вахи, коим он обычно был. Но я впервые в жизни не почувствовал подвоха, просто посчитал, что и правда пора расслабиться.
Если бы я только знал, чем все обернется.
Выпивка лилась рекой, с каждой новой рюмкой становилось неожиданно весело, задорно. Но все равно я не покидал свой мини-зал, мне не хотелось в толпу. Даже здесь было все, чтобы я смог хоть на мгновение перестать думать о ней. На второй план уходили такие знакомые глаза, вонзающие в меня нож. После первой бутылки и нескольких партий в бильярд с голой девушкой в центре, очень многое перестало быть важным.
Я отключил в себе эти гребанные мысли, вырвал их с корнями под прессом выпитого, но все равно у меня не встал ни на одну. Я махнул на это рукой, упиваясь хотя бы тем, что в мой больной мозг перестала приходить она. Спасибо, спасибо, спасибо.
Хорошо, что Надя меня сейчас не видела, она бы точно сказала, что я гроблю своей здоровье из-за такой бесполезной вещи, как выпивка.
Я печально улыбнулся, ударяя кием по шару. Точно в цель. Шар укатился в лузу, и я залпом опустошил стакан. Хорошо, что ее здесь нет. И пора бы прекратить думать еще и о ней. Пора прекратить думать о том, кто давно уже не в этом мире, а мою жизнь покинул по собственному желанию задолго «до».
МНОГО ЛЕТ НАЗАД
—Ты подонок! Вот кто ты, ты как смел вообще на мою дочь засматриваться?! Ишь какой, щенок, что ты с ней сделал? Мать отведет ее к врачу. Не дай Бог, там что-то будет не так, не дай Бог. Я урою тебя живьем, подонок! — отец Нади схватил меня за грудки и приложил о стенку. Я бы поступил с женихом своей дочери также. Урыл бы. Закопал. Потому я его понимал, ни в чем не обвинял. А затем он меня отпустил и резко отошел к окну, говоря уже на иврите. Грозные слова кидали мне в лицо как бросают камни.
Градус беседы ощутимо увеличивался, это по интонации мог осознать, но я все это время молчал, пока мужчина не ударил кулаком по стене и не схватился за голову, замолчав на пару минут. Тишина стала оглушительной.
Мой отец дружил с ним годами, и я понять не мог одного, как так быстро у него поменялось мнение обо мне? Подонком я никогда не был, дочь его не тронул в том смысле, о котором он думал, хоть и хотел. Черт возьми, я хотел так, что от желания мне сводило мышцы. Я спал и видел себя в ней, ее на себе. Но я не смел даже касаться так, как она не позволила бы.
Даже поцелуи были словно украденные, нам непозволенные. Я обо всем спрашивал, даже о том, чтобы взять за руку. О чем вообще тут можно было говорить?
—Я понимаю вашу боль, и мне жаль, что вышло все именно так. Я изначально хотел рассказать вам все как на духу. Но ситуация обернулась совсем не так, как планировалось. Мне бы и в голову не пришло осквернять вашу дочь, вы можете не проверять ее, не делайте ей больно. Надя ни в чем не виновата. И она не вела себя как-то не так, как не позволено вашей вере, — я говорил без особой вежливости, это все смахивало на приказ.
Мужчина рассмеялся, услышав мой ответ, только вот в этом смехе сочеталось какое-то непредсказуемое отчаяние.
—Скромность — это один из высших еврейских идеалов, она была чистой и непорочной, ее мысли были благие до тебя. Она была моим ангелом, а стала…— он замолчал, кинул на меня беглый взгляд и отвернулся. —Только с мужем можно все. Только так.
Мы молчали оба, каждый о своем, как говорится. И я, будучи в трезвом уме и твердой памяти, в свои неполные сопливые двадцать, с абсолютной уверенностью и непоколебимостью сказал тогда главные для себя слова: