В оковах его власти
Шрифт:
—Время разрушать и время строить, да? — я чокнулся с его стаканом и еще раз опрокинул в себя соточку. —Перчатки есть?
—Пфф, целый шкаф. Бери любые.
Я встал, ощущая, что все еще могу двигаться без вертолетов. Это есть зер гуд. Напялив первые попавшиеся, я подошел к груше и точечным ударом приложился правой. Затем левой. Правой. Левой. Снова и снова. Пока пот по спине не полился, пока мозг не включился окончательно, настраиваясь на самый главный мой бой. Бой с самим собой. Цель одна — мой сын, за него я готов сражаться с кем-угодно и до победного конца.
В какой-то момент мне в спину прилетел удар. И я печально улыбнулся, понимая, кто это был.
—Ты какого хера без моего ведома с моей женщиной какие-то дела имеешь, а? Ты не смей к ней вообще подходить! —сын пылал от злости. Руки его подрагивали от струящегося по телу праведного гнева. Вероятно, он прав в том, что злился. Наверное, будь я на его месте, поступил бы так же. Но как еще я должен был до него достучаться? Чтобы быть услышанным, порой нужно действовать через других людей и издалека.
—Если бы я все проблемы решал, как ты, то сейчас я бы не был там, где я есть. Предлагаю спокойно поговорить.
Во мне тлело спокойствие. Может в силу принятого на грудь спиртного, может потому что это был уже мой предел — нет смысла изводить себя дальше. Но мои слова щелкнули по носу сына, теперь он распалялся все сильнее и сильнее, не желая даже допустить вероятность обычных переговоров. Хотя даже заключенным дают возможность сказать последнее слово, а я вроде как сидеть не собирался. Чем я хуже?
—Я не хочу тебя видеть. Но сейчас ты выслушаешь меня и зарубишь у себя на носу, что Василиса — это моя, бля*ь, зона ответственности, и не смей тыкать свой нос, куда тебя не просят, ясно тебе? Увижу просто рядом с ней — переломаю ноги, будешь на коляске на работу ездить, — он толкнул меня в грудь, но это вызвало лишь улыбку. А еще гребанную гордость за то, что у меня такой сын. Не просто пацан зажравшийся какой-то, а настоящий мужик. И мало того, что он сейчас защищал свою женщину на словах, он был готов рвать за нее глотки и буквально физически.
Я тоже был способен на многое, и лучшая идея из всех возможных посетила мою голову.
—Давай пари, если на ринге победишь ты, так и быть, я больше не буду вторгаться в твою жизнь и жизнь Василисы. Если я уложу тебя на лопатки, то после мы поговорим нормально и без прикрас. Что скажешь, сын?
Лицо Руса зарделось, а брови хмуро сошлись на переносице. Он бесился адски, но все равно согласился, пусть мне и пришлось немного применить манипулятивные средства. Мне с ним разговор был нужен, и раз уж сын сам ко мне пришел, грешно было не воспользоваться всеми открывшимися возможностями.
Мы начали бой с ненависти, направленной в мою сторону абсолютно бесконечным потоком. Отражая каждый удар сына, я видел его боль, открывающуюся с последующими секундами все больше и больше. Нет, я все-таки сломал его. Мы сломали его. С виду могло показаться, что он был счастлив, но в глубине души наш сын имел свои борозды от так называемого брака с Азизой.
—За то, какой ты мудак. За маму.
За маму было сильнее всех предыдущих. Я отражал каждый. Почти. Его умения стали в разы лучше, но и мои не оказались совсем безнадежными.
—Ты имеешь право, как сын своей матери, ненавидеть меня. Но что насчет меня? Я не убивал ее, и я твой отец, моя точка зрения не в счет?
Прямо вопрос, на который я получил такой же прямо ответ, убивающий в какой-то степени и отнимающий всякую надежду.
—Она мертва, а ты живешь и продолжаешь радоваться этой жизни, так что да, не в счет. У меня нет отца!
Очередной удар по лицу не просто кулаком, а битой, прошитой шипами. Самые близкие люди могут сделать так, что ты подохнешь только от услышанных в свой адрес слов. Получать от собственного ребенка настолько жгучие слова о ненависти любого бы скосили. Он бы хотел, чтобы я сдох. Наверное, в этом и есть величайшая его печаль. Не тот умер. Ну прости, сын.
—Ударь меня сильнее, как тебе хочется, только на самом деле ты понимаешь, что твоя злость на меня не имеет смысла, твою мать все равно не вернуть, а я не причастен к ее гибели, потому что я, блять, от этой гибели ее спасал столько раз, что пальцев на руках и на ногах не хватит пересчитать! Если бы не я, не было бы и тебя! Вот и знай теперь правду, что ты живешь только благодаря мне и тому, то я вовремя явился в больницу и увез ее с аборта! Ненавидь меня за то, что я тебя слишком люблю!
Это вырвалось в последний момент, но заставило время остановиться. Его течение происходило теперь иначе, как замедленной съемке я ловил реакцию сына. От удушающего своим уродством шока до панического осознания правды, обличающего уязвимость моего ребенка. Он замер в выставленной стойке. Изваянием.
Как с каждой неожиданной правдой сын прошел и степень отрицания, бросая мне слова о том, что это ложь. Возможно, я бы очень хотел, чтобы это было так, но увы и ах. Правдивее не найти.
На лице сына отсутствовала мимика, оно сейчас представляло собой белое полотно. Вот теперь Рус был готов слушать. Мне можно было бы начать пытаться донести свою мысль. Сложнее разговора в моей жизни еще не состоялось, вероятно, потому что страшнее вещей я не произносил.
Мы сели за барную стойку.
Больнее всего было говорить о том, что он случайный ребенок, по залету, да. Но это в итоге совсем не значило, что нелюбимый. Нет. Что я, что его мать, любили его отчаянно сильно, как могли и как умели, но всегда он был для нас на первом месте. Будь это не так, то не было бы его сейчас тут таким, каким он вырос. Все гадкие подробности я скрыл, они ребенку ни к чему. Сколько бы лет ему ни было он все равно будет сыном своих матери и отца, и они обязаны быть для него нерушимыми статутами, удерживающими в бурном потоке жизни. Я не мог допустить ни единой возможности, где Рус смог бы возненавидеть мать. В этом мы с Азизой всегда работали сообща. Она покрывала меня, я — ее сейчас, ведь нет ничего важнее ощущения любви матери. Я не смел бы запятнать ее честь, даже раскрывая нашу личную жизнь. Это неправильно, пусть многие на моем месте поступили бы иначе. Но это я, а то они.