Вальтер Беньямин. Критическая жизнь
Шрифт:
В своей рецензии Беньямин писал, что книга Физель «скорее всего [написана как] диссертация» (что было не так), и ставил ее «намного выше средней докторской диссертации в немецкой филологии». К этому он добавлял: «Это следует заявить с самого начала с тем, чтобы предотвратить какие-либо недоразумения в отношении второго утверждения: перед нами – типичный образчик женского ученого труда. Иными словами, высокая профессиональная компетентность и уровень эрудиции ее автора совершенно не соответствуют низкой степени внутренней независимости и подлинного владения заявленной темой» (GS, 3:96). Далее он упрекает этот труд (прибегая к формулировке, напоминающей о Ницше) за его «недостойный историцизм», которому не хватает реального понимания теории языка, заложенной в романтическом мышлении [258] : «Ведь конкретные контексты могут быть уверенно выявлены только на основе [интеллектуальных] центров, остававшихся недоступными [самому этому мышлению]». Кроме того, он устраивает автору выволочку за ее «неподобающее» невнимание к вторичной литературе и скудость библиографии.
258
Ср. «О понимании истории», раздел XVI (SW 4:396; Озарения, 235).
Похоже, Беньямин читал эту книгу не слишком внимательно – он относит ее к разряду той прагматичной научной лингвистики, которая открыто подвергается критике в конце книги, – и не удосужился узнать что-либо об авторе книги. На самом деле она была написана человеком, специализирующимся в первую очередь в другой области,
259
См.: Hantzschel, “Die Philologin Eva Fiesel”. Решение не помещать библиографию в книгу, рецензировавшуюся Беньямином, очевидно, было принято издателем. Книга Физель была переиздана в 1973 г.
260
Ср. письмо от 31 июля 1918 г. Эрнсту Шену, в котором Беньямин отмечает по поводу книги Луизы Цурлинден Gedanken Platons in der deutschen Romantik (1910): «Невозможно описать ужас, охватывающий тебя, когда женщины стремятся играть ключевую роль при обсуждении подобных предметов. Эта работа поистине позорна» (C, 133). В этом же письме звучит слово «бесстыдство». Эти настроения не вполне соответствуют заявлениям, сделанным им пятью годами ранее по поводу необходимости подняться над различием между «мужчиной» и «женщиной» (см. главу 2).
Впервые за время своей профессиональной карьеры Беньямин имел возможность более разборчиво выбирать книги для рецензий, и он постарался уделять основное внимание работам, имеющим отношение к его проекту «Пассажи». В начале года он признавался Альфреду Кону: «Мне нужно заняться чем-то новым, чем-то совершенно иным. Меня связывает журналистско-дипломатическая писанина» (GB, 3:321). В том, что касается исследования о пассажах, Беньямин, по его собственным словам, вступил на неизведанную территорию. «Труд о парижских пассажах, – сообщал он Шолему в письме от 24 мая, – приобретает все больше таинственности и требовательности, а по ночам воет, словно маленький зверь, которого днем я забыл напоить водой из самых далеких источников. Один Бог знает, что случится… когда я выпущу его на волю. Но это произойдет еще очень не скоро, и, хотя сам я могу постоянно всматриваться в глубины клетки, в которой он живет своей жизнью, едва ли я позволю заглянуть туда кому-либо другому» (C, 335). В число всевозможных источников, изучавшихся им в то время, входил и «скудный материал», связанный с философским описанием моды, «этого естественного и совершенно иррационального временного критерия исторического процесса» (C, 329), служащего темой папки B проекта «Пассажи».
Несмотря на работу, не отпускавшую Беньямина из-за стола, время от времени он совершал вылазки в берлинскую интеллектуальную жизнь. Брат Шолема Эрих пригласил его на ежегодный торжественный обед берлинских библиофилов. Там гостям были вручены экземпляры любопытной книжки Amtliches Lehrgedicht der Philosophischen Fakultat der Haupt– und Staats– Universitat Muri («Официальная дидактическая поэма философского факультета университета Мури»), автором которой был Гершом Шолем, «педель кафедры философии религии», посвятивший свой труд «Его Великолепию Вальтеру Беньямину, ректору университета Мури». Двое друзей сочинили это собрание шуток и сатир на ученую среду, когда в 1918 г. жили в швейцарской деревне Мури, и теперь брат Шолема издал его ограниченным тиражом в 250 экземпляров. А в конце марта Беньямин присутствовал на последнем из четырех выступлений Карла Крауса, на которых этот великий сатирик под аккомпанемент фортепьяно читал отрывки из оперетт Оффенбаха. Должно быть, это выступление было умопомрачительным: Беньямин сообщал Альфреду Кону, что по его окончании у него в голове творился такой сумбур, что он был не в состоянии разобраться в своих мыслях.
В апреле, спасаясь от ремонта в стенах виллы на Дельбрюкштрассе с его шумом и пылью, Беньямин перебрался в новую комнату, находившуюся «в глубинах Тиргартена, в самой забытой его части», где «в мои два окна не заглядывает ничего, кроме деревьев» (C, 335). В течение двух месяцев, которые Беньямин провел в этом жилье, прежде чем уступить его Эрнсту Блоху, он пользовался соседством с Прусской государственной библиотекой и вел там исследования, связанные с пассажами. Поддерживать это начинание на плаву ему помог аванс, полученный от Ровольта за «предполагаемую книгу о Кафке, Прусте и т. д.» (C, 335–336). Сама эта запланированная книга– Gesammelte Essays zur Literatur так и не вышла из стадии замыслов, хотя два года спустя договор на нее был расширен и перезаключен.
Наряду с литературными трудами Беньямин уделял много времени и сил попыткам помочь двум своим друзьям. Он делал все возможное для того, чтобы найти в Германии финансирование для журнала Артура Ленинга i10, столкнувшегося с серьезными денежными затруднениями. По его настоянию Кракауэр обратился к правлению Frankfurter Zeitung, а сам он писал друзьям и знакомым в издательском мире в поисках поддержки. Из этих усилий ничего не вышло, и журнал Ленинга закрылся к концу своего первого года издания. Кроме того, без работы остался Альфред Кон, и Беньямин усердно пытался найти для него что-нибудь подходящее. Впоследствии в том же году он познакомился с Густавом Глюком, берлинским банковским служащим и человеком высокой культуры, входившим в окружение Карла Крауса, и оба они нашли друг у друга удивительно много общего. Хотя Глюк в итоге послужил моделью для знаменитого провокационного портрета Беньямина «Деструктивный характер», в 1928 г. тот обратился к Глюку за практическим советом в связи с ситуацией, в которой находился Альфред Кон. Кроме того, он искал содействия и у своей новой знакомой Гретель Карплус, руководившей семейной перчаточной фабрикой в Берлине. Не сумев изыскать никаких возможностей в пределах германской экономики, которая к середине 1929 г. скатилась в кризис, Беньямин в конце концов предложил начитанному Кону попробовать свои силы в журналистике и даже сосватал несколько его рецензий в Frankfurter Zeitung и Die literarische Welt.
В письме Шолему от 24 мая Беньямин возвещал о своем неминуемом приезде в Иерусалим и в то же время делился экономическими соображениями: «Я однозначно поставил в свое расписание на этот год осенний визит в Палестину. Надеюсь, что до этого времени мы с Магнесом придем к соглашению относительно финансовых условий моей учебы» (C, 335). Несколькими неделями позже он встретился с Магнесом в Берлине, и канцлер университета «сам и без дальнейших понуканий обещал» обеспечить его стипендией на изучение иврита (C, 338). На протяжении следующих двух лет Беньямин откладывал поездку в Иерусалим не менее семи раз, придумывая самые разные оправдания (такие, как необходимость закончить исследование о пассажах, необходимость быть рядом с больной матерью, необходимость быть с Асей Лацис или необходимость присутствовать на бракоразводном процессе) и в конце концов признавшись в «поистине патологической склонности тянуть с этим делом» (C, 350). Так и не добравшись до Иерусалима, в октябре он все же получил от Магнеса чек на 3642 марки (около 900 долларов в ценах 1928 г.). Беньямин выразил благодарность за эти деньги лишь восемь месяцев спустя, когда наконец приступил к изучению иврита. Как мы уже видели, эти уроки прекратились всего через несколько недель. Шолем полагает, что Беньямин с самого начала обманывал себя мыслью о смещении акцента с европейской на еврейскую литературу и не сразу осознал этого, «по возможности избегая „очной ставки“ с ситуацией» (SF, 149; ШД, 244). Тогдашние письма Беньямина, адресованные Бриону, Гофмансталю, Вольфскелю и другим, в которых он говорит о своем плане посетить Палестину и разведать обстановку, подтверждают предположения Шолема. Вместе с тем Беньямин никогда не относился к изучению иврита всерьез и явно не ощущал необходимости возместить выплаченную ему стипендию. Когда впоследствии вопрос о ее возмещении поднимался в переписке с Шолемом и в разговоре с женой Шолема в Берлине, он уклонялся от этой темы, в силу чего складывалось впечатление, что в истории со стипендией он с самого начала вел себя недобросовестно.
Конец весны обернулся двойным несчастьем. В начале мая мать Беньямина перенесла серьезный удар, от которого так до конца и не оправилась; она по-прежнему жила на вилле, но требовала все большего ухода за собой. В противоположность реакции на внезапную смерть отца Беньямин в своих письмах почти не касается этого события, упоминая его только мимоходом. А в конце мая он отправился во Франкфурт на похороны своего двоюродного деда Артура Шенфлиса, преподававшего математику во Франкфуртском университете и некоторое время занимавшего должность ректора, человека, в котором, по мнению Беньямина, своеобразно переплелись черты еврейской и христианской культуры (что он мог бы сказать и о самом себе). Во время продолжительных попыток устроиться при Франкфуртском университете Беньямин часто останавливался в доме у двоюродного деда, что способствовало их сближению. Вернувшись в Берлин, где его жильем снова стала семейная вилла, Беньямин должен был срочно написать ряд коротких и длинных статей, включая «несколько объемных статей о течениях в современной французской литературе» (C, 335). Эти статьи в итоге были опубликованы четырьмя выпусками под названием «Парижский дневник» в Die literarische Welt в апреле – июне 1930 г. В июне и июле 1928 г. Беньямин и Франц Хессель были втянуты в длительные и в конечном счете бесплодные переговоры о передаче прав на перевод Пруста издательству Piper Verlag. Дело кончилось тем, что и Беньямин, и Хессель совсем отказались от дальнейшего участия в этом полузаконченном начинании, оказавшем такое «сильное влияние на творчество [Беньямина]» (C, 340). В июле Беньямин напечатал короткий полуавтобиографический этюд о Штефане Георге, заказанный Die literarische Welt для юбилейного номера, посвященного 60-летию поэта; среди других авторов этого номера значились Мартин Бубер и Бертольд Брехт. В следующем году у последнего установились с Беньямином тесные личные отношения, сыгравшие судьбоносную роль в его жизни.
Летом 1928 г. Беньямин в привычной для него манере начал подумывать о смене обстановки, хотя ни у него, ни у Доры не было никакого постоянного дохода: «Я сижу, как пингвин, на голых скалах моих 37 лет [ему только что исполнилось 36] и размышляю о возможности отправиться одному в круиз по Скандинавии. Но, вероятно, в этом году уже слишком поздно» (GB, 3:399, Альфреду Кону). С реализацией этого плана пришлось ждать до лета 1930 г., но финансовая неопределенность не стала препятствием для более коротких поездок на юг. В июле Беньямин отправился в Мюнхен, представший его глазам как «ужасающе красивый труп, такой красивый, что трудно поверить в его безжизненность» (GB, 3:402). А в сентябре в Лугано (Швейцария) он встретил своих друзей Юлу и Фрица Радт. Из своего орлиного гнезда рядом с озером он писал Шолему о том, как ему не терпится вновь взяться за исследование о пассажах и за такую работу, которая не была бы связана ни с какими практическими соображениями. «Было бы прекрасно, – уныло отмечал он, – если бы та постыдная писанина, которой я занимаюсь ради денег, не отнимала у меня столько сил и потому не вызывала у меня отвращения. Не могу сказать, чтобы у меня не хватало возможностей для издания дряни. Чего мне никогда не хватало вопреки всему, так это лишь смелости для того, чтобы сочинять ее» (GB, 3:414). К концу месяца он поехал в Геную, а оттуда – в Марсель, где в одиночку пробовал гашиш. Еще одним плодом его нового визита в этот французский портовый город стал набор ярких зарисовок под названием «Марсель», напечатанных в апреле следующего года в Neue schweizer Rundschau («Новое швейцарское обозрение») (см.: SW, 2:232–236); их ближайшим аналогом в англоязычной литературе, вероятно, является сочиненное Джеймсом Эйджи в конце 1930-х гг. описание Бруклина. Сам Беньямин сравнивал «Марсель» с написанным им в начале года текстом о Веймаре, хотя и отмечал, что ни один город не оказывал такого упорного сопротивления предпринятым им попыткам изобразить его, как Марсель (см.: C, 352).
Самым важным из текстов, написанных Беньямином той осенью и зимой «ради денег», было эссе «Сюрреализм», опубликованное тремя выпусками в Die literarische Welt в феврале (см.: SW, 2:207–221; МВ, 263–282). Восемью месяцами ранее в этой газете был напечатан сделанный Беньямином перевод отрывков из сюрреалистического путеводителя Луи Арагона «Парижский крестьянин». Интерес Беньямина к сюрреализму восходит по крайней мере к 1925 г., когда он написал небольшой текст под названием «Сон-китч». По мере более близкого знакомства с этим движением росли и его подозрения, хотя сюрреалистический ход мысли оставался определяющей чертой исследования о пассажах, которое, согласно первоначальным замыслам Беньямина, должно было вступить во владение «наследием сюрреализма» – издалека (C, 342). Беньямин определял эссе о сюрреализме как «непрозрачную ширму, поставленную перед „Пассажами“» (C, 347). Эссе начинается и заканчивается образами техники или, точнее говоря, взаимопроникновением сил человеческого тела и технических сил в рамках по-новому организованной природы (physis). Беньямин выступает в качестве наблюдателя, удаленного от источника потока и со своей наблюдательной точки, роль которой играет его критическая электростанция в долине, пытающегося «оценить энергию движения», уже миновавшего свою «героическую фазу», которую он также называет «изначальным движением». Это движение по-прежнему занимает крайне уязвимую позицию, располагающуюся «между анархистской фрондой [агрессивной политической оппозицией] и революционной дисциплиной». Оно пытается прийти к решению перед лицом конкурирующих политических и эстетических императивов. Согласно Беньямину, сюрреализм знаменует собой кризис искусства и кризис интеллигенции вообще, кризис «гуманистической концепции свободы». Так же, как электромагнитная теория материи покончила с классическим представлением о материи как об элементарном веществе, так и идея о сущности и идентичности человека претерпевает изменения в рамках нового динамичного фюзиса [261] . Вместо атомистических субъекта и объекта классической эпистемологии Беньямин обращается здесь к категориям образного пространства (Bildraum) и телесного пространства (Leibraum) для того, чтобы дать определение новой событийной ткани реальности и ее волновому действию или «иннервации». Эта взвесь того, что Бергсон называл «логикой твердых тел», влечет за собой глубокие последствия для акта чтения. Сюрреалистические тексты подчеркнуто не являются «литературой», хотя при взгляде с иного угла они представляют собой «первобытный всплеск эзотерической поэзии». Беньямин писал в своем «Парижском дневнике» 1930 г.:
261
Ср. последнюю главку «Улицы с односторонним движением» «К планетарию», в которой речь идет об овладении «новой плотью» и о новом фюзисе с его беспрецедентными скоростями и ритмами, задаваемыми современной техникой, и со складывающейся благодаря этому новой политической расстановкой сил (см.: SW, 1:486–487; УОД, 109–112).