В скрещенье лучей. Очерки французской поэзии XIX–XX веков
Шрифт:
Горожанин по всем своим привычкам и вкусам даже тогда, когда он попадает на природу, Верлен владел секретом быть «по-разговорному сверхъестественно естественным» (Пастернак) – в его письме просторечный оборот нигде не выпирает, изящно встроен и тем приглушен.
Задушевно-певучая простота Верлена, бывшего – сравнительно с максималистами Рембо или Малларме – реформатором без запальчивости, вполнакала, неповторима и одновременно – узловое звено в преемстве самых, быть может, лиричных лириков Франции, тянущемся от средневековых труверов и Шарля Орлеанского к Аполлинеру и Элюару.
Соломинка смиренномудрия
Жермен Нуво
Среди тех, за кем во Франции закрепилось прозвище «проклятые», самый близкий к Верлену по жизненной судьбе и духу – такой же, как и он, неприкаянный пере кати-поле
Душевная расколотость Нуво неискоренима, и вместе с тем он парадоксально целостен. Он аскет и язычник не просто попеременно, а бывает – слитно: одновременно певец жарких плотских радостей и мистической благодати, природы во всей ее телесности и духа во всей его высветленности. В обоих случаях – и здесь основа его просто душного всеприятия – Нуво самозабвенно исповедует «любовь к любви», земной и небесной, счастье поклоняться ее дарам, нежно обожать творение и всякую в нем тварь. По тому-то он так легко, естественно переходит от молитвы к страсти и обратно, от грезы к чувственности, то перебирает четки псалмов, то вывязывает гирлянды мадригалов. В устах Нуво с его очарованной детскостью само упоминание о любви звучит как старинный деревенский заговор ото всех напастей:
Мне все невзгоды нипочем,Ни боли не боюсь, ни муки,Ни яда, скрытого вином,Ни зуба жалящей гадюки,И ни бандитов за спиной,И ни тюремной их поруки,Пока любовь твоя со мной.Что мне какой-то костолом,Что ненависть мне, что потугиКорысти, машущей хвостомУгодливой дворовой суки;Что битвы барабанный бойИ сабель выпады и трюки,Пока любовь твоя со мной.Пусть злоба черная котомСвернется – не сверну в испуге,Неотвратимым чередомПриму несчастья и недуги;Чисты душа моя и руки,И что мне князь очередной,И что мне короли и слуги,Пока любовь твоя со мной.И та же мечтательно-мягкая родниковость – непосредственная до изумления, наивная до странности – подкупает в раскраске словесно-стиховой ткани у Нуво, старавшегося овладеть, по его признанию, «языком духов, колдунов и фей». Недаром повелось сравнивать эту лирику с витражной живописью старинных деревенских церквей его родного Прованса, хотя изысканно-нервными перебоями пульсирующих в ней ритмов, да и самой кроткой проповедью смиренномудрия как спасительной соломинки от сердечного разброда и житейских невзгод, она выдает свою принадлежность куль туре позднего, клонящегося к закату XIX века.
Самозащита смехом
Шарль Кро
В отличие от Верлена и Нуво с осенявшими их рано или поздно надеждами на веру как на заслон от «болезни конца века», другие «проклятые» – далекие от христианства Кро, Корбьер, Лафорг – лишены даже столь шаткой опоры в своих попытках хоть как-то совладать с властью над ними недобрых чар упадочничества. Но, коль скоро самих помыслов об этом они все-таки не бросают, их последним, единственным и нередко тщетным оружием оказывается само ирония, помогающая взглянуть извне на собственные незадачи и тем как бы приподняться над ними, отчасти их снять, одолеть, пусть ненадолго и во многом мнимо. Исповедь обычно приправлена у них поэтому толикой
Имя Шарля Кро (1842–1888) побуждает вспомнить о возрожденческих умах с их разносторонностью, совершенно неожиданной у завсегдатая расплодившихся в те годы па рижских богемных кружков. Уже простой перечень занятий, в которых преуспел этот ученый-самоучка, изумляет: древние языки, астрофизика, химия, математика и механика в их приложении к психологии, а еще и музыка, изобретательство… Груз учености, впрочем, не помешал Кро быть зачинщиком лукавых розыгрышей, ветреным волокитой и частым собутыльником Верлена. Беспечное отношение к судьбе своих открытий (среди них – первого звукопроигрывателя, автоматического телеграфа, цветной фотографии) могло бы подтвердить молву задетых колкостями Кро недоброжелателей, будто для него вообще нет дела заветного, душевно дорогого. Совсем нешуточная уязвленность слышалась, одна ко, в отповедях Кро, когда ему приходилось обороняться от мнения усердных парнасцев, а потом и кое-кого из символистов, будто и в своем «баловстве пером» он всего лишь случайный любитель.
Известные поводы к этому он, правда, давал сам: в стихах Кро нет-нет да и встретишь налет альбомности, небрежные проходные отписки; чересчур ломко вдохновение. Пона добилось собрать все его распыленное в беспорядке наследие, добавив к единственному прижизненному сборнику «Сандаловый ларец» (1873) второй, посмертный – «Ожерелье из когтей» (1908). XX век должен был принести с собой немалый сдвиг во вкусах, чтобы за обличьем легковесного Кро, сочинителя прелестных или забавных безделиц, приоткрылся другой, потаенный Кро. Тот, что пробует отшутиться и от ужаса перед роем призраков, которые чудятся по трясенному уму в закоулках давящей обыденности, и от щемящей боли в груди.
Возле высокой белой стены – голой, голой, голой,Стояла лестница, а на земле – рядом, рядом, рядом,Лежала под ней копченая сельдь – сухая, сухая, сухая.Кто-то подходит, держа в руках – грязных, грязных, грязных,Большой молоток, огромный гвоздь – острый, острый, острый.И еще клубок бечевы – толстый, толстый, толстый.По лестнице он залезает наверх – медленно, медленно, медленно,И забивает свой острый гвоздь – тук, тук, тук,В самую кромку белой стены – голой, голой, голой.Потом он кидает свой молоток – вниз, вниз, вниз,К гвоздю привязывает бечеву – длинную, длинную, длинную,А к бечеве копченую сельдь – сухую, сухую, сухую.Затем он слезает по лестнице вниз – медленно, медленно, медленно,Уносит ее и свой молоток – тяжелый, тяжелый, тяжелый,И прочь удаляется не спеша – вдаль, вдаль, вдаль.И с этих пор копченая сельдь – сухая, сухая, сухая,На самом кончике той бечевы – длинной, длинной, длинной,Раскачивается едва-едва – влево, вправо, влево.Я сочинил этот рассказ – простой, простой, простой,Чтобы позлить взрослых людей – важных, важных, важных,А заодно позабавить детей – маленьких, маленьких, маленьких…А когда усталость все-таки берет верх над подобной нравственной самозащитой при помощи поддразнивающего смеха, Кро делает все, чтобы по крайней мере сохранить в сетованиях стыдливую мужскую сдержанность. Ожог страсти бывает запрятан у него внутри грациозного намека; признание в сокровенном приглушено, нередко вложено в коротенькую немудрящую песенку или оборвано на полуслове грустной остротой; тревожная бездомность и обездоленность на земле высказана как бы мимоходом. И чем скупее, тем горше: