V1
Шрифт:
– Игорь Витальевич, но если вы такой целомудренный, складно говорите, не менее складно думаете, то почему вы оказались здесь? – каждое слово я выдавливал из себя, ожидая, что в любой момент он прервет меня пощечиной, от которой мои зубы вылетят через ноздри. Но он просто сидел рядом, мой вопрос нисколько не задел его, но Игорь Витальевич отвечать не старался. Его глаза начинали бегать и искать точку опоры, после чего, еще раз глотнув воздуха, он рассказал мне свою историю:
«Я из тех краев, где пшеница растет прямо у самого дома. С самого детства я любовался видом из окна и очень любил смотреть, как солнце играет светом на золотистом поле, на речку вдали, куда мы с деревенскими ребятами, как правило, всегда ходили ловить рыбу, и на одиноко стоящий раскидистый дуб в самом центре этого поля.
Думаешь, они полюбили меня больше? Хах, ты сам знаешь ответ на этот вопрос гораздо лучше меня, никто не любит выскочек. Но у меня был старший брат, который учил меня ещё там, под раскидистым дубом, как надо себя вести с теми, кто решил позарится на самое святое, что у тебя есть. В общем, ко мне не лезли. Поэтому решили игнорировать. Сделать вид, что меня не существует в природе.
Было очень тяжело. Вечно один, вечное молчание. Аскеза. Сначала было вполне нормально, но потом каждый день превратился в пытку. Простое и железное правило от старосты класса: первый, кто заговорит с деревенщиной, становится на его место. Работало как, блядь, швейцарские часы. Но затем произошло следующее. Я заметил, что настолько привык к этому состоянию, что вести себя по-другому уже просто не мог. Новый уровень: я рос, и менялся сколько не я, сколько мир в моих глазах. Шикарное чувство, да? Понимать, что они без тебя обойтись не могут, а ты – можешь. И они это чувствовали. Первый, кто не побоялся нарушить запрет, стал моим другом. Я потратил 7 лет, чтобы завоевать класс, просто оставаясь собой.
И тут к нам в класс пришла новенькая девочка из параллели. Первый раз в жизни я чувствовал такое: невыносимая тяжесть, чередующаяся с таким воздушным состоянием мыслей… Не забивай мне голову, короче я влюбился. Отныне каждый день, когда я приходил в школу, я то и дело смотрел на нее. Кучерявые, непослушные каштановые волосы, маленький носик, маленькая тоненькая, как спичка, талия, вечная улыбка на лице и невероятно добрый, материнский, я бы сказал, взгляд. Она любила всё, что видела, просто потому, что это есть. Скромная, но не зажатая. Добрая, но не приторно навязчивая. Открытая, но гордая. Боялась любой мыши в живом уголке, но смелая. Она была набором контрастов. Увидев ее, ты бы, Антон, сам в нее влюбился.
Сначала классный руководитель просто посадил нас вместе. Затем мы стали перекидываться записками на уроке. Затем мы сидели вместе только потому, что так хотел я, а затем уже мы оба этого хотели. Потом мы начали гулять в парке рядом с нашей школой. К тому времени мой папа стал довольно успешным человеком и купил в семью очень дорогой фотоаппарат, по моему, пятый «ФЭД». Она любила позировать, и, когда кончались уроки, мы ходили в осенний парк, где на траве лежали много-много-много золотых кленовых листьев. Одной рукой я держал её портфель, а другой фотографировал, отчего ей приходилось долго стоять в одном и том же положении. Сквозь объектив я не мог не заметить, как тонкие брови постепенно хмурятся.
Я лишь хотел, чтобы она перестала грустить. Я лишь хотел, чтобы она улыбнулась, хотел увидеть ее улыбку в объектив фотокамеры.
И я признался. Сказал, что люблю ее, что не могу скрывать это. А она опустила брови, подошла ко мне медленно так и очень вкрадчиво, и сказала, что ей нравится другой мальчик. «Извиняй».
Я понял масштаб трагедии только, когда пришел домой. Боль, невероятная боль, непрекращающаяся, титаническая боль, и комок в горле. Безысходность, отчаяние – вот что стало отныне словами, сопровождающими меня. Я понимал, какой я дурак и что я наделал, но ничего было изменить уже нельзя. Мы перестали разговаривать, отсели друг от
Но опять же, времена… Они меняются. Мы окончили школу, я поступил на юридический факультет, она поступила на худграф. Я старался увидеть ее хотя бы в перерыве между парами, хотя бы на секунду… Ненависть ушла, но любовь. Она осталась. Она всегда остается в человеке, придает ему сил жить и бороться, даже когда отношений уже нет, любовь будет всегда. Это любовь будет подталкивать тебя меняться и становится лучше, это любовь будет заставлять тебя вставать по утрам. Ты с оружием в руках идешь на войну месить грязь с кровью именно из-за этого чувства.
И вот прошло несколько лет. Давно рухнула страна, идеалы которой нам так доблестно вбивали в наши пионерские головы. Я закончил ВУЗ, стал работать в милиции, благо, работы хватало. Но каждый раз, возвращаясь домой, открывая бутылку «Столичной», я думал о тех кленовых листьях в парке и о ней; о том, что, не закончив худграф, она вышла замуж на какого-то толстого лоснящегося кабана с красным пиджаком. Он частенько ее бил, возможно, в этот самый момент тоже бил, от чего бутылка становилась пустой все быстрее и быстрее.
Я начал пить по-чёрному, в конце концов, меня уволили из органов, и я продавал мебель в доме, чтобы достать деньги хотя бы на одну чекушку. Я смотрел в зеркало, и мне было противно видеть этого заплывшего ничтожного слизня с большими мешками под глазами и щетиной как наждак. Но остановиться уже я не был в состоянии.
Чтобы как то сводить концы с концами, я устроился работать охранником в государственный архив. Как-то раз, благо должность позволяла, мне захотелось узнать историю своей семьи. Я потратил восемь или девять, я не помню, часов на это, но результат… Мне даже не был интересен сам результат, сколько процесс этого всего. И самое главное, я был абсолютно трезвый. Впервые я чувствовал свою причастность к чему-то большему, нежели ты сам.
Я перестал пить, но копаться в судьбах не перестал. Я по образованию юрист, а у них, если догадался, особое отношение к документам. Не буду томить тебя, я втянулся, получил должность архивного работника…»
Тут Игорь Витальевич замолчал. Минут пять мы сидели в полной тишине, потому что остальные сокамерники внимательно ловили каждое слово, сказанное этим человеком. Наконец, он собрался с мыслями:
«Он убил её. Я это узнал случайно, перебирая подшивки газет. Этот жирный кабан забил её до смерти еще пять лет назад… Я не мог… Пойми, я не мог по-другому сделать. Он откупился от всех в этом гребанном государстве, но от меня ему откупиться не удалось. Вот почему я здесь. Я пришел с повинной и сдался им, потому что я совершил ужасный поступок. Я не пожалел об этом ни на одну минуту, но… Это неправильно. Я преступник. Я сделал много поступков, каждый из которых был по-своему ужасен. Возможно, не скажи я там Ей в парке о своих чувствах, она была бы со мной. Она была бы жива, понимаешь? Это я убил её. Последствия наших поступков отмеряются десятилетиями, помни об этом».
Игорь Витальевич встал и пошёл к зарешеченному окошку и долго смотрел на уже ночное небо, на котором не было ничего, кроме большой полной Луны. Я долго перебирал слова этого мудрого, но несчастного человека у себя в голове, пока не понял, что горе у каждого свое. Даже у тех, кто сейчас в ста-ста пятидесяти метрах от меня зажег свет в этих больших многоэтажных неудобных квартирах.
7
Белый потрепанный блокнот с вырванными кое-где страницами и осколок карандаша – это было единственным, но одним из самых дорогих мне подарков на моё восемнадцатилетие. Игорь Витальевич взял с меня слово, что я буду записывать каждое слово, каждую мысль, которая мне только взбредет в голову, потому что, цитирую: «…особенно когда у тебя забирают свободу, мысли – последнее сокровище твоей души. Пиши, чтобы не сойти с ума. Пиши, потому что слова должны хоть где-то быть. Пиши, потому что кроме тебя никто не напишет». А через час его увели, и больше я его никогда не видел.