В рассветный час (Дорога уходит в даль - 2)
Шрифт:
Иван Константинович только собирается ответить Тамарочке, как вдруг в комнату врывается Леня:
– Тамарка! Скорее, скорее! Смотри, что за прелесть!
И он увлекает Тамарочку в "звериные комнаты". Но не успевают мама и Иван Константинович даже взглядом обменяться, как раздается пронзительный визг, и из звериной комнаты выбегает Тамарочка. Она кричит, задыхаясь от гнева:
– С жабами! Рядом с жабами!.. Ни одной секунды, ни одной секунды...
Она схватывает в передней свою замысловатую шляпку, кое-как нахлобучивает ее на голову и начинает быстро, яростно напяливать лайковые перчатки.
–
– говорит Иван Константинович с такой нежностью, с такой любовью, что на эту ласку поддался бы, кажется, и камень.
Камень - да, может быть! Но - не Тамара! Она вырывается из рук Ивана Константиновича, лицо у нее злое, неприятное:
– Оставьте меня, Иван Константинович! Я не хочу жить в одной квартире с жабами! Не хочу и не хочу! Я к этому не привыкла... Они вылезут ночью и заберутся ко мне в постель...
С бесконечным терпением, ласковыми словами, воззваниями ("Ты же умница!") Ивану Константиновичу удается доказать Тамаре, что из террариумов нельзя "вылезть ночью", что звериные комнаты запираются на ключ ("Вот видишь, кладу ключ в карман!"), да и Тамарину комнату отделяет от них еще целых три комнаты.
Наконец Ивану Константиновичу удается успокоить разбушевавшуюся Тамару. Она уже тихо плачет, сидя у него на коленях, но громов и молний больше нет так, последние капли пронесшегося дождя. А Иван Константинович обнимает свою "внученьку" и тихо-тихо журчит ей ласковые слова, как будто он всю жизнь был дедушкой или нянькой. Наконец Тамара спрашивает:
– А выбросить эту гадость нельзя? Совсем вон выбросить, чтоб их не было в квартире?
И тут Иван Константинович перестает журчать. Он отвечает твердо, как отрезает:
– Нельзя.
Тамара издает последнее жалостное всхлипывание - и замолкает. Она поняла, что у Ивана Константиновича есть и "нельзя", да еще такое, которое не сдвинешь с места. Она сразу меняет тему разговора; спрыгивает с колен Ивана Константиновича и капризно тянет:
– А я хочу ку-у-у-шать! Можно это здесь?
На это ей отвечает из столовой Леня. С набитым ртом он кричит:
– Скорее! Я тут все съел!
Конечно, это шутка. Съесть все, что наготовил Шарафутдинов, не мог бы и целый полк солдат. Проголодавшиеся Леня и Тамара воздают должное всем блюдам. Сияющий Шарафутдинов носится между кухней и столовой, вертится вокруг стола, потчуя дорогих гостей. Не забывает и меня, - я хотя и не приезжий гость, но зато я ведь своя!
– и он хорошо знает, что я люблю. Подставляет блюдо и подмигивает:
– Пирожкам!
Или предлагает мне рябчика:
– Пытичкам!
Тамаре Шарафутдинов, я чувствую, не очень нравится. Посреди разговора она вдруг заявляет:
– Иван Константинович! Вы мне обещали, что у меня будет горничная... Я ведь привыкла... У дедушки было всегда несколько денщиков, но нам с бабушкой горничная прислуживала.
За Ивана Константиновича отвечает мама:
– Горичная уже нанята. Она придет завтра с утра.
Я с удовольствием замечаю, что маме Тамара так же не нравится, как мне... Что такое? Разве она мне не нравится? Ведь я ее так ждала, так радовалась ее приезду! Столько наговорила о ней всем подругам! И такая она хорошенькая, такая нарядная, с такой шляпкой и лайковыми
Не нравится. Совсем не нравится. Вот ни на столечко!
А Леня? Нет, Леня совсем другой. Словно и не брат ей! Он - простой, веселый, видимо, добрый мальчик. С Шарафутдиновым уже подружился; тот смотрит на Леню со всей добротой своего простого, чистого сердца. Ивана Константиновича Леня ласково и сердечно зовет дедушкой (а Тамара все хлещет его "имяотчеством!"). Нет, похоже, что Леня - мальчик ничего, славный.
За столом Тамарочка жалуется, что у нее резь в глазах. "Вот когда открываю или закрываю, - больно".
– Завтра попрошу доктора Шапиро зайти посмотреть, - говорит Иван Константинович.
Тамара на минуту перестает есть. Вилка останавливается в ее руке, как вопросительный знак.
– Ша-пи-ро?
– переспрашивает она.
– Жид?
Иван Константинович перекрывает изящную ручку Тамары своей стариковской рукой, с такими вздутыми венами, как на изнанке капустного листа.
– Тамарочка...
– говорит он очень серьезно.
– Давай - уговор на берегу: этого мерзкого слова в моем доме не говорят.
– Почему?
– не сдается Тамара.
– Разве вы - жид? Ведь вы - русский?
– А как же! Конечно, русский! Я - русский интеллигент. А русская интеллигенция этого подлого слова не признает.
Иван Константинович произносит это так же твердо, как прежде, когда он говорил, что выбросить животных вон "нельзя". Нет, положительно наш Иван Константинович - золото!
Но Тамара не хочет сдаваться.
– А вот наш дедушка...
– начинает она.
– Что "наш дедушка"?
– неожиданно врывается в разговор Леня.
– Разве мы все должны, как "наш дедушка"? А бабушка этого слова никогда не говорила! И мне не позволяла...
Мы идем домой. Нас провожают Иван Константинович и Леня. Мама с Иваном Константиновичем поотстали, мы с Леней идем впереди.
– Слушай...
– говорит мне Леня.
– Что я тебе хочу сказать... Я ведь знаю, о чем ты сейчас думаешь. Тебе Тамарка не понравилась?
– Н-не очень...
– И ты к нам больше ходить не хочешь?
– Н-не очень...
– Ну, так ты эго брось! Тамарка - она не такая уж плохая. Ее дедушка избаловал. А дедушка у нас знаешь какой был? Он денщикам - очень просто! за что попало, по морде! И Тамарке вбил в голову, что мы - князья Хованские, только грамоты эти на княжество где-то, мол, затерялись. Вот она и воображает! А теперь, без дедушки, она живенько поумнеет!
– А ты?
– спрашиваю я.
– Ты был - бабушкин?
– Бабушкин...
– тихо признается Леня.
– Она со мной дружила. Как с большим все равно! Когда уже она совсем умирать стала, она мне все повторяла: "Помни, Леня, теперь Иван Константинович - твой дедушка, и ты его слушайся, и дедушкой его зови! И еще второе - музыку не бросай!"
– Музыку?
– Да. Вот завтра придут вещи наши и бабушкин рояль.
Я тебе поиграю... Дедушка не хотел, чтобы я был музыкантом. Он меня в кадетский корпус отдал... Бабушка мне говорила: "Возьмешь ноту - ля бемоль, лиловую, сиреневую - и слушай: это мой голос, это я с тобой разговариваю..."