Вахтовый поселок
Шрифт:
Учил его Иннокентий Стратонович уму-разуму, да, видно, зря. Поумней бы ему ученика, поумней бы! Дорогой мой старик, через неделю год будет, как тебя не стало на этой земле, как же я к твоей могиле приду?
Родька Савельев, который еще до того, как окончить институт, мерил с Бочининым тайгу, вышагивая от скважины к скважине, уложил его на сухие бревна, наломал веток под голову и побежал назад на буровую, сказав: «Я водовозку подгоню!» Бочинин попросил накрыть голову свитером от комарья и старался подавить в себе боль, желание пить, неотвратимо нараставшее в нем, как и тревогу за людей, оставшихся
«Дед! А как мне не торопиться?! Лидушка сегодня, но всему, родит…» В горьких своих думах Бочинин взывал к Деду — это с ним случилось впервые. Он Деда всегда выше всех ставил, может быть, даже выше Ковбыша, но такой острой, внезапной тяги к нему не чувствовал никогда.
Дед жил в заброшенной деревне, на нем и еще на двоих-троих держалась маленькая нерентабельная звероферма. «Хотя, как сказать? — качал седой бородой Охотурьев. — Мех-то при переходе в валюту — он выгодный, Миша. Ну, само собой, при ферме-то лежебокой не будешь…»
У себя на подворье Иннокентий Стратонович угощал его в первую их встречу холодной, из погреба, голубикой, а сам ни минуты без работы не был: разогрел огнем паяльной лампы воду в ведре, чтобы внука купать; разделал косача, починил фару соседского мотоцикла, залатал сеть, сделал хворавшей супруге укол из комбинированных лекарств, почистил ружье.
И все время возле Деда играли собаки — Серый, Индус, Рекс, Нигус.
А когда начинали строить вахтовый поселок, Дед то рубанок даст, то рыбки наловит первопроходцам, то подскажет водителю вездехода: «Душа-человек, ты по топям не гони, во-о-н грива, по гриве гони…» То перед выходом людей в тайгу посоветует: «Вы туда не ходите, там ни одной строевой лесины нету, вы сюда идите».
Много, очень много сибирского таланта было отпущено Деду. Будь воля Бочинина, он бы каждого, кто приезжал в вахтовый, водил бы к Деду. Жаль, что мало людей узнало Охотурьева, тут какая-то ошибка. Не мог ты, Дед, что ли, еще пожить?
— «Прикидывал я тут, — говорил Иннокентий Стратонович ему и Довбышу. — Не дойдете вы до наших мест, на правом берегу и останетесь». А Довбыш пояснял: время такое в Сибири настало, что кроме гигантских месторождений уже и крупные разбуривают, и средние: техника есть, кадры есть. «А-а… Ну-ну! — кивал Охотурьев. — Да только две науки соединять, что нефтяную, что нашу, таежную… Ты, Миша, скважины хорошо пускаешь, хорошо за ними ходишь. Но тайгу не забывай — нет, не забывай…»
Спасибо Нине Никитиной за тот замечательный на вахтовом вечер «Мы живем в тайге». И он про Деда слово сказал, и Довбыш. «Чуть что — обижался на нас, — рассказывал Довбыш. — Вы, говорит, почем зря ракетницами палите, всю птицу распугали».
Девчонка с отдачей работает, грамотная, старается— таких бы побольше сюда. Только, кажется, она с Савельевым связалась — это зря. Зря! А как ей скажешь? Взрослый человек. Однако мать бы ее не похвалила… А где они, наши матери? Часто ли мы о них вспоминаем? В городах густонаселенных, в деревнях писем от сынов-дочерей дожидаются. А те напишут — как же! На них держава стоит, им некогда, у них дела…
Бочинин
Комар в подметки нс годился гнусу, который во вторую половину лета как бы спешил ему на смену. Или клещу! Или «матросам», полосатым кровопийцам-паутам, от которых таежный лось спасался в первой попавшейся старице, забираясь по самое горло в воду… Ах, как старик был счастлив, когда Бочинин привез ему ящик с дымовыми шашками, как радовался: «Во-от! Защита моим чернобуркам…» Он еще вспомнил, как Охотурьев перестал брать Нигуса в тайгу, пояснив: «Совсем оглупел, старый стал. В тайге комаров облаял». В тайге точность нужна. Сказал — исполни, не подхалтуривай, делай на совесть, никто за тебя тут не сделает. А вот другого подменить — смоги…
Бочинин не замечал уже, что думает словами Охотурьева, что живет сейчас как бы его ладом да складом.
«Дед, как там Лида, Дед?!»
Гремела уже на лежневке водовозка, когда кто-то сдернул с головы свитер, и что-то горячее — губы, слезы, дыхание — ткнулось ему в лицо.
«Мишенька, миленький, — услышал он, — что с тобой? Кто это тебя?!»
Он угадал Нину. Сказал:
— Бывает… и на старуху… эта… про-ру-ха…
11
Едва Нина опомнилась от первого потрясения, ее настигло второе. Из водовозки выпрыгнул он.
И она, дура дурой — уж так устроена женщина, что ли?! — кинулась в плаче к нему на грудь, ибо вспомнилось ей, все вспомнилось: и то, как впервые он приехал за ней на «Урале», чтобы отвезти к буровикам в балок-столовую; как гасили травяной пожар; как осудил Вихрова и сам же перестал с ним якшаться; как не далее чем сегодня, чтобы только взглянуть на нее, сошел с вертолета на вахтовом — и ни слова не сказал, не цеплялся, как бы оберегая ее от себя… Ну что уж она так на него? Или нет в нем ничего? Так вот он, вот, за Мишей Бочининым приехал!
Они с превеликими усилиями вдвоем втащили Бочинина в водовозку, и он повел машину настолько медленно, настолько бережно, что она будто и не двигалась, и даже бледный Миша сказал:
— Ну что ты, Родька? Больней уже мне не будет… Вот попал я, ребята, вот попал!
— Господи, Родион, — шептала Нина. — Как же люди должны беречь друг друга и себя…
Хоть бы одно словечко проронил он в ответ.
Молчал и молчал. И Нина только потом сообразила, что ни один мускул не шевельнулся в нем, когда она припала к нему. И во взгляде, в самой его глубине — глухая неотзывчивость, тоска.
Навстречу машине шли патлатые пареньки-геодезисты, тянулись ремонтники, кончившие все работы… Бочинина из кабины уже не вытаскивали. Савельев так же медленно ехал по вертолетной площадке, кое-как забивая водой пыль, и так же молчал.
Нина не узнавала его. Будто окаменел.
12
…Они добрались до вахтового только к обеду. Все трое — полуживые. Завьялов пнул колесо сапогом и сказал негромко:
— Отбегалось! До зимы теперь.