В осаде
Шрифт:
— Для почету — это одно, а второе — колупаевские тут… Настырные ребята.
Клешкову очень хотелось знать о колупаевских, но он не стал спрашивать, потому что за окном говорил чей-то голос, говорил увесисто и четко.
— Хай тому глотку заткнут, кто идет против объединения. И начихать, кто протягивает руку, лишь бы супротив комиссаров, — Клешков узнал голос одноглазого Охрима, выступавшего на митинге. — Возьмем город, тогда поделимся и поспорим, а нонче надо договориться и действовать. Нехай они возьмут на себе пулеметы, а мы ударимо с фронта. Ось тогда запляшут комиссарики. А я за то, чтоб сговориться, батько.
Наступило молчание. Потом Хрен сказал:
— Оно верно. Мозгуй над планом. Охрим и ты, Кикоть. Треба красных вырезать. Тогда поговорим.
Показался всадник. Он несся с такой скоростью, что собаки брызгами разлетались из-под копыт.
Семка вскочил и бросился во двор. Протрубили сбор. Из ворот стали выезжать всадники.
В конце улицы под багряными сводами пирамидальных тополей появился окруженный всадниками фаэтон. Из двора, сопровождаемый штабом, выехал Хрен и погнал коня навстречу фаэтону.
— А ты что же? — спросил Клешков Семку.
— Надоело, — сказал Семка, — я воевать пришел, а мне поручено над Христей мух отгонять. Нехай батько сам отдувается.
— А что за колупаевские? — спросил Клешков.
— Да тут малый один был в Колупаевке. Эта Христя с ним хороводилась. А потом, как батько на нее клюнул, она своего Митьку и бросила. Он и мстит. Батько посылал туда Охрима, тот усю Колупаевку в сплошную головешку превратил. И зря. Мужики за это на батьку взъелись, а тот Митька Сотников теперь вокруг партизанит. Хууже любого красного. Беда. Христю без охраны даже в сортир не пускают.
Две конные группы встретились под тополями. Теперь они все возвращались. Во двор вышли двое. Один рослый, окованный ремнями, могучий, с насупленным под черной папахой горбоносым жестким лицом, другой — одноглазый Охрим. Шашки обоих побрякивали, стукаясь о колени. Лица были угрюмы.
— Либо свадьбы праздновать, либо воевать, — сказал первый, глядя на подъезжающих.
Охрим помедлил, потом согласился.
— Дюже много теряем времечка на эти спектакли.
Семка, кивнув на могучего в ремнях, шепнул:
— Кикоть! Голова! В драгунах служил. Вся грудь в крестах…
Под вечер в штабной избе снова совещались. Клешков старался теперь не отстать от Семена. И всякий раз ввязывался с ним в разговор. Постепенно уяснял он структуру банды, ее сильные и слабые стороны. Сотня, которой командовал Кикоть, была, видимо, из кадровых кавалеристов. Сильная сотня. Остальное — «сброд» — по выражению Семки…
Они сидели на ступенях крыльца, когда во двор вошли четверо. Среди малахаев и папах видна была кепка Фитиля. Семка встал. Фитиль прошел к самому крыльцу, на дороге стоял Семка.
— Чего шнифтами ворочаешь? — спросил Фитиль. — А ну, отзынь!
— Батько тут, раду держит. Вали обратно! — толкнул Фитиля в грудь Семка.
— Я сам себе батько! — сказал Фитиль и, вскочив на крыльцо, притянул к себе за грудки Семку. — А перышка не хочешь? — У самого бока Семки поблескивал нож.
Клешков бросился на помощь батькиному адъютанту.
— Фитиль, — сказал он, хватая его за руку. — Тут сам батько и Аристарх, и все!… А ты замахиваешься.
— Ладно! — отшвырнул от себя Семку Фитиль. — Гляди, потолкаешься мне еще.
Он отошел. Ошеломленный Семка все еще моргал глазами. Фитиль о чем-то поговорил с хозяйкой, махнул рукой остальным, и скоро они уже сидели на чурбаках и звонко шлепали картами по спилу дерева.
Семка вдруг выхватил из кобуры маузер и направился к играющим. Клешков насилу остановил его.
— Сем! — уговаривал он. — Да брось ты! Это ж бандит! Налетчик.
— Я сам бандит! — клокотал Семка. Его вислый нос выдался вперед, глаза были выпучены.
Фитиль оглянулся и что-то сказал остальным, они грохнули смехом. Семка рванулся, Клешков удержал его руку с маузером.
— Не надо, Сем!
— Лады! — внезапно успокаиваясь, сказал Семка. — Он у меня по-другому верещать будет! — он отошел и сел на крыльцо, разглядывая свою руку, губы его были стиснуты, глаза со странной азиатчинкой разошлись куда-то к вискам.
В сенях грохнула дверь, стали выходить во двор совещавшиеся. Хрен остановился на крыльце и посмотрел на Князева.
— Говоришь — церковным старостой був? Силен! — он повернулся к остальным. — Ловки у бога слуги, а? Далеко пойдешь, людына! — он похлопал Князева по плечу, но в глазах его не было и следа веселья. — Коня! — потребовал Хрен. И через секунду, взгромоздившись на скакуна, объявил. — Шо решили, то решили. Ты, попова швабра, посылаешь своих людей, а от меня идет Семен. Шо треба им знаты, разъясни! — он ударил коня плетью и умчался в сопровождении коновода.
— Кто пойдет? — спросил одноглазый.
Князев, кисло улыбаясь, погладил голое, как слоновая кость, темя и показал на Фитиля, азартно выкидывающего очередную карту.
— Пошлем-ка, братцы-товарищи, вон того, он и в игольное ушко пролезет.
Охрим направился к картежникам.
— Эй, — сказал он, трогая ручкой нагайки плечо Фитиля, — бросай игру, треба побалакать.
Фитиль, взглянув на него, вырвал у него нагайку и отшвырнул ее за плетень.
— Снимаю! — он опять повернулся к игрокам.
— Роман! — издалека крикнул Князев. — Ты что, а? Тебя сюда не для карт брали!
Фитиль оглянулся и сощурил глаза.
— Ты, старая параша, — сказал он сипло, — ты там свои заговоры устраивай, а меня не тревожь, понял, нет?
Кикоть, до того молча оглядывавший двор, вдруг твердым военным шагом двинулся к картежникам, взял за плечо Фитиля.
— Встань!
Фитиль встал, резко обернулся и в руке его тускло блеснул нож. Он держал его у самого бедра, во всей его длинной хищной фигуре была какая-то змеиная сторожкая готовность.