В прятки с отчаянием
Шрифт:
Когда появился Риз — она не могла точно сказать. Зато девушка хорошо помнила момент, когда обратила на него внимание. Он спас ее, знал, что они идут в ловушку, но все равно пошел с ними, отбил ее от стервятников, и она посмотрела на него совсем другими глазами. До этого Риз был для нее всего лишь ребёнком, младшим братом, детей в город сбивалось много, и со временем она привыкла, что эта мелочь просто ошивается рядом, создавая собой иллюзию тесных семейных отношений. Ему было шестнадцать, а ей двадцать, но эта разница стиралась из-за того, что маленькая и тощая девушка выглядела на фоне рослого, сильного подростка совсем юной, а парень взял на себя опеку над Танией, чувствуя в ней какой-то надлом. Оберегал ее покой, если вдруг к ней слишком нагло и откровенно начинал кто-то подваливать, защищал от взрослых, если они хотели наказать девчушку за провинность, брал на себя заботу и ответственность, чем покорил ее совершенно. О ней никто, никогда не заботился и, естественно, она приняла это с благодарностью.
Но сама кочевница оставалась для Риза только беспомощной, беззащитной сестренкой, никогда ни словом, ни делом, ни намеком он не дал ей понять, что между ними может быть что-то большее. Она ревновала его к девицам, часто ошивающимся вокруг красивого парня, ревновала к успехам и вылазкам, и вскоре поняла, что стала тяготить парня. Когда он уходил, Тания думала, что это из-за нее, и безумно радовалась, когда он возвращался. Зная Риза и его непоколебимую суровость в отношении сестры, другие парни стали соблюдать дистанцию, а кто-то даже делал смешные попытки поухаживать — приносил цветы или делал подарки в виде дефицитных вещей. Девушке было приятно внимание, она благосклонно принимала ухаживания, но… отклика в ее сердце не нашел никто… До сегодняшнего дня…
Она не могла объяснить свое отношение к тому, что случилось между ней и Зейном. Когда она обнимала его, дотрагивалась, целовала, то ощущала такое счастье, что на все остальное было совершенно плевать. Тания просто растворялась в новых для себя эмоциях и отдавалась полностью, безоглядно, душой и телом.
Сначала она дико боялась его — настолько он был непохож на ранее окружавших ее мужчин. Опасный, холодный, как ледяная глыба, Зейн наводил на нее ужас. Но неожиданно у него оказались очень теплые, нежные губы, которые, несмотря на то что целовали девушку против ее сознательной воли, дарили необыкновенные ощущения. Тания не знала, не могла знать, что он испытывал. Где-то в глубине души она понимала, что является для него всего лишь опытом, которого у него не было раньше, но это не отменяло того, что когда он рядом, она чувствовала… счастье. За то время, что она провела за решеткой, кочевница привыкла прислушиваться к шагам в коридоре и точно знала, когда ОН идет к НЕЙ. Гнала от себя эти мысли, а в душе все равно радовалась и ничего не могла с этим поделать.
Да, она целовала его, а он ее, и после этого Тания всегда чувствовала себя виноватой, как и сейчас, после того, как между ними случилась близость. Для него это опыт, а для нее — позор, ведь он враг, он хочет уничтожить их жизнь… У Тании уже один раз рухнул весь мир, и это не принесло ничего хорошего, несмотря на то что мудрый старейшина их общины говорил: «Если твой мир рушится, думай, что ты можешь построить на его обломках». Но девушка точно знала, ничего на обломках не строится, эти обломки еще больше рушат жизнь, превращая ее в изломанную куклу, ненужную, забытую всеми. Поэтому она цеплялась за свой мирок до последнего, не давая никому нарушить то хрупкое равновесие, которого ей удалось достичь, несмотря на все разрушения в ее судьбе.
Зейн — чужой, не отсюда, она должна была убить его. И не убила. Не смогла. Никак не удавалось убедить себя, что он не тот. И как же хотелось его увидеть, прижаться к широкой, сильной груди, у которой почему-то было так хорошо и спокойно, вдохнуть его запах, ставший уже чем-то… знакомым, понятным. Она все еще ощущала поглаживания больших, крупных ладоней, прикосновение пальцев к своей груди, которая от воспоминаний болезненно ныла. Его горячие, влажные губы на своей коже, вышептывающие ее имя, невозможно жарко, и огонь в извечно холодных, отстраненных глазах, выражение которых поразило девушку, стоило ему оказаться внутри нее.
И его поцелуи… Сначала нежные, потом горячие, неистовые, когда он забывал, что ему надо быть напыщенным павлином и превращался в простого, изнывающего от желания парня… Как же ей хотелось вернуть эти мгновения! Хоть на минутку снова ощутить его рядом, дотронуться пальчиками до колючей щеки, услышать его прерывистый вдох… Да, она знала, что как-то действует на него, не могла этого объяснить, хоть он и спрашивал. Она видела его реакцию на себя, и это было настолько приятно, что Тания готова была все ему простить — и вторжение в свою голову, и почти насильственные поцелуи с целью изучения, и похищение, и все вообще, только бы он продолжал, только бы не отталкивал…
Но он сказал, что она для него слишком примитивна… Все, что произошло с ней за последние дни, девушке было не осмыслить. Сознание отказывалось работать в привычном режиме — где взять еду, как выжить… В ее жизнь вошло нечто такое, чего нельзя было объяснить словами, ей было странно, непонятно и она бежала, от себя, от него, от жизни, в которой все было настолько сложно… В другое время, она задумалась бы, как там Лусия? Еще в той страшной лачуге, Тания успела понять, что на помощь пришел не только Зейн, а, значит, бесстрашная в безопасности. Во всяком случае ее потерявшийся рассудок находил самые простые объяснение, будучи неспособным на что-то большее.
Где-то в глубине души, Тания понимала, что впереди ее ждет смерть, но не осознавала этого. Здесь и сейчас она была жива, двигалась, ей было тяжело, холодно, тоскливо и страшно. Но потребность убежать, скрыться, затмевала разум, ей казалось, что именно она источник всех несчастий, и Зейну она нужна было только для того, чтобы воздействовать на Риза.
Кочевница мало в жизни видела хорошего. Ежедневная борьба за выживание утомила, тело и рассудок просили отдыха. Она как-то никогда не задумывалась, но сейчас вдруг в ее не очень здраво соображающую голову пришла мысль: а почему, собственно, они за время скитаний ни разу не попытались примкнуть к горожанам? Тания точно знала, что многие из тех, кто был на полигонах, остались в городе. Ей почему-то казалось тогда, что лучше смерть, чем «плен», как говорили ее друзья, а вот сейчас она подумала: «а почему, собственно, плен?» Она была не виновата, что родилась у недовольных, а бесстрашные всех забирали вряд ли затем, чтобы убить там, у себя, в Чикаго… Только сейчас она поняла, как далеко зашло это безрассудство — ненужная, разделяющая, разрушающая ненависть между обычными людьми. Она ненавидела бесстрашных, они отняли у нее ту жизнь, к которой она привыкла на полигонах, и вот снова ее жизнь делает крутой поворот, но теперь винить за это некого.
Ветка больно зацепилась за волосы и дернула назад так, что девушка чуть было не упала, потеряв равновесие. От сильного рывка кожу головы окатило жгучей болью, и Тания машинально, даже не думая, подняла руку, чтобы освободить прядки, но… В ладонь ткнулось что-то гладкое, холодное, извивающиеся… Визг застрял в горле, ей бы сейчас закричать, чтобы ужас не разорвал ее изнутри, но девушка совершенно не владела ни своим сознанием, ни телом и только чувствовала, как по руке ползет змея, подбираясь все ближе к шее… И только когда она ощутила, как извивающиеся тела кишат вокруг нее, заползая под одежду, проникая под кожу, из ее груди вырвался нечеловеческий, надсадный вопль…
* *
Зейн проснулся от неясного чувства потери. Весь в поту, он распахнул глаза и первое, что понял — Тании нет. Обычно, когда девушка была рядом, он чувствовал ее, будто постоянный звук на периферии сознания, тихий, мелодичный. Но сейчас стало как-то неожиданно пусто, и мужчина досадливо скрипнул зубами.
За окном, если можно так назвать дырку в стене, затянутую прозрачной аиртканью, была еще кромешная тьма, но по ощущениям скоро уже должен был быть рассвет. Не сказать, чтобы он долго спал, однако, неясная смесь чувств от тревоги и возбуждения до досадливого раздражения клубилась где-то на уровне груди и мешала ужасно. Привыкший к рациональному и холодному расчету, Зейн сейчас больше всего боялся наделать глупостей. Потому что разум говорил ему, что без самки передвигаться по лесу будет проще. Однако, действия его были далеки от наставления холодного рассудка, судя по тому, что в данный момент он судорожно натягивал на себя все еще влажную одежду и, торопясь, цеплял ножны.