Вальс в темноту
Шрифт:
— Чушь, — со смехом возразил он.
— Если разрешишь, у меня есть превосходное средство. Я и сама его приму, чтобы тебя поддержать.
— Какое? — поинтересовался он.
Она вскочила с места.
— Начиная с сегодняшнего дня мы оба перед сном будем есть гоголь-моголь. Это прекрасное общеукрепляющее.
— Да ведь я же не инва… — попытался возразить он.
— Молчи, ни слова больше! — весело приказала она. — Сейчас пойду и все сама приготовлю. У меня есть прекрасные свежие яйца, лучшие из того, что можно
Он не смог удержаться от снисходительной улыбки, но возражать ей не стал. Она хочет сыграть новую для себя роль: сиделки при мнимом больном. Раз это ей доставляет удовольствие, пускай потешится.
Она пребывала в исключительно веселом и доброжелательном расположении духа, излучала нежность и заботу. Проходя мимо, она наклонилась и поцеловала его в макушку.
— Я на тебя давеча накричала, Лу? Прости меня, дорогой. Ты же знаешь, я не хотела. Я так испугалась, что от страха сущей ведьмой стала… — Улыбнувшись ему, она отправилась на кухню.
Услышав, как она разбивает яйца за приоткрытой дверью, он сам себе довольно подмигнул.
Вскоре он услышал, что, расхаживая по кухне, она что-то напевает себе под нос, такое удовольствие доставляла ей эта добровольно взятая на себя обязанность.
А потом он разобрал слова ее песенки.
Раньше ему никогда не приходилось слышать, как она поет. Свое удовольствие она всегда выражала только смехом. Голос ее звучал не очень громко, но верно. Он бы даже назвал этот звук слишком резким, металлическим, но с тона она не сбивалась.
Спою я песню на закате, Когда погаснут все огни.Вдруг песня умолкла, словно Бонни занималась чем-то, что требовало полного сосредоточения. Может, наливала бренди. Однако после этого пения она уже не возобновила.
Она вошла в комнату, неся в каждой руке по стакану, наполненному густой массой бледно-золотистого цвета.
— Вот. Один — тебе, один — мне. — Она протянула ему оба стакана. — Возьми, какой тебе больше нравится. — Потом приложила к губам тот, что остался у нее в руке. — Надеюсь, что я не пересластила. А то будет слишком приторно. У тебя можно попробовать?
— Конечно.
Взяв у него другой стакан, она тоже поднесла его ко рту. На ее верхней губе осталась небольшая белая полоса.
Тут она вдруг насторожилась и повернула голову в сторону кухни.
— Что это?
— Что? Я ничего не слышал.
Она заглянула на кухню. Лишь на секунду. Потом снова вернулась к нему.
— Мне что-то послышалось. Я на всякий случай заперла дверь.
Она подала ему выбранный им вначале стакан.
— Раз тут есть бренди, — сказала она, — предлагаю тост. — Она чокнулась с его стаканом. — За твое здоровье.
Она осушила свой стакан до дна.
Он сделал глоток. Напиток показался ему очень приятным на вкус. От содержавшегося в нем алкоголя, на который она не поскупилась, по его телу разнеслось приятное расслабляющее тепло.
— Правда, вкусно? — спросила она.
— Вполне, — согласился он, скорее для того, чтобы сделать ей приятное. Сам-то он особых достоинств в этом напитке не видел: не пойми что — ни лекарство, ни выпивка.
— Допей все, иначе не поможет, — мягко, но настойчиво сказала она. — Видишь, как я.
Чтобы пощадить ее чувства и из уважения к затраченным трудам, он допил до дна.
После этого он неуверенно провел языком по нёбу.
— Какой-то странный привкус — ты не находишь? Вяжет немного.
Она взяла у него стакан.
— Это потому, что я туда молока добавила. Ты отвык от этого вкуса. Забыл, наверное, как тебе нравилось сосать грудь, когда ты был младенцем.
— Забыл, — подтвердил он с насмешливой серьезностью. — Ведь ты еще не давала мне возможности снова лицезреть эту сцену.
Они немного посмеялись тихим, доверительным смехом.
— Пойду сполосну стаканы, — сказала она, — а потом поднимемся наверх.
Сначала он спал крепко, а перед тем, как заснуть, не переставал чувствовать в желудке расслабляющее тепло тонизирующего напитка, хотя, в отличие от обыкновенной выпивки, он грел только желудок, не разносясь по всему телу. Но через час или два он проснулся в мучениях. Тепло перестало быть приятным, оно превратилось в обжигающее пламя. Сон уже не шел к нему — ему казалось, что у него внутри беспрерывно поворачивали острый огненный меч.
Оставшаяся часть ночи напоминала восхождение на Голгофу. Он не раз взывал к Бонни, но та была слишком далеко и не слышала. Наконец, отчаявшись, брошенный и беспомощный, он закусил губу и замолчал. Утром весь его подбородок был покрыт запекшейся кровью.
В дальнем углу комнаты, на огромном расстоянии от него, стоял стул с его одеждой. Стул из черного дерева с обитыми абрикосовым плюшем сиденьем и спинкой. Стул, на который он раньше никогда не обращал особого внимания, теперь сделавшийся символом.
Символом неизмеримого расстояния от болезни до здоровья, от беспомощности до дееспособности, от смерти до жизни.
В дальнем углу, на огромном расстоянии.
Он должен добраться до этого стула, преодолеть расстояние. Путь большой, но он должен его пройти. Он так напряженно, с такой тоской пожирал взглядом этот стул, что вся комната словно погрузилась в туман, а стул сделался центром мироздания, единственным ярким предметом среди расплывшихся очертаний.
Он не мог спустить ноги с кровати, поэтому сначала ему пришлось съехать на пол головой и плечами. Вслед за этим, отчаянно дернувшись, он скинул вниз и все остальное.