Валдаевы
Шрифт:
— Грех-то какой! — с ужасом сказала она и закрыла лицо ладонями. — Чего ж теперь будет?.. — Жена заплакала. — Зачем ты так?..
— Детишек пожалел.
— Ой ли! Сиротами их оставишь эдак-то… Сходи на исповедь. Откройся владыке.
— Захворал он, слышь. Обедню завтра будет править протопоп. Не по душе он мне. — И, глядя на плачущую Калерию, прибавил: — Ну, будет тебе, будет.
— Послушай ты меня. — Калерия повернулась к нему. — Перед попами и не в таких грехах каются. Не в полицию пойдешь, не дай бог, — к слуге господнему. Сердцу своему
И в тот же день, как только отошла в соборе рождественская заутреня, Евграф дождался протопопа — настоятеля собора, отца Лаврентия — богатырского вида человека лет сорока, предстал перед ним и сказал, что желал бы исповедаться.
— Да что так спешно? — снисходительно усмехнулся священник. — Может, в следующий раз?
Но Евграф настаивал, говорил, что исповедоваться ему непременно нужно сейчас, что взял он на душу великий грех, — и теперь вот места себе не находит, мается и страдает.
— Все мы не без грехов, — вздохнул отец Лаврентий, а после исповеди наставнически пожурил Евграфа и потребовал, чтобы тот сдал ключи соборному дьячку: — Надобно проверить, не все ли сундуки ты опростал.
В тот же день вечером, верная уговору, прибежала в соборную сторожку за дровами Еленка Горина.
— Дядь Играф, ты меня помнишь?
— А как же!..
— Мамка сказала: ты — добрый. Она совсем хворая, даже не встает…
Исповеданный, а потому и успокоенный сторож отнес к ней на дом вязанку вдвое больше вчерашней. А возвращаясь, встретил соборного дьячка Еремея — низенького, горбатенького, с заостренным, как будто птичьим, носом и юркими плутоватыми глазками. Еремей насмешливо поклонился ему в пояс:
— Здравствуй, свет наш Евграфушка. Почем нынче дровишки?
— Где мне знать: не покупал, не продавал.
— Сам видел…
— Э, — махнул рукой Евграф, — отнес охапочку одной вдовице.
— А ключи-то от сундуков ты мне отдашь? Намедни отец Лаврентий приказал, чтоб ключи от сундуков у тебя забрать.
Евграф протянул ему связку ключей.
Дьячок сунул ключи в карман, притворно вздохнул, похлопал по плечу Евграфа и сказал:
— Махни рукой, браток, на суету мирскую и пойдем ко мне, обмоем твою душу грешную — друзьями будем…
Домой Евграф вернулся за полночь. В стельку пьяный. Сел на лавку и уронил голову на грудь. Жена хотела раздеть его и уложить в постель, но он с решительным и вроде бы даже не пьяным видом отстранил ее. Сидит, сидит, склонит голову чуть ли не до пола, встрепенется и пробормочет:
— Да-а…
Помолчит-помолчит, да и вскрикнет:
— Да!
Потом с угрозой:
— Да-ааа?!
Так, не раздеваясь, и уснул на лавке.
— Станция «Березай» — кому надо вылезай! — выкрикнул неугомонный говорун в красном нагольном полушубке, выходя из вагона впереди аловцев, доехавших до Симбирска.
Состоятельных пассажиров, ставших седоками, умчали
Гурьян взглянул на привокзальные большие круглые часы на столбе, похожие на опрокинутое набок лукошко, и заметил:
— Кондуктор правду нам сказал: приехали мы ровно в шесть утра…
Порасспросив у проходящего мимо них носильщика дорогу, аловцы пошли в лениво, словно нехотя пробуждающийся город. Паровоз, домчавший их сюда, глубоко и тяжело вздохнул им вслед.
Вступая в жаркий спор у каждого поворота, три товарища до рассвета проплутали переулками да закоулками пригорода, где вперемешку с приземистыми старыми избушками стояли каменные купеческие лабазы, и вышли на широкую слободскую улицу.
Гурьян обратил внимание своих друзей на замысловато расписанную вывеску трактира.
— Не мешало бы позавтракать, — сказал Афоня.
— Дорого, поди, там все, — пророкотал насупившийся Аристарх.
— Зайдем — узнаем, — предложил Гурьян. — В тепле хоть посидим…
Трактир был открыт, но посетителей в нем не было; полнотелый хозяин с бабьим лицом возился за буфетной стойкой; пахло селедкой и свежевымытым полом; скамейки были выскоблены до желтизны.
Трактирщик, увидав вошедших, позвал обрадованно:
— Половой!
Из соседней комнаты выскочил шустрый конопатый малец лет пятнадцати, услужливо улыбнулся, быстро и ловко перекинул через левую руку салфетку с мережкой — и направился к столу, за который уселись трое друзей.
С наигранным проворством обмахнув клеенчатую скатерть на столе, он обратился к первым нынешним посетителям:
— Чего прикажете подать вам, господа хорошие?
— Полштофа водочки, три фунта ситничку, по небольшой селедочке на каждого порежь, а потом, известно, и чайком попотчуешь, — ответил весело Гурьян.
Подросток понимающе кивнул и подошел к буфету.
— Господа, — сказал с издевочкой Афоня, — здесь нас обдерут, как липок…
Половой принес им выпивку, потом закуску.
— Где бы руки мне помыть? — спросил его Гурьян, наполнив рюмки водкой.
Малец указал ему взглядом на синюю завесу, за которой виднелась открытая дверь. Войдя в нее, Гурьян очутился на кухне, нашел рукомойник, обмылок, полотенце и начал мыть руки. Проходя мимо него, подросток остановился и посоветовал:
— Сперва распейте полуштоф, а то повадился ходить к нам Грех-великий, лиходей, любитель выпивать чужие рюмки. Всех клиентов он от нас отвадил…
— Будто сказку слушаю, — сказал Гурьян в ответ. — Однако, кто же он такой?
— Верзила силы непомерной. Летом — крючник, а зимой золоторотец, потому как пристань до весны закрыта, Волга спит…
— Увижу, как посмеет он обидеть нас.
— Обнакнавенно.
Товарищам Гурьяна, сидящим в зале за столом, показалось, что они его недопустимо долго ждут.
— Отродье Варлаамово, — косясь на дверь за занавеской, проворчал Афоня. — Руки, вишь, ему с дороги надобно помыть…