В осаде
Шрифт:
Через некоторое время в доме все затихло.
Гуляеву стало вдвойне не по себе. Мучило сознание какой-то своей беспомощности, отвращения к самому себе.
Он поднял увесистую свечу — хозяева успели заменить его огарок — и подошел к стене. Юная женщина на картине все бежала по листопаду, все бежала куда-то и от чего-то… Гуляев отошел к окну. Сад гудел под осенним ветром. На душе было одиноко. Он спустился вниз. На кухне никого не было, он быстро поставил себе чай и приготовился ждать, пока он вскипит. Послышались шаги. Он двинулся к двери, чтобы уйти, и встретился при выходе с Яковлевым.
— Здоровы? — спросил Яковлев, крепко сдавливая его ладонь горячими пальцами.
— Да, — ответил он неохотно и вышел на нижнюю веранду. Там было душно и он открыл окна. Яблони рокотали теперь поблизости. Луна, бродя где-то высоко, высветила смутным золотом край яблоневой кроны. Дерево колыхалось, то входя, то выходя из лунного марева.
Сзади неслышно подошел Яковлев, встал рядом.
— Владимир Дмитриевич, — спросил он своим негромким голосом, — вы ведь где-то учились?
— На первом курсе университета, — ответил Гуляев. Говорить ему не хотелось, но этот человек был любопытен.
— Скажите… — сказал Яковлев, словно не решаясь, — а вам, а вы…
— О чем вы? — помог ему Гуляев, все глядя на мертвенную паутину лунного света, то осенявшую верхушки крон, то облетавшую с деревьев.
— Вам не мешает ваше образование на службе? — решился, наконец, Яковлев. — Как на это реагируют ваши товарищи?
— Хорошо реагируют, — сказал Гуляев и краем глаза скользнул по худому лицу и чеховской бородке собеседника. — А почему вы об этом?
— Видите ли, я все в размышлении о себе, — сказал Яковлев. — Чувствую, что долг меня призывает сейчас пойти и рассказать о своем былом офицерстве. Когда против власти идет толпа, азия, анархия — я с властью. Но мучают сомнения: все-таки, понимаете, не ко двору я там.
— Сомневаетесь, так не ходите, — сказал Гуляев, — у нас сомневающихся не любят. Вот когда решитесь, тогда милости просим.
Они постояли молча. Аромат сада, тяжелый, земной, окутывал их.
— Вспомнил почему-то, — сказал вдруг Яковлев, — еще в детстве, до японской войны было. Мы снимали дачу под Дарницей. Сестра у меня была парализована с детства, ее возили в кресле. Однажды отец ей купил мяч — радости было на несколько дней. Она могла играть с ним возле кресла. У мальчишки нашего дворника была собака. Обычная дворняга, доедавшая объедки. Она раз подобралась к мячу и прокусила его. Сестре стало худо. Я тогда решил проучить собаку: взял отцовский хлыст, нашел ее за будкой и отхлестал. И что меня больше всего поразило: она и не пыталась сбежать или огрызаться, только взвизгивала от боли и все смотрела больными трахомными глазами…
Гуляев взглянул на собеседника: у того было недоуменно печальное лицо.
— И что? — спросил он.
— Что — «что»?
— Что дальше?
— Дальше? Дворников сын проломил мне камнем голову.
— А потом?
— Отец рассчитал дворника. Если вы к этому, то вот нужный вам конец.
Гуляеву стало неловко.
— Нет, — сказал он, — я не об этом.
— А я не к тому и рассказывал, — Яковлев кивнул и вышел. Гуляев тоже поднялся наверх и снова долго стоял у картины.
— Ну куда ты бежишь? — спрашивал он у женщины на аллее. — Куда?
Они просидели в клуне часа три, пока о них вспомнили. Князева тот же мужичонка с винтовкой увел куда-то, а Клешков, оставшись в темной холодной клуне вдвоем с Фитилем, загрустил. Фитиль ворочался рядом на сыром зерне, наваленном до самой стены, скрипел зубами, бормотал что-то. Клешков думал о том, как все пошло куда-то вкось от задуманного плана, начиная с той самой минуты, когда не удалось без драки отобрать винтовку у Васьки Нарошного. Потом эта пальба, неистовый рывок через сады и проклятый дьякон… С другой стороны, и дьякон был не помехой, а даже удачей, но вот потом… Его все держали в пристройке и даже до уборной сопровождал дьякон. Он держал руку в кармане, и обоим было понятно, какую игрушку он там нянчит. И вдруг снова явился Князев и дьякон, а с ними этот Фитиль. Князев быстренько изложил суть дела. Клешкова он берет с собой. Ежели что не так — амба… Вот и оказался Клешков в компании с Князевым и Фитилем. Фитиль вызывал у него интерес и держал его в напряжении даже больше, чем Князев. Старик был более или менее ясен Клешкову. У него было дело к Хрену, дело щекотливое. Организация, в которую входил Князев, была иной окраски, чем движение Хрена. Это было, как понял Клешков из инструкций, данных ему Князевым, типично монархическое, даже для белых — излишне правое течение. Князев и те, кто был с ним, ненавидели анархистов почти так же, как красных. Но сейчас что-то назрело, почему и решено было окончательно объединиться с Хреном в деле свержения большевиков. Какое-то отношение ко всему этому имел Фитиль. Его внезапное появление в Сухове и поспешность, с которой его заставили покинуть городок. Все это надо было вызнать. Но очередная неудача выбила Саньку из колеи. Надо ж было так случиться, чтобы вместо Хрена они попали к этим самостийным селянам!
— Финарь ему в кишки, — сказал сипло Фитиль, — завел нас козел! Эй, пацан, спишь?
— Не сплю, — отозвался Санька. Он лежал на зерне, съежившись от холода.
— Связались мы с тобой, ядрена палка, с ашкимотами, — сказал Фитиль. — Как я так промахнулся?!
— Аристарх Григорьевич — сурьезный человек, — сказал Санька, — придумает что-нибудь.
— Придумает — как же! Соси морковь — она сладкая! — Фитиль зашуршал зерном, не то поворачиваясь, не то садясь. — Раздолбай я, раздолбай! Надо было этого жлоба, что нас у деревни накрыл, пришить и — рвать когти!
— Аристарх Григорьевич знает, — уныло сказал Санька, ведя свою игру, — он головастый!
— Дубарь ты, малый! — отрубил Фитиль.
Опять зашуршало зерно, потом уже с другого конца клуни донесся голос Фитиля:
— Слышь, ползи сюда! Кажись, доска поддается.
Санька пополз было на зов, но дверь отворилась, и в клуню влетел Князев. От пинка конвоира он сел в зерно, потом прилег. Дверь захлопнулась. Свет, только что мутно плеснувший в глаза узникам, пропал.
— Дела не важнецкие, ребятушки, — пробурчал каким-то не своим голосом Князев. — Бьют, растуды их мать!
— А ты мечтал, что они тебе шамовку выставят? — спросил язвительный голос Фитиля. — Индейку в рассоле? Филе из барашка? Старый пень!
— А-ю! Дружочек, как ты заговорил! — ласково, но предупреждающе запел Князев. — Не рано ли ты, Фитилек угарный, чадить начал? Аи забыл, какие дела я за тобой знаю?
Опять посыпалось зерно. Кто-то прыгнул сверху. Тонкий голос Князева высипел:
— Са-ня, спаси!
Санька кинулся на борющихся. Фитиль душил Князева, и Санька рывком отбросил Фитиля в сторону, завернул ему за спину руку.
— Что ж ты дружбу нашу рушишь, голуба? — с высвистом спросил Князев, и по скрюченному телу Фитиля прошла судорога.
— Дядя Аристарх, — сказал Санька, — вы его не бейте. Еще ударите, я ему руку отпущу.
Слышно было, как Князев полез куда-то по зерну.
Санька выпустил руку Фитиля и тотчас отступил. Но Фитиль и не думал драться. Он молча лег на зерно и затих.
— Завел ты нас, корявый! — сказал он после долгого молчания.
— А ты слушай старших, спесивец, — злобно профистулил старик. — Не знаешь ничего, пути не видишь, а вопишь, как зрячий.