Вальтер Беньямин. Критическая жизнь
Шрифт:
Истинным объектом этих городских мозаик, по сути, намекающих на абсолютно упорядоченное и изолированное существование, деполитизированное вездесущими «развлечениями» и внутренне регламентированное рамками готовых «ценностей», служат материализация отношений между людьми и свойственное им отчуждение: «Сегодня не найдется такого класса, чьи мысли и чувства были бы сильнее отчуждены от конкретной реальности их повседневного существования, чем класс офисных служащих». Перед лицом этой коллективной адаптации к негуманной стороне современного социального строя автор выражает презрение к случайным наблюдениям и грубой фактографии «репортажа», этого отпрыска «Новой вещественности», и вместо этого «диалектически вторгается» в изучаемые им жизни, овладевая языком этого класса и тем самым раскрывая его идеологическую основу перед своим сатирическим взглядом. Подобно старьевщику (типично бодлеровский мотив), он бродит до самого рассвета в задумчивой отрешенности, подбирая «обрывки речи» и порой упуская «тот или иной из этих выцветших лохмотьев – „гуманность“, „сущность“, „поглощенность“, насмешливо трепыхающихся на ветерке».
Таким образом, признаком «серьезной буржуазной литературы» служит серьезная поглощенность пристальным чтением и лингвистическими раскопками, которой учит школа подражания. Эта поглощенность находит образцовое выражение в «принципиальной публичности частной жизни – полемическом всеприсутствии… практикуемом сюрреалистами во Франции и Карлом Краусом в Германии» (SW, 2:407). Подобная литературно-полемическая ангажированность, отличающаяся как от журналистского «мнения», так и от практической партийной политики, фактически стирает различие между политической и неполитической литературой, в то время как грань между радикальной и оппортунистической литературой выделяется более четко. По крайней мере именно такая цель ставилась перед полемикой, начатой в 1930–1931 гг. Беньямин стремился дополнить эти откровенно политические эссе изданием запланированного сборника литературной критики, на который в апреле 1930 г. заключил новый договор с Ровольтом взамен старого договора 1928 г. В первые месяцы года он напряженно работал над предисловием к этому сборнику, которое носило временное название «Задача критика» и
295
Относительно двух последних названий см. «Рассказчик» (SW, 3:143–166; Озарения, 345–365) и AP, папка S. Этот сборник эссе по литературной критике так никогда и не был издан.
1930–1931 гг. не только стали для Беньямина периодом необычайно высокой продуктивности в сфере критики: с них началась эпоха его непрерывных размышлений о сущности критики наподобие тех, которым он предавался в начале 1920-х гг. В своих заметках о теории литературной критики, относящихся ко второму из этих периодов, он указывает на «упадок литературной критики со времен романтизма» (SW, 2:291) и вину за это отчасти возлагает на журналистику. По его мнению, в основе последней лежат «тесные взаимоотношения между дилетантизмом и коррупцией» («Парижский дневник», SW, 2:350). В частности, посредством жанра рецензий как такового со свойственной ему бессистемностью и общей нехваткой интеллектуального авторитета (иными словами, отсутствием теоретических основ) «журналистика убила критику» (SW, 2:406) [296] . Вообще говоря, время эстетики в ее традиционной внеисторической форме прошло, и теперь в свете атомизации современной критики требуется «маневр через материалистическую эстетику, которая позволит поместить книги в контекст их эпохи. Такая критика приведет нас к новой, динамичной, диалектической эстетике», образцом для которой может послужить правильная кинокритика (SW, 2:292, 294) [297] . Развод критики и истории литературы следует аннулировать, с тем чтобы первая могла стать основой для второй, ее «фундаментальной дисциплины» (SW, 2:415). Эта трансформация истории литературы включает и слияние комментариев с полемикой, то есть экзегетического и стратегического, происходящих в произведении событий и суждений о них, в критике, «чья единственная среда – жизнь, продолжающаяся жизнь самих произведений» (SW, 2:372). В этой формулировке Беньямин опирается на один из своих ключевых литературно-исторических принципов – принцип постсуществования произведений, впервые провозглашенный в его диссертации 1919 г. о концепции критики в немецком романтизме (где традиционная история литературы отступает перед историей проблем). В то же время он возвращается к категориям «реального содержания» и «истинного содержания», тесно связанным с концепциями «комментария» и «критики», как объясняется в его эссе 1921–1922 гг. «„Избирательное сродство“ Гёте». Он обращается к обеим этим идеям, предъявляя к критике требование «научиться смотреть изнутри произведения», то есть выявлять в произведении скрытые взаимосвязи. Ведь осветить произведение изнутри означает изложить, «каким образом в произведении осуществляется взаимопроникновение истинного содержания и реального содержания» (SW, 2:407–408). Беньямин добавляет, что именно этого проникновения вглубь произведения не хватает почти ничему из того, что называется марксистской критикой. Внутри произведения такие традиционные эстетические апории, как спор по поводу формы и содержания, перестают существовать, и сама по себе сфера искусства остается за спиной.
296
В дневниковой записи, сделанной в августе 1931 г., Беньямин выдвигает предположение о том, что по мере «литературизации условий существования», посредством которой произведение обретает свой голос, газета могла бы стать основой для возрождения печатного слова, упадку которого она сама же прежде способствовала (см.: SW, 2:504–505; ср. 527, 741–742). Об идее Брехта о «полностью литературизованной жизни» см.: Wizisla, Walter Benjamin and Bertolt Brecht, 206; см. также ниже в данной главе об эссе Беньямина 1931 г. «Карл Краус».
297
В своем жизнеописании, составленном в начале 1928 г., Беньямин аналогичным образом говорит о произведении искусства как об «обобщенном выражении религиозных, метафизических, политических и экономических тенденций своей эпохи» (SW, 2:78). О предложенной Беньямином теории кино см. главу 6.
В этом контексте Беньямин пользуется своеобразным термином, который встречается и у Адорно: «сжатие» (Schrumpfung) [298] . Утверждается, что сжатие – закон, управляющий движением вещей во времени; точнее говоря, он определяет «вхождение истинного содержания в реальное содержание» (SW, 2:408, 415–416). В этой связи Беньямин указывает на двоякий процесс: с одной стороны, ход времени превращает произведение в «руины», а с другой стороны, его «деконструирует» критика. Как Беньямин указывал в эссе о Гёте, реальное содержание и истинное содержание, изначально объединенные в произведении искусства, с течением времени оказываются разделенными, и критическое прочтение должно извлечь истину из подробностей реального содержания, ставших непонятными. В более поздних заметках о теории критики Беньямин обозначает деконструкцию текста словом Abmontieren, буквально означающим «разъять, разделить на части» [299] . (Это брехтовский термин, родственный терминам Demontierung – «разборка» и Ummontierung – «обратная сборка», используемым в связи с преобразующей критической функцией произведений Брехта; см. SW, 2:559, 369–370, по поводу Карла Крауса: 436, 439). В одно и то же время и деструктивная и конструктивная сила критики, дополняющая силу времени, сжимает произведение искусства и упаковывает его в «микроэон – в высшей степени сконцентрированное, но многогранное отражение исторической эпохи, рождающееся в ней вместе с той эпохой, в которой оно было воспринято и возрождено» [300] . Это отнюдь не то же самое, что сведение произведения искусства к историческим фактам, свойственное марксистской критике. Беньямин имеет в виду внутреннее преобразование произведения, осуществляемое при его прочтении. Главная проблематика восприятия – вопрос существования и воздействия (Wirkung) произведений, их репутация, их перевод, их участь – получает убедительную формулировку в конце относительно малоизвестного эссе «Литературная история и изучение литературы», опубликованного Беньямином в апреле 1931 г. в Die literarische Welt, примерно за три года до начала работы над более известным манифестом материалистической эстетики «Эдуард Фукс, коллекционер и историк». В своем эссе об истории литературы Беньямин утверждает, что история восприятия произведения составляет одно целое с историей его сочинения, потому что воспринимаемое произведение «внутренне превращается в микрокосм или, собственно говоря, в микроэон». Таким образом оно может превратиться в «органон истории»:
298
Беньямин ссылается на эссе Адорно 1930 г. «Новые ритмы». См.: Adorno, Night Music, 104–117, особенно 106–107: «Произведения сжимаются и сокращаются с течением времени [schrumpfen in der Zeit ein]; их различные элементы приближаются друг к другу». См. также: “Arnold Schoenberg, 1874–1951”, in Adorno, Prisms, 171, об «усыхающем языке» (geschrumpften Diktion) Шенберга. Беньямин использовал этот термин уже в эссе 1927 г. о Готфриде Келлере (которое рассматривается в главе 6) и в протоколе 1928 г. об употреблении гашиша (OH, 53). Впоследствии этот мотив фигурирует в «Горбатом человечке» (BC, 121; БД, 99). Ср. также Walter Benjamin’s Archive, 49: «Память… уменьшает вещи, сжимает их» (из ранее не опубликованной рукописи) и «Берлинскую хронику» (SW, 2:597).
299
Не следует путать Abmontieren с термином Abbau, которым пользуются Гуссерль и Хайдеггер, хотя он тоже переводится как «деконструкция». О беньяминовском Abbau der Gewalt («деконструкция насилия») см.: GS, 2:943 (1919–1920), и C, 169. См. также: GS, 1:1240 (1940), о беньяминовском Abbau der Universalgeschichte («деконструкция всемирной истории»).
300
Ср. об объекте коллекционирования как «магической энциклопедии» и о пассаже как «мире в миниатюре» в AP, 207, 3. Подобные явления исторической инкапсуляции в данном тексте и в других работах Беньямина подпадают под общую рубрику «монадологии». См. также: EW, 197 (1915) о «фокальной точке» и SW, 1:225 (1919–1920) о «мельчайшей всеобщности».
Ведь речь идет не о том, чтобы представлять произведения литературы в связи с их временем, а о том, чтобы в том времени, в которое они возникли, представлять то самое время, которое их стремится познать, то есть наше время. Тем самым литература становится органоном истории, и сделать ее таковым, а не превращать литературу в материальную область истории и есть задача истории литературы (SW, 2:464; МВ, 428).
В глазах Вальтера Беньямина и прочих левых интеллектуалов кризис в критике и изящной словесности – позже Беньямин говорил о «кризисе в науке и искусстве» (C, 370) – представлял собой одну из сторон общего кризиса социальной жизни.
Летом 1930 г. перед Беньямином замаячила возможность обратить свои размышления о критике в нечто осязаемое: они с Брехтом договорились о совместном основании журнала, который должен был называться Krisis und Kritik. Идея такого журнала, выросшего из неугасающей веры в то, что литература пусть косвенно, но способна сыграть свою роль в «изменении мира», восходила к беседам Беньямина и Брехта, начавшимся весной 1929 г. Летом 1930 г., когда Беньямин выступил на радио с передачей «Берт Брехт» и издал во Frankfurter Zeitung свой первый комментарий к Брехту – об отрывках из Versuche («Опыты»), при Брехте и Беньямине сложился «очень тесный критико-читательский кружок», чья повестка дня включала «уничтожение» Хайдеггера, в 1927 г. издавшего книгу «Бытие и время» [301] . В этом контексте план по основанию журнала стал обретать более конкретные очертания. К сентябрю Беньямин добился от своего издателя Эрнста Ровольта согласия стать издателем их журнала, и в редсовете издательства прошли формальные дискуссии (с присутствием стенографиста) с целью создания организационных рамок и выработки реальной программы журнала. Ровольт принял решение о том, чтобы редактором журнала стал театральный критик и драматург Герберт Ихеринг, а соредакторами – Беньямин, Брехт и Бернард фон Брентано, друг Брехта и берлинский корреспондент Frankfurter Zeitung [302] .
301
См.: C, 365; см. также: 359–360, где Хайдеггер упоминается в связи с «теорией исторических знаний». Этот читательский кружок, по-видимому, распался, прежде чем успел взяться за Хайдеггера. Текст радиопередачи Беньямина о Брехте см.: SW, 2:365–371; его первый брехтовский комментарий: 374–377.
302
О неудачной попытке основания журнала в 1930–1931 гг. см. главу 3 (“Krise und Kritik”) в Wizisla, Walter Benjamin and Bertolt Brecht, 66–97; Вицисла, Беньямин и Брехт, 135–198. В ее названии используется более популярная форма “Krise” (вместо “Krisis”), которой явно отдавал предпочтение издатель Ровольт. О протоколах дискуссий в редсовете (всего были запротоколированы пять из них) см.: Wizisla, Walter Benjamin and Bertolt Brecht, 190–203 и 69n; Вицисла, Беньямин и Брехт, 382–405 и примечание на с. 144–145.
В начале октября в письме Шолему Беньямин изображает себя ключевой фигурой на переговорах по изданию нового журнала, причем с характерным для него уважением к прозорливости своего друга утверждает, что принял участие в этом проекте с опаской, памятуя о случившейся девятью годами ранее неудаче с его первым журнальным проектом Angelus Novus:
Я расчистил путь к одобрению плана издателем Ровольтом, объявив себя представителем журнала с точки зрения его организационной стороны и содержания, определившихся в ходе долгих бесед с Брехтом. Формально это будет не журналистика, а научное и даже академическое издание, называющееся Krisis und Kritik. Итак, я добился от Ровольта полного согласия с этим планом; теперь встает серьезный вопрос, удастся ли объединить людей, которым есть что сказать… Помимо этого, предстоят затруднения, неизбежные при сотрудничестве с Брехтом. Разумеется, я полагаю, что если кто-либо и способен [воздействовать] на него, так только я один (C, 368).
В придачу Ровольт потребовал, чтобы материалы для журнала имели «ярко выраженную левую» ориентацию (как будто ему нужно было об этом беспокоиться!). В рамках своих организаторских инициатив Беньямин в октябре-ноябре 1930 г. составил программный «Меморандум по поводу журнала Krisis und Kritik», в котором перечисляет 26 потенциальных авторов, включая Адорно, Кракауэра, Карла Корша, Дьердя Лукача, Роберта Музиля, Альфреда Деблина, Зигфрида Гедиона, Пауля Хиндемита, Курта Вайля, Эрвина Пиксатора и Златана Дудова. Он даже внес в этот список имена Готфрида Бенна и Фридриха Гундольфа, которых едва ли можно было назвать образцами прогрессивного мышления [303] . Несомненно, этот проект черпал импульс из одновременных политических успехов национал-социалистов, в частности их неожиданного успеха на выборах в германский рейхстаг в середине сентября. Было необходимо что-то противопоставить влиянию таких организаций, как союз Kampfbund fur deutsche Kultur («Союз борьбы за немецкую культуру»), созданный в 1928 г. Альфредом Розенбергом, Генрихом Гиммлером и Георгом Штрассером для борьбы с «культурным большевизмом» и художественным авангардом (частым нападкам со стороны этого союза подвергались Ле Корбюзье и Баухауз). Осенью Беньямин даже отправился на собрание штрассеровских штурмовиков, входивших в состав оппозиционной национал-социалистической фракции, руководство которой было уничтожено Гитлером в июне 1934 г. во время «Ночи длинных ножей»; в октябре он сообщал Брентано, что на этом собрании стал свидетелем «дебатов, в какой-то степени захватывающих» (GB, 3:546–547).
303
Меморандум Беньямина напечатан в GS, 6:619–621; см. также 827, где приводится список авторов. Имена Деблина, Хиндемита, Музиля и кинорежиссера Дудова впоследствии были вычеркнуты, а у имени Кракауэра был поставлен знак вопроса. Кракауэр присутствовал на собрании редколлегии журнала в ноябре, и, как он впоследствии писал Адорно, уровень дискуссии показался ему «дилетантским» (цит. по: Wizisla, Walter Benjamin and Bertolt Brecht, 90; Вицисла, Беньямин и Брехт, 192).
В своем меморандуме по поводу Krisis und Kritik Беньямин выступает за то – и эта позиция по сути совпадала с его юношескими философскими взглядами 16-летней давности: чтобы журнал носил «политический характер… но не партийный политический характер». Производство интеллектуальной продукции в данный момент неотделимо от концепции классовой борьбы, но интеллект и искусство не следует ставить на службу узким политическим целям [304] . Критическая деятельность журнала должна быть привязана к четкому осознанию «критической ситуации, в которой оказались основы современного общества». Эта оговорка указывает на этимологически обусловленное понимание терминов «кризис» и «критика»: во главу угла была поставлена идея о критической, или решающей, поворотной точке, подобно тому, как говорят о кризисе в ходе болезни. В этот момент требовалась мыслительная интервенция – стратегия, посредством которой буржуазная интеллигенция могла дать себе самой отчет (журнал подчеркнуто не назывался «органом пролетариата»). В ходе редакционных дискуссий, проходивших осенью 1930 г., Беньямин говорил о необходимости в «перечислительном стиле письма», который в противоположность беллетристике и журналистике воплощал бы в себе дух опыта распознавания и оценки [305] . Единственной работой самого Беньямина для журнала поначалу должно было стать эссе о романисте Томасе Манне, видевшем в себе представителя буржуазии авторе «Волшебной горы», которая пятью годами ранее неожиданно произвела на Беньямина ошеломляющее впечатление.
304
В письме, отправленном в феврале 1931 г. Брехту, Беньямин выражается несколько иными словами: «Цель журнала – вносить вклад в пропаганду диалектического материализма, рассматривая с его точки зрения те вопросы, которые буржуазная интеллигенция вынуждена признать как вопросы, наиболее типичные для нее самой» (C, 370). О неоднозначном отношении Беньямина к коммунистической партии см. главу 6.
305
См.: Wizisla, Walter Benjamin and Bertolt Brecht, 206. В ходе той же самой дискуссии Беньямин поставил цель, достижимую только посредством революции, «полной литературизации жизни» (p. 206).
В конце июля, после того как предварительные дискуссии по поводу журнала завершились, Беньямин отправился в продолжительный морской круиз по Скандинавии, выполняя желание, высказанное им два года назад. Он пересек Северный полярный круг и добрался до Северной Финляндии, а на обратном пути встретился со своими старыми друзьями Фрицем и Юлой Радт в польском курортном городке Сопот, где находилось одно из его любимых казино. На борту судна он написал короткий прозаический цикл «Северное море», переводил Марселя Жуандо и читал первый том «Разума как противника души» Людвига Клагеса, сочтя эту книгу «великой философской работой», несмотря на «неуклюжий метафизический дуализм» Клагеса и его подозрительные политические наклонности (C, 366) [306] . Пожалуй, самым многообещающим из того, что случилось в этом круизе, было начало переписки Беньямина с Гретель Карплус (впоследствии вышедшей замуж за Адорно). Из норвежского Тронхейма Беньямин послал ей открытку с куртуазным посланием, характерным для первых лет их дружбы: «Как только Берлин остался позади, мир стал просторным и красивым, и в нем на пароходе в две тысячи тонн, кишащем разномастными туристами, даже нашлась каюта для вашего тихо радующегося слуги. Прямо сейчас он может любоваться чудной пожилой дамой с усиками, которая загорает в шезлонге на корабельной террасе – ведь это, конечно же, терраса, пусть даже здесь фьорд, а не бульвар, – поставив рядом с собой чашку кофе и занимаясь своим рукоделием. Так примите эту простую вышивку, предназначенную нам в качестве салфеточки на нашу дружбу, этот знак старой привязанности со стороны неустрашимого путешественника» (GB, 3:534–535). Однако впоследствии он признавался Шолему, что ему в этом плавании было слишком одиноко и приходилось слишком много работать, вследствие чего круиз не доставил ему большого удовольствия.
306
Во время этого круиза Беньямин, возможно, работал над переводом рассказа Жуандо La Bergere ‘Nanou’ («Пастушка Нану») из книги Prudence Hautechaume (1927) – этот перевод в апреле 1932 г. был опубликован в Die literarische Welt. «Северное море» было напечатано в сентябре 1930 г. в Frankfurter Zeitung (GS, 4:383–387).