Валькирия рейха
Шрифт:
Хелене присела на камнях у самой кромки моря, волны бились у ее ног, легкий летний ветерок теребил волосы. Она задумчиво смотрела в бескрайнюю морскую даль. Не верится, что где-то бушует война. Сбежав по лестнице, Эрих, легко перепрыгивая с камня на камень, подошел к ней и сел рядом. Он принес из столовой, где продолжался банкет, два бокала шампанского и корзиночку свежей, спелой клубники.
– Я очень прошу тебя, – прошептала Хелене, оборачиваясь к нему, – не надо так больше. Это мука, это просто мука. – Закатные лучи играли в ее светлых волосах..
– Прости меня, – ответил он, – но ты не устала танцевать с этими старыми генералами? Тебе не скучно?
– Скучно, – Хелене улыбнулась. – Но я не могу иначе.
Последние слова, казалось, унесла с собой убежавшая волна. Он протянул ей бокал с шампанским и дал отпить. Затем взял большую, спелую ягоду клубники. Глядя ему в глаза, она откусила половину, оставшуюся часть он положил себе в рот. Обнял ее, склонив ее голову себе на плечо. Ее бледное, красивое лицо словно вспыхнуло изнутри, зажженное пламенеющей вечерней зарей. Она подняла глаза: он держал зубами за стебелек красную ягоду, маня и подзадоривая ее. Взгляд был веселым и озорным, но в глубине его глаз она видела неукротимое желание любить ее и обладать ею. Улыбнувшись, она осторожно откусила сначала кончик ягоды, потом еще, еще, еще… пока их губы наконец не встретились. Он перенес ее на песок. Морская пена мягко шуршала между камнями. Вот включились первые прожекторы береговой охраны: синие, зеленые вспышки заскользили по морю. Белокрылая чайка низко пронеслась над водой.
Хелене… Он любил ее, он восхищался ею и ненавидел одновременно. Он ревновал ее к прошлому и страстно желал близости с ней. Он с наслаждением ласкал ее тело и иногда просто хотел убить, когда, окутанный сладкой пеленой ночи, случайно натыкался взглядом на портрет того, другого, который и после смерти оставался для Хелене живым, и, как он чувствовал, единственно желанным и любимым. Эрих Хартман сдержал свое обещание: на людях он вел себя так, будто между ним и Хелене Райч не существовало особых отношений. Правда, с Гердой пришлось расстаться. Она обиделась, что он бросил ее на банкете, а ему не хотелось ее уговаривать. Вместо нее появились другие, попроще. Однако с каждым днем ему становилось все труднее скрывать от окружающих свои чувства. Любовь и ревность терзали его сердце, и лишь усилием воли порой он заставлял утихнуть готовые прорваться эмоции. Очертя голову Эрих бросался в огонь сражений, выполняя самые рискованные задания, но чествования и ордена не могли заглушить тоску и жажду взаимности. Получая приказ из уст Райч, он тщетно пытался поймать на ее бесстрастном лице хотя бы малейший намек на то, что ей небезразлична его судьба, что она волнуется за него. Спору нет, Хелене переживала за всех своих летчиков. И за него не меньше, чем за всех остальных, но, как ему казалось, и не больше. Затянутая в мундир или в кожаные летные доспехи, она была чужой, незнакомой. Только волнующее движение волос, упавших на лицо, изгиб бровей, едва заметные синие искорки в глазах под длинными темными ресницами обжигали радостным воспоминанием и узнаванием. Но короткие и беспощадные, как удар бича, слова приказа мгновенно разрушали флер очарования и неумолимо расставляли все на привычные места.
– Выполняйте!
Он не щадил себя в бою, бессознательно ища смерти, как окончательного избавления от сжигавшего его внутри пламени. Несколько раз он открыто шел на самоубийство, но Бог пощадил его, и он дотянул до аэродрома. Он не боялся погибнуть, точнее, пытался убедить себя, что не боится. Обидно было лишь, что, врезавшись на охваченном пламенем самолете в землю, он не услышит, как ей доложат о его гибели, не увидит выражения ее глаз, лица. Никогда не узнает, что она почувствовала в этот момент, страдала ли, было ли ей больно. И снова крепкой нитью, связывавшей его с жизнью и заставлявшей, не взирая ни на что, дорожить собой, оживала надежда: а что, если он не прав, если он просто не понимает ее, и, прочитав рапорт о его смерти, она будет по-настоящему переживать не только как командир, потерявший лучшего аса, но и как женщина, потерявшая возлюбленного? Переживать и страдать молчаливо, тая свою печаль глубоко в себе, как теперь, когда она страдает по тому, другому. И он не сможет вернуться к ней, не сможет ничего исправить или изменить, как и тот, надменный, гордый, хладнокровный, которому было подвластно все. Перед ним трепетали, его боялись, его ненавидели и боготворили. Он все мог, пока был жив. Но теперь он – только горстка пепла, ничто. Его забыли прежние сослуживцы, его высокое место занято другим, жена давно прокляла его имя и свою судьбу, и только Хелене помнит его. В ее памяти он по-прежнему живой, и она тоскует о нем. Но он не может вернуться к ней. Всевластный при жизни, он бессилен перед смертью, забравшей его. И он ничего не может сделать из того, что не успел.
В отношениях с Хелене Эриха мучила неясность, недоговоренность, неопределенность. В свободные от боевых вылетов часы, которые выдавались редко, он пускался в загул, стараясь спиртным заглушить сомнения. Он обнимал и ласкал многих женщин, охотно отдававшихся ему, не в силах устоять перед его внешностью, молодостью и славой. Он щедро разменивал золото – любовь Хелене – на медяки и романтическими похождениями превзошел даже Лауфенберга. Но только распутная щедрость не приносила Эриху облегчения: ни одна из женщин, которых он знал, не успокоила его и не дала счастья. Ни одна не позволила даже забыться. Не подарила и тени того самозабвенного упоения, какое он испытывал с Хелене в те пролетавшие на едином вздохе часы их любви, когда, искусав себе до крови губы, она манила его к себе. Его пальцы хранили воспоминание об упругости ее тела, как, обхватив его руками за шею, она все теснее прижималась к нему, а потом вдруг ускользала, отстраняясь. Ни одна женщина из тех, которых он знал до нее, в том числе и те, для кого любовь была ремеслом, не владели этим удивительным искусством вожделения так, как Хелене, с виду холодная, неприступная, смелая и дерзкая, как мужчина, и как мужчина откровенная в своих желаниях и порывах. Ее невозможно было забыть или заменить кем-то. Невозможно было ни с кем спутать. Он понимал теперь, чем она околдовала Гейдриха, отобрав его у всех: у жены, у многочисленных любовниц, даже у детей. Затмила всех и все лишила смысла. Одна за всех – до самой его смерти. И только смерти она уступила. Но ведь не уступила же, нет…Она не смирилась с его гибелью до сих пор. И ему казалось, она кое-что знала об этой трагедии, гораздо больше, чем все остальные. Про себя Эрих не боялся назвать Хелене в пылу страсти именем другой женщины, она была не похожа на остальных. Как и для Гейдриха, она стала для него единственной. Но, в отличие от Гейдриха, он не был уверен, что его чувство к Хелене взаимно. Существовал ли он для нее вообще, сам по себе, такой, какой был. Или ночи, проведенные в его объятиях, были для нее только средством на какое-то время оживить воспоминания, заставить утихнуть тоску по утраченному? Возможно, отдаваясь ему столь самозабвенно, она воображала, что любит другого, и держала свою душу на замке. Он не знал, что она думала и что чувствовала к нему. Она сама никогда не заговаривала об этом и ни в чем не признавалась. Он бы мог спросить, конечно. Но не хотел, подсознательно опасаясь испытать боль, услышав то непоправимое, что под всем подвело бы черту. Он чувствовал, что сердце ее закрыто для него. И проводя ночи в чужих постелях, он по утрам с раскалывающейся от боли головой и полный отвращения к самому себе, возвращался в расположение полка. Полковник Люфтваффе Хелене Райч перед тем, как собрать командиров эскадрилий на утреннее совещание после поверки, вяло отчитывала его за распутство и пренебрежение дисциплиной. Он же, терпеливо выслушивая ее отповеди, готов был убить за сонное равнодушие, с которым она, проводила воспитательную работу. Ей явно были неинтересны его сердечные муки и переживания. Ее не впечатляли его измены. Она знала, что он спит с другими, и никак не проявляла своего отношения к этому. Хоть бы раз тень ревности омрачила ее лицо, хоть бы раз, после ночи, проведенной им с какой-нибудь официанткой, она, оскорбленная, не пустила бы его к себе! Не пускала, бывало. Но по другой причине – была занята. Хоть бы раз она спросила. Никогда! Он бросил бы все свои похождения, прояви Хелене хоть малейшее неравнодушие. Но, похоже, ей было все равно. Ее гораздо больше волновали моторы, боевая подготовка летчиков, погода и маршруты главного броска. Хартман понимал, что командир полка истребителей не может не интересоваться подобными вещами. Служебное положение Хелене он воспринимал как должное и согласился с ним еще задолго до того, как узнал ее лично. Ее служебное положение совсем не мешало любить ее. Но он не был уверен, что она тоже его любит. И неуверенность угнетала его.
К началу 1944 года Эрих Хартман был признанным мастером воздушного боя. В газетах его именовали не иначе, как «Ас», причем писали это слово большими буквами, и публике не требовалось объяснений, о ком идет речь. Фамилию «Хартман» знали все. Его величали одним из лучших истребителей в мире, но по количеству сбитых в бою самолетов он уже в 1944 году намного превосходил своих английских, американских, французских и даже русских коллег. Среди немцев он однозначно был самым первым. Хелене Райч с благословения Геринга доверила ему командование легендарной эскадрильей «Рихтгофен». Молодой командор удостоился похвал рейхсмаршала и был награжден многими орденами. В январе Хелене улетела в Берлин. Эрих знал, что она приглашена на празднование дня рождения рейхсмаршала авиации Геринга и на какое-то совещание, предшествовавшее торжествам. Несмотря на это, он был удивлен, увидев как-то утром на командном пункте Андриса фон Лауфенберга. Оказалось, Хелене уехала на два дня раньше указанного в телеграмме Геринга срока. Как правило, в отсутствие Райч Андрис фон Лауфенберг, которому она обычно передавала командование полком, становился серьезнее и строже. Он временно забывал о своих любовных похождениях и только после возвращения Райч позволял себе расслабиться.
Проведя ночь у зенитчиков, Эрих опоздал на командирскую летучку и ожидал серьезного выговора от командира полка. Однако, обнаружив, что бразды правления принял Лауфенберг, Эрих вздохнул с облегчением – Андрис придираться не станет. В самом деле, увидев Хартмана, Лауфенберг иронически улыбнулся. Ему сразу бросились в глаза и бледность лица Эриха, и его припухшие нижние веки – следы бурно проведенной ночи.
– Ты в своем репертуаре, – констатировал Андрис, дружески пожимая Эриху руку, – увидев тебя вчера с той блондинкой, я подумал, что ты сегодня вообще не явишься. Очень соблазнительная? А? – он лукаво посмотрел на Хартмана и рассмеялся, – ладно, тебе повезло. Райч уехала.
– В Берлин? – спросил Эрих с наигранным равнодушием.
– В Берлин, – подтвердил Лауфенберг, – опять на меня все повесила. Мне этот армейский штаб чем свет все уши прозвенел. И наши из Коммандо Ост – телефон просто не умолкает. Они считают, что у меня здесь просто море неиспользованных возможностей. Только у них, видите ли, потери, – недовольно проговорил он, – как только Хелене все это выносит, пять лет каждый день.
– Она ведь собиралась ехать позже? – закуривая, заметил Эрих, – что-нибудь случилось? Срочное?
– Не знаю. Мне не докладывают, – отмахнулся Лауфенберг, подходя к карте, – иди лучше сюда, – позвал он, – у нас, как всегда, масса задач, а времени мало. После обеда обещают снегопад. Ты как, вообще-то, в форме? – с наигранным сочувствием поинтересовался он. В глазах мелькнули веселые огоньки, – или «Рихтгофен» сегодня отдыхает?
– Нормально, – без тени смущения ответил Эрих, хотя чувствовал себя неважно после прошедшей ночи.
– Представляю, – Лауфенберг с сомнением покачал головой, и оба рассмеялись: они прекрасно понимали друг друга.
До полудня по приказу Лауфенберга Эрих успел дважды поднять «Рихтгофен» в воздух и даже сбил самолет противника. Но к полудню начался сильный ветер, а вскоре повалил обещанный снегопад. Видимость резко снизилась, и летчики оказались прикованными к земле.
– Не видать не зги… Вот такая бы погодка и до конца недели, – Лауфенберг отошел от окна и вытянулся на кушетке у печки, – пока Хелене не приедет, – мечтательно произнес он.
– Мне кажется, ты все-таки знаешь, почему она так надолго уехала, – снова попытался вызвать его на откровенность Эрих, – все мероприятия у Геринга – день, не больше.