V1
Шрифт:
4
«Я не стану предсказывать, чем все кончится, я скажу лишь, с чего начнется».
Сзади машины, где я сижу, совершенно нет окон, а водитель даже не думает включать мне свет. Да и не получится, ведь на потолке выбита единственная зарешеченная лампочка. Да и пахнет тут весьма ужасно, словно до этого тут ночевали голые бомжи друг на друге. Или просто хранили кучу старых использованных и ни разу не стираных носков.
Конечно, звучит кощунственно, но в голове возникла фраза, мол «что я сделаю, если выберусь отсюда»… Если. Хотя, было бы неплохо подумать над этим, ведь моя жизнь не будет такой, как раньше – это факт. Я уверен, что уже сегодня вечером новость про заброшенный стадион станет сенсацией № 1 в моей стране. Я даже вижу
Машина едет очень долго, а меня шатает так сильно, что я не могу определить, направо ли мы повернули или налево. Я не страдаю географическим кретинизмом и очень хорошо разбираюсь в городе, но… Я правда не могу уследить за дорогой и не знаю, куда меня везут. Подозреваю, что в отдел полиции, а возможно, и в Управление МВД по области.
А еще я опять вспомнил о НИХ, и это доводит меня сильнее всего. Я не могу переключиться на что-нибудь чуть меньше, чем на пять минут, чтобы еще раз не вспомнить, что я убийца. Если бы Коба не оставил мне те патроны, я никогда бы не захотел бы проверить пистолет в действии. Если бы я не купил пистолет, не было бы этой ситуации, и Лена с ее парнем сидели бы в «Шоколаднице» или «KillFish» вместо того, чтобы лежать в черных полиэтиленовых мешках… Зато я не лежу в больнице. Зато они умерли вместе. Нет, я знаю, что они не любили друг друга вообще, но мне всегда казалось, что для тех, кто искренне любит, это было бы великим счастьем – умереть в один день со своей второй половиной. От старости, конечно же, а не от рук худощавого длинобудылого очкарика.
…А еще поймал себя на мысли, что сегодня я прожил настоящий, полноценный, с большой буквы День. Как бы странно не звучало, но такие моменты являются истинными, которые стоит, именно стоит запомнить на всю жизнь. Я уже начинаю черстветь, и уже перестаю реагировать на это так, как должен это сделать любой в моём положении. Я очень устал от того, что сделал и от того, что ожидает меня впереди.
Визг тормозов оповестил меня о том, что история начинается именно сейчас. Открылась дверца, и я ослеп от вспышки фотоаппарата. Затем еще одна, потом сразу нескольку, и затем по очереди вместе со звуком полицейской рации, сирены и возгласов толпы щелчки затворов зеркальных фотоаппаратов создали мой мир заново. Двое копов вели меня сквозь телекамеры и людей с микрофонами, и именно в этот момент я вдруг понял нечто великое, важное и сокровенное, понимаете? На меня объективами этих устройств смотрела вся страна, я стал популярней больше, чем правительство, чем президент, чем кто-либо из ныне живущих. Сегодня я добился всего, что хотел от жизни. Пусть таким образом, пусть я был в наручниках, но…
Сегодня. Сейчас. В эту самую минуту я был тем, кого не жалеют, а боятся. Вы смотрите в монитор и видите моё лицо, и вам становится радостно оттого, что на мне наручники. Иначе… я буду убивать, только чтобы повторить это ощущение, каждый раз набирая оборот. Приду к вам домой, где бы вы не находились, и найду вас.
Однако я уже в Управлении: меня привезли именно сюда, а затем завели в помещение, в которое прессу уже не пустили. Маленькая комната два на три метра, с невероятно яркой лампой, намертво привинченной к потолку; на стене «метровка», а напротив небольшой металлический стол, вытянутый вдоль всей длины – пожалуй, наиболее точное описание этой комнаты. Пока один полицейский, только надевая перчатки, начинает вытаскивать вещи из отделений моего рюкзака, двое других ведут меня в помещение, следующее за этим.
Представьте себе самую стереотипную допросную на свете. Представили? Затем помножьте на три и увидите то, что удалось созерцать мне. Не буду томить вас всякими
«Мы попытались его допросить, но он выхватил оружие у одного из наших сотрудников, и нами было оказано сопротивление. Спасти его, к сожалению, не удалось…»
Затем меня вывели через задний вход к полицейской машине без окон. Из разговоров сотрудников полиции, куривших рядом, я узнал о следующей точке моего путешествия – СИЗО № 1, который в народе называют просто – «Колодец». Мир тесен… Так совпало, что я каждый день проходил это место по дороге в школу, которая, кстати, находится рядом. Нет, я хотел, конечно, жить поближе к месту учёбы, но я не это имел в виду…
…И вот я оказался в СИЗО. Меня ведут по длинному узкому коридору зеленого цвета, по бокам которого через каждые два метра стояли железные двери с маленькими окошками для еды. Наручники уже натерли запястья, и мне жутко хотелось есть, но я старался концентрировать свое внимание на чем-нибудь другом, и взгляд мой упал на плитку на полу. Ей было от силы лет уже пятьдесят: сколотая, замытая и невероятно угнетающая. Не успел я подумать о том, сколько заключенных смотрели вниз на этот кафель и теряли надежду, как уже оказался в своей камере.
Утром я проснулся в своей теплой двуспальной кровати с большой подушкой и воздушным одеялом, а засыпать мне на старом матрасе в душной камере-одиночке. Мне некому пожаловаться, не о чем попросить, от меня ничего не зависит и винить в этом я должен только себя. Именно с этими мыслями я и уснул, завернувшись калачиком, чтобы не замерзнуть.
5
Так продолжалось три дня. Утром меня водили на допросы к следователю, затем к психиатру, который показывал мне чёрные картинки, на которых я ничего, кроме клякс, не видел, а вечером я сидел в бетонной комнате с решетками и маленьким оконцем. Было ужасно холодно, но сильнее всего убивало то, что я был абсолютно один. Наедине сам с собой и своими мыслями я понимал, что постепенно перестаю что-либо чувствовать. Такое едкое безразличие даже по отношению к самому себе заставляло меня часами смотреть в стену и не видеть ничего, кроме серого бетона. За эти три дня я разучился представлять, разучился фантазировать, а думать я мог только редкими обрывистыми фразами. Меня больше не мучили события того дня, меня больше вообще ничего не мучило.
Следователь вчера дал почитать мне первую полосу газеты, на которой мама публично отказывается от меня, а затем стал смотреть мне в глаза. Хотел увидеть мою реакцию. Наверняка он очень сильно удивился, когда я со спокойным выражением лица, не изменяя ни одной тональности в голосе, спросил его, не могу ли я прочитать гороскоп. Хотя я и без гороскопа могу сказать, что сулят мне звезды. С того маленького окошка они очень яркие и красивые. Я помнил, что сегодня мне исполнилось восемнадцать лет… Или не сегодня?
Или не исполнилось? Может быть, я повернул пистолет дулом на себя и случайно умер. Остался лежать на земле, а Лена с ее парнем начали набирать дрожащими руками телефон «Скорой помощи». Меня положили на носилки, накрыв черным полиэтиленовым пакетом, а эта компания объясняла бы полицейскому, почему я умер прямо на их глазах именно на этом месте. Так было бы лучше.
И через эти же самые три дня меня оплакивали бы все те, кто меня знал, мой класс. Меня бы наконец-то стали хоть немного ценить, а фотография в рамке стояла бы возле входа в школу. Да, определенно так все и произошло. А может и не так, но то, что я уже умер, сомнений не вызывает. Мертвые ничего не чувствуют, как и я.