В осаде
Шрифт:
Дьякон поклонился, и все трое степенно прошли к дверям.
— Обсудим, — сказал военный, — плен ваш сам по себе довольно хорош. Напасть от монастыря удобно. Во-первых, потому что не ждут, во-вторых, потому что там много укрытий от пулеметного огня: сады, дома, лесопилка. Меня здесь одно смутило: болота считаются непроходимыми.
— Считаются, — фыркнул Семка. — У нас во второй сотне, у Кикотя, трое таких хлопцев, шо воны до самого бога могут довести. Они те болота два раза проходили по батькиному приказу.
— Отлично, — сказал военный, — это уже солиднее. Чего требует от нас батько?
— Вы должны взять на себя пулеметы, — сказал Семка, — а их у красных шесть.
— Точно, — сказал военный, — два шоша, гочкис и три максима. Один из последних — на колокольне соборной церкви. Это самая опасная точка.
— Батько це предвидел, — усмехнулся Семка, — вин так казав: выступает обходный отряд зараз, як мы доложим, шо вы готовы. Нападаем с обеих сторон только по сигналу. Сигнал даете вы. Шесть вспышек фонаря с соборной колокольни. В ночь на третий день, як мы дойдем до батьки. Будет сигнал, зараз пускаем червонным юшку, и город наш.
— Но грабить в городе нельзя, — сказал военный, — иначе нам потом в нем тоже не удержаться.
— А хто грабит? — спросил Семка. — Белые-те грабят, сам видал. Червонные — те реквизируют! А наши люди экспроприируют у богатеев, и все!
— В данном случае, — сдерживаясь, сказал военный, — в данном случае мы не можем пойти на ваши экспроприации. Нас поддерживают те самые слои, которые вы привыкли экспроприировать.
— Об этом договаривайтесь с батькой.
— Об этом надо договориться сейчас, иначе нам будет трудно действовать сообща.
— Ладно, — согласился Семка, — я батьке скажу. Он меня уполномочил принимать условия, если воны не страшные. Я согласный.
— Хорошо, — сказал военный. — Мы берем на себя пулеметы. У нас есть возможность их обезопасить. Когда выступит обходный отряд?
— Сразу, як батько получит от вас вести.
— Когда он будет у монастыря?
— К вечеру другого дня, може раньше.
— Если раньше, надо так замаскироваться, чтобы у красных не было ни малейшего подозрения.
— Хлопцы дило знают.
— Обсудим детали, — военный развернул карту, — прошу вас сюда.
Клешков, стараясь не проявлять особого любопытства, сидел на скамье.
— Впрочем, вот что, — сказал военный, — пожалуй, я напишу атаману письмо. — Он сея в несколько минут исписал большой лист с маги.
— Понесете вы, — обернулся он к Клешкову. — А вас, — это относилось к Семке, — я принужден оставить. — Он подошел к форточке позвал: — Дормидонт!
— Как оставить? — спросил, поднимаясь, Семка и сунул руку за пазуху.
— Так, как оставили нашего Князева у батьки.
Подошел и стал около Семки огромный бородатый дьякон. За ним скользнул в комнату молодчик в жилетке. Семка посмотрел на них и вынул руку из пазухи.
— Заложником, что ли?
— Пока мы с атаманом не познакомились как следует, я буду вынужден поступать таким же образом, как он с нами.
У Гуляева не было точных доказательств, что Полуэктов замешан в деле ограбления лавки потребкооперации, но само волнение хозяин, а главное, тот факт, чуть не выпавший у него из памяти, что награбленные продукты прятали на его бывшем складе, все это заставляло торопиться с выяснением. В сумерках он поднялся, отложил книгу, натянул сапоги и хотел было уже спускаться вниз, когда услышал, как задребезжали ступеньки под чьими-то шагами. Он быстро застелил шинелью свое ложе, присел на него. В дверь постучали.
— Входите! — крикнул он.
Вошла Нина.
Они не встречались уже несколько дней и Гуляев почувствовал, что слова никак не проходят сквозь гортань. Наконец справившись с неожиданным волнением, он сказал:
— Здравствуйте, — встал, придвинул гостье стул, — садитесь.
Занятый собственными переживаниями, он в первую минуту не обратил внимания на то, как странно она держится. Сев, Нина долго молчала, теребя в руке зачем-то носовой платок, потом, глядя вниз, сказала:
— Владимир Дмитриевич, по-моему, вы очень хороший и добрый человек.
В зыбком свете свечи лицо ее потемнело, и он понял, что это краска стыда. Он и сам почувствовал, что его одолевает какая-то совершенно непривычная робость.
— С чего бы такие сантименты? — спрос он резче, чем хотел.
Нина вскинула голову.
— Вы правы. Самой смешно… Какие сейчас могут быть сантименты? К тому же в нашем возрасте смешно обманываться. Но мы, женщины вечно выдумываем себе кумиров.
— Неужели я попал в столь лестный разряд? — спросил Гуляев.
Он уже чувствовал, что переборщил. Ему было жаль, что после его слов пропало что-то сокровенное, вдруг возникшее у него с этой женщиной здесь, в полутемной мансарде, посреди взбесившегося, залитого кровью мира.
— Я иногда думаю, — сдерживая волнение, сказала Нина низким голосом, — мне иногда кажется, что вы… Что в вас есть что-то необычное, способное заставить меня воспринять вас всерьез, не как других… Но потом я вспоминаю, что вы всего лишь «товарищ Гуляев» и что ведь недаром же, недаром вы с теми, с кем вы есть… все-таки иногда кажется, что вы интеллигентный человек…
— Вас до сих пор удивляет, что интеллигентный человек стоит за революцию? — тихая ярость, которой он не давал выхода, принесла уверенность. — Вы до сих пор встречали только тех интеллигентов, что смотрят на революцию, как на занесенный перед лбом обух? А ваш друг Яковлев? Разве он не с нами?
Нина стиснула платок, скомкала его, долго молчала. Потом сказала изменившимся голосом, в котором он почувствовал что-то чужое, но не успел понять что.
— Да… Вот и Яковлев… Может быть, вы объясните этот парадокс запутавшейся женщине. На той стороне люди вашего круга, вашего уровня. С этой стороны серые и неграмотные, близкие к пещерному уровню мужики. Я, конечно, понимаю, что в прошлом они были обижены, оскорблены в своем достоинстве, доведены до отчаяния, а теперь добились своих прав… Но дальше встает вопрос о построении новой и справедливой жизни… Вы не обидитесь, если я спрошу?