В своем краю
Шрифт:
И князь Самбикин танцовал, по-видимому, без принуждения, и Полина, ловко подобрав свой длинный шлейф, тоже вальсировала как следует, а Любаша толклась до того, что раз, когда кавалер ее оставил, она продолжала еще прыгать на месте под музыку.
Одна только смуглая барышня в фиолетовом платье с черными бархатками беспокоила ее; Катерина Николаевна заметила, что на первую кадриль позвал ее Федя; но это еще не беда; надо же и Феде с кем-нибудь танцевать; но на вторую Сережа, обойдя прежде всех дам, взял ее; на третью явился к ней Баумгартен... Катерина Николаевна испугалась, чтобы Варя не попала в жертвы, и раздумывала, кого
— Нет, — отвечал Милькеев, — вдруг, вы знаете, нельзя... и другие заметят, и она избалуется... Не знаю, кого пригласить.
Катерина Николаевна послала его к Варе.
Сначала, во время мазурки, Варя была молчалива и не могла скрыть своей грусти; потом вздумала оживиться и кокетничать с Милькеевым: давала ему свой веер, махала им на него, не доела мороженого и требовала, чтобы он доел его после нее; вздумала точно так же, как Полина, подобрать шлейф, которого почти не было, курила все время, беспрестанно роняя пепел с огнем на свой бареж, и принуждала этим Милькеева суетиться, гасить и хватать ее то за оборки, то за рукава. Лихачева не выбрала ни разу, так что все это заметили, и когда Милькеев сказал ей наконец, что она роняет огонь на платье нарочно и может сгореть сама, она отвечала: — А что же? вам, что ли, жалко будет?.. Никто и не подумает!
— Почему же так? — спросил озадаченный Милькеев.
— Ведь я никому не нужна! Что вы смотрите! Ну, скажите, en grвce, скажите, кому я нужна...
— Я уже давно сказал вам, что всякий человек другому нужен.
— Ну, это вы из любезности приврали, а вы мне скажите, кому я нужна: брату? Это просто потеха! Любаше — тоже вздор. Вы понимаете, я хочу задачу вам задать, загадку, больше ничего... Заинтересовать вас хочу собой! Видите, брату и Любаше не нужна, Анне Михайловне и графине не нужна, Лихачевым обоим не нужна, Рудневу — тоже; уж не французу ли?., разве уж не им ли в другой раз заняться... Послушайте, ну, вам, например, я нужна? Или лучше скажите, кто вам здесь нужен? Из всех, из всех... Кто?
Милькеев подумал и отвечал: — Никто.
— Как никто?.. Это неправда. Ну, это вы сочинили.
— Если уж вам непременно так хочется знать правду, я вам скажу, мне нужно, чтобы все здешние люди существовали такими, каковы они есть, но я и без них на краю света могу быть очень счаслив...
— И никогда тосковать, грустить не будете?..
— А разве грустить уж такое несчастье?..
— А что же несчастье?
— Невозможность делать то, что хочется — вот главное.
— А если сделаешь что-нибудь да после станешь рас-каяваться?
— Все лучше делать, чем спать... Да зачем долго раска-яваться: старого не воротишь, а выйти можно с достоинством из всякого положения, чем-нибудь, ну, хоть смертью, если хотите!
Огненные глаза Вари расширились, она с удивлением посмотрела на Милькеева.
— Старого не воротишь, старого не воротишь? — спросила она, как бы опьяневши от слов этого человека, которого все считали умным.
Руднев не танцовал мазурку; он сидел в углу, рядом с тем капитаном, который год тому назад вез его на линейке, и смотрел, как веселилась Любаша: не дожидаясь кавале — ров, сама махала платком музыкантам, приказывая менять вальс на мазурку, а мазурку на польку-мазурку.
«Я для нее не существую», — думал он.
Любаша хотела выбрать его, подошла, протянула ему рассеянно руку; Руднев встал, поклонился, собрался надеть перчатку, но она, думая, что он отказывается, поспешила взять капитана.
Капитан отщолкал с ней и, возвратившись на место, сказал: — Важная барышня, доктор, вот бы вам!
Руднев не отвечал; ему казалось, все заметили, как он остался не при чем и как он глупо развел руками, смутившись.
— Да нет, — прибавил капитан, — Милькеев-собака обойдет ее! Все говорят, что она врезалась уж в него. Этакая собака!
Маша Новосильская взяла немного погодя Руднева вместе с Милькеевым и, сказавши им, чтобы они обменялись прозвищами: Василек и Василиск, подвела их к Любаше.
— Василиск! — сказала Любаша, и Руднев пошел с ней солидным шагом.
— Что вы так тихо идете? — сказала Любаша с досадой. — Танцуйте как надо! Какой же вы Василиск — вовсе не похожи!
— Да вы знаете ли, что такое Василиск? И в каком смысле употребляется это слово в Троицком?
— Конечно, знаю! Посмотрите, посмотрите скорей, как Варя кокетничает с Милькеевым, — отвечала она невнимательно к его вопросу.
«Конечно! — подумал он, — на вечере я кажусь ей жалок».
После этого подошел к нему Милькеев и звал делать вместе новую фигуру.
— Куда мне! Это вы вот с ловкостью почти военного человека, — отвечал Руднев.
— А вам завидно, верно? — сказал Милькеев, стараясь тащить его за руку.
Руднев вырвал руку и сказал: — Прошу вас, не оскорбляйте меня! Довольно с вас всех ваших успехов. Зачем же топтать людей ногами? Не думайте, что я совсем колпак; это может очень серьезно кончиться!
Милькеев пожал плечами и пошел танцевать. Мазурка кончилась; пошли ужинать.
— Что вы этим хотели сказать: старого не воротишь? — спросила Варя, подавая Милькееву руку.
— Хочу сказать то, что сказано, без всяких штук... Варя подумала: «Кончено! Кончено! Он рассказал ему все! Хвалился, Боже мой! Хвалился, бессовестный! Ну, пусть, все равно... Дура я! низкая дура, зачем я приехала...» Молча досидела она ужин, не слышав ни одного слова из речей Баумгартена, который рассказывал ей, как он в Nancy был la coqueluche des dames...
— A здесь я пария, — прибавил он весело и с заигрывающим выражением, надеясь, что она поймет это не иначе, как в обратном смысле.
— Oui, c'est vrai, — отвечала Варя.
После ужина, когда заиграли гросфатер, Варя, сгорая желанием узнать еще что-нибудь от Милькеева, подошла и сказала, подавая ему руку: «Пойдемте-ка со мною, я хочу с вами еще переговорить!» Скрепя сердце, пошел Милькеев, которого уже ждала к себе Любаша, глядя на него с улыбкой из угла; но не мог удовлетворить любопытству Вари, которая желала бы самого худшего, но какого-нибудь решения; он не понимал ее намеков, потому что Лихачов не говорил ему ни слова об ней, и отвечал ей вздорными фразами, тем более, что последняя выходка Руднева его сильно тревожила. Варя вообразила себе, что он все знает и смеется над ней, хотела в бешенстве поднять вдруг платок перед ногами Лихачева, когда тому приходилось перепрыгивать через него, чтобы он упал, но Лихачов взглянул на нее и сказал: — Вы бы, Варвара Ильинишна, пониже держали платок: я уж растолстел теперь и высоко прыгать не могу.