В поисках дракона
Шрифт:
Виктор мотнул головой. Слава богу, ему не надо делать выбор. Сейчас другое время.
Он опять подумал о удивительной верности людей Унгерна своему командиру. В нечеловеческих условиях они шли по Монголии, неся через горы пушки буквально на руках. Зимовали в горах, умирая от холода и голода, но сумели наголову разгромить хорошо вооруженную китайскую армию, значительно превосходившую унгерновцев количеством. Чуть более тысячи человек против пятнадцати тысяч солдат регулярной армии. Но Урга, столица Монголии, была взята, а вскоре и вся страна была очищена от революционной китайской армии. Наверное, решил Виктор, в беседах с казаками у костра барон рассказывал что-то такое, что заставляло людей идти за ним на смерть, помогало им преодолеть страх, мириться с железной дисциплиной в войске барона. Унгерн после выхода
Дальше опять загадки. Унгерна сопровождают буддийские ламы-предсказатели. Они обещают ему победу над китайцами, если тот вызволит из плена верховного религиозного правителя Монголии Богдо-гэгэна. Горстка тибетцев, прибывших на помощь Унгерну от Далай-ламы, совершает дерзкий набег на дворец, в котором держат Богдо-гэгэна, похищают его и его жену, на руках переносят через священную гору Богдо-ула. Все совершается именно так, как предсказывали ламы.
И в заключение – безумный поход небольшой армии барона Унгерна-Штернберга на советскую Россию. Семитысячный отряд против огромных красных армий. На что рассчитывал барон? Что жители поддержат его, что бойцы Красной Армии перейдут на его сторону? Унгерна не понимали даже белые офицеры, влившиеся в его воинство. Судьбу свою Унгерн знал заранее. Многочисленные гадания накануне вторжения в пределы Дальневосточной республики говорили о его скорой гибели. Оссендовский несколько раз повторяет, что Унгерну, после начала действий против советов оставалось жить сто двадцать дней. И барон знал об этом и шел навстречу своей смерти.
После поражения под Троицкосавском, отступления и нового поражения под Селенгинском было предательство офицеров, убийство помощника барона генерала Резухина и покушение на самого барона. Унгерн метался между бригадами, которые самовольно, под руководством взбунтовавшихся офицеров, уходили на восток, в Приморье. Все это продолжалось до тех пор, пока его обманным путем не связали бойцы из монгольского отряда Азиатской дивизии. Им не хотелось идти с бароном в далекий Тибет к Далай-ламе. Встретившийся отряд красных взял монголов в плен и с удивлением обнаружил, что на телеге под одеялами среди кулей с провизией лежит связанный человек. На вопрос, кто он такой, барон ответил просто: «Я барон Унгерн-Штенрберг».
Барон вроде бы пытался покончить с собой во время его транспортировки на советскую территорию, но разные обстоятельства не позволили ему это осуществить. Впрочем, как показали дальнейшие события, эти попытки были совершенно излишними либо они были выдумкой большевиков. Барон Унгерн не боялся смерти. Он не просто мужественно держался и вел себя достойно, а просто был совершенно спокоен и на суде, и во время расстрела.
На вопрос о заслугах Унгернов перед Россией барон с гордостью произнес: «Семьдесят два убитых на войне!»
Чем больше читал Виктор о таинственном бароне Унгерне, тем больше вопросов рождалось в его голове. Каждый очевидец или участник тех далеких событий счел своим долгом описать Романа Федоровича. Это были разноречивые рассказы. Кто-то пытался слухи выдать за чистую правду, кто-то старался выгородить себя и очернить барона. Сам Унгерн на суде всю вину взял на себя. Его люди выполняли личные приказы барона и не могли поступить иначе. Подробно описывались казни, которые приводились в исполнение в Азиатской дивизии. Пороли ташурами до смерти, сжигали на кострах, душили и расстреливали. Хотя случаи, за которые подвергали казни, бывали исключительные. Например, полковник Лауренц, служивший у Унгерна, приказал отравить всех раненых в госпитале, сославшись на приказ барона, чтобы избавиться от обузы.
Образ Унгерна от рассказа к рассказу становился все нереальней и ужасней, так что вскоре Виктор прекратил чтение. В голове был хаос. Люди, даты, места сражений, события, ламы, Богдо-хан, полковник Сипайлов, ради удовольствия удушающий невинные жертвы, его подручный капитан Безродный, вырезающий без сожаления русских в городах и селах, барон Унгерн, приказывающий уничтожать всех коммунистов и евреев, ибо евреи придумали революции, – все смешалось в кипящем мозгу. И над всей этой мятущейся
Виктор откинулся на спинку кресла от неожиданного предположения и закрыл глаза. Мысли лихорадочно вертелись вокруг Унгерна и Гитлера. Он потерял ощущение времени. Ему казалось, что он повис где-то между началом двадцатого века и его серединой. Внезапно Виктор уловил едва различимый шорох в кабинете, где сидел, а ноздри уловили табачный дым. Открыв глаза, Виктор остолбенел. Рядом с ним, в соседнем кресле сидел барон Унгерн. Виктор столько раз читал описание Романа Федоровича, столько раз вглядывался в фотографии барона, пытаясь прочитать в его глазах ответы на мучившие Виктора вопросы, что не узнать Унгерна он не мог. Виктор ощутил, как из глубины его души поднялась волна, заполнившая все его существо. Может, это инстинктивный ужас?
Сидящий рядом человек был высок, худощав, с широкими плечами и сравнительно небольшой головой. Над лицом нависал выпуклый лоб, по которому разметались спутанные рыжие волосы. Длинные казачьи усы и небольшая бородка, пронзительный взгляд стальных глаз. Одет он был в красно-желтый монгольский халат с генеральскими погонами. При свете ламп тускло поблескивали вышитые серебряными нитками двуглавые орлы на погонах. На груди висел Георгиевский крест.
– Вы же его собственноручно, – только и мог пролепетать Виктор, указывая пальцем на крест, и смутившись, поправился, – то есть, своими зубами изгрызли в тюрьме, чтобы большевикам не достался… – Виктор, будучи не в силах отвести взгляд от сверливших его глаз барона, покрылся потом.
Унгерн усмехнулся:
– Не уничтожь тогда я свой орден, лежал бы он сегодня в чьей-нибудь коллекции. Не для того мне его дали.
Виктор хотел спросить Романа Федоровича о том бое, за который был пожалован Святой Георгий 4-ой степени, но он уже и так знал ответ: «Вы не знакомы с обстановкой».
Унгерн нарушил молчание:
– Вы так долго думали о моей персоне, что я вынужден был как-то ответить вам… Но вы зря думаете, что я что-то скрывал. У меня не было тайн от моих людей. И вообще я таков, какой я есть…
– Роман Федорович, мне так хотелось, чтобы не было этой бессмысленной жестокости. Зачем вы унижали достоинство белых офицеров, ставили их в обоз, заставляли пасти скот, вместо того чтобы доверять им командование людьми? Ведь они были прекрасными специалистами.
Барон опять усмехнулся:
– Вам теперь хочется, чтобы тогда победила Белая армия? Тогда бы не было и Советского Союза. Ведь это ваше Отечество. Впрочем, о чем сейчас говорить. Свершенного не объясняют. За то, что сделано, не увещевают, и в том, что было, не винят. Это лишено смысла. Ответ на свой вопрос вы прочтете в воспоминаниях одного моего казака. Вот его слова, они не мои: «За что вас, офицеров, оскорбляет дедушка (ну, вы знаете, так меня называли мои бойцы)? Только за дело. А хуже оскорблений, чем вы и все русское офицерство перенесли от своей же солдатни, которую науськали на вас их комиссары, представить трудно… На вас плевали, погоны срывали, вас били и убивали. Чтобы спастись от этого, вы бегали, прятались, меняли свой облик, свою речь, а иногда и убеждения. Распущенная солдатня охотилась за вами, а вы прятались по чердакам, в подвалах и стогах сена». Эти офицеры спасали свою шкуру, грабили страну и бежали за границу, оставив страну на растерзание красным. Если бы эти господа имели мужество с честью умереть за отчизну, наверное, история пошла бы по другому сценарию. Что же касается жестокости, то человечность редко сочетается с искусными речами и умильным выражением лица. Как говорит Конфуций, «если благородный муж лишен строгости, в нем нет внушительности». Чтобы стать несгибаемыми в борьбе, белым офицерам надо было бы отказаться от многих желаний, кроме одного – желания спасти Родину.