В рассветный час (Дорога уходит в даль - 2)
Шрифт:
Когда Колода волнуется, она начинает в разговоре брызгать слюной. Слово "исключить" она произносит с брызгами во все стороны. Это смешно, но я не смеюсь: рука Мани Фейгель около моей руки резко вздрагивает. Я понимаю: Маня с ужасом думает о возможности своего исключения из института. Мне тоже становится очень не по себе.
– Господин директор настаивал на вашем исключении, - говорит Колода. Но я уговорила, я положительно умолила его простить вас. Я верю, что вы - не окончательно испорченные девочки, да... бог вам поможет, и вы еще исправитесь... Но помните: никаких незаконных
Мы молчим, наклонив головы и глядя себе под ноги. Мы не отвечаем, потому что мы уже крепко знаем: когда начальство задает вопросы, оно вовсе не ждет от нас ответа, надо молчать и терпеливо ждать, пока кончится вся эта комедия.
– Ступайте!
– говорит Колода.
– И помните! Помни-те!
Мы делаем реверанс и уходим почему-то на цыпочках. Может быть, этим мы хотим показать, что мы пом-ним! пом-ним!
Мы в самом деле пом-ним! Помним и о том, что надо во что бы то ни стало довести наших бедных двоечниц до честных троек. Мы больше не занимаемся в стенах института, мы собираемся по очереди у каждой из нас. В день, когда нам выдают "сведения" (теперь это называется "табель"; у нас называлось "Сведения об успехах и поведении ученицы такой-то"), мы, четверо заговорщиц (Лида называет нас "скопщиками"), сияем, как именинницы: все наши "студентки" получили тройки, честно заработанные трудом, своим и нашим. Только бедная Броня Чиж получила одну двойку - по французскому языку, и то главным образом за кляксы в тетради.
Глава тринадцатая. НЕУДАВШИЙСЯ ЖУРФИКС
– Ты бываешь у Ивана Константиновича?
– задает как-то папа за обедом вопрос.
Мама отвечает не сразу.
– Бываю, конечно...
– Но - реже, чем раньше?
– О да! Гораздо реже...
Помолчали. Потом папа снова спрашивает:
– А Пуговка бывает там?
Я - не мама. Я не умею отвечать так сдержанно, тактично. Мне это не дается. Я, видно, бестактичная...
И сейчас на папин вопрос: "А Пуговка бывает там?" - я отвечаю, как отрезываю:
– Нет. Пуговка там не бывает.
– Та-а-ак...- задумчиво тянет папа.
– Ну, давай начистоту: тебе Тамара не нравится?
– А кому она нравится? Кому она может нравиться... такая? У нас в классе ее все терпеть не могут. Маме она тоже не нравится, только мама молчит...
– Да, она мне не очень нравится...
– признается мама.
– Но ведь это внуки Ивана Константиновича!
– говорит папа с упреком. Ведь он их любит!
– А что "внуки"?
– снова наседаю я на папу.
– Леню мы с мамой очень любим. И он нас любит. Каждый день хоть на полчасика да забежит! Совсем как свой; маму зовет "тетей Леной", тебя - "дядей Яковом"...
– Очень славный мальник!
– подхватывает и мама.
– Добрый, ласковый, веселый... Я бы хотела, чтоб наш Сенечка такой стал, когда вырастет!
– И Поль его любит, и Юзефа, и Кики... Весь дом! Ужасно жалко, что он не девочка, он бы у нас в институте учился. А Тамарка эта... Иван Константинович ее так любит - и птиченька она, и птушечка, и уж не знаю, как еще, - а она с ним разговаривает вроде как с лакеем!.. Княжна Хованская! произношу я в нос.
– Княжна Болванская!
– Что за глупости!
– строго обрывает меня папа.
– Это не я так ее называю, - это Меля Норейко так говорит... "
– Девочка, конечно, не очень симпатичная, - говорит папа задумчиво. Но ведь - ребенок еще! Взрослый, если плохой, - так он уж навсегда плохой, до самой смерти... И то не всякий, бывают исключения. А дети тем и хороши, что у них все еще может меняться.
Мама говорит очень сдержанно:
– Будем надеяться, что девочка еще выправится.
Все с минуту молчат.
– А пока, заявляет вдруг папа очень решительно, - сегодня вечерком пойдем-ка мы все трое к Ивану Константиновичу. Ведь горько же старику,понимаете вы это? Вроде как отреклись мы от него!
И вот мы сидим вечером за столом у Ивана Константиновича. Рад он нам ужас до чего!
Тамара, по обыкновению, держит себя как герцогиня, случайно попавшая на вечеринку дворников и извозчиков... Леня из-за самовара строит мне страшные рожи. Шарафутдинов от гостеприимства так топает сапогами, что Тамара морщится и иногда страдальчески прижимает пальцы к вискам - совсем как Дрыгалка!
– Вот кстати пришли вы!
– радуется Иван Константинович.
– Мы тут одну затею обсуждаем. Очень интересную! Тамарочка придумала... Расскажи, птуша!
– Им неинтересно, Иван Константинович...
– роняет Тамара равнодушно.
– А ты все-таки расскажи! Пожалуйста...
И Тамара начинает рассказывать про свою "затею". Она говорит с таким выражением лица, словно мы все - конечно, не люди, а мусор и не можем понять ничего возвышенного, но раз Иван Константинович требует, она рассказывает:
– Я задумала... Скучно ведь мы живем! Ну, вот я хочу устраивать по субботам журфиксы. Раз в две недели!
– Журфиксы!
– радуется Иван Константинович.
– Замечательно, а? Ну, а кого ты пригласишь?
– Подруг моих...
– снисходительно объясняет Тамара.
– Нюту Грудцову, внучку городского головы... Княжну Лялю Гагарину, Зою и Риту Шабановых...
– И Сашеньку, конечно, да?
– спрашивает Иван Константинович.
Но тут - это просто какое-то несчастье!
– во мне, как всегда, от одного вида Тамары, от ее голоса, просыпается самый упрямый дух противоречия.
– Нет!
– заявляю я.
– Сашенька не придет...
Ленька из-за самовара делает мне восторженные знаки. Валяй, мол, валяй, браво!
Тамара, надо отдать ей справедливость, как всегда, во сто раз сдержаннее, чем я!
– Ну, как ей будет угодно!
– говорит она.
– Захочет - придет, нет - ну, нет... Да ей, конечно, и неинтересно, ведь все эти девочки - из первого отделения, а она - из второго.
– Вы, Тамара, - тоже из второго!
– не могу я удержаться, чтобы не уколоть ее в больное место.
– Да, пока...
– говорит она спокойно.
– Иван Константинович уже возбудил ходатайство о моем переводе в первое отделение... Не сегодня-завтра меня переведут. И тогда я буду с ними, с подругами моими.