Вальтер Беньямин. Критическая жизнь
Шрифт:
Этот маленький этюд, написанный в тот же день, что и письмо Гофмансталю, в сжатом виде демонстрирует гибкость – и хитроумие – интеллектуального метода Беньямина: даже фетишизируя сами орудия этого метода, он ухитряется подать их в аллегорической форме и тем самым иронизирует над собой.
В Пардигоне он также работал над давно замышлявшимся эссе о швейцарском поэте и романисте Готфриде Келлере. Как указывается в письмах Беньямина, задача этой статьи, дополнявшая его работы о французской литературе, состояла в том, чтобы опровергнуть мещанские представления о Келлере как о благодушном провинциальном писателе, выделив «явно сюрреалистические черты» его личности. Работа над эссе «Готфрид Келлер» затянулась до середины июля, а в августе оно вышло в Die literarische Welt, положив начало ряду крупных эссе об известных литераторах, написанных Беньямином для немецких газет в последние годы существования Веймарской республики. В эссе о Келлере получил отражение представительный набор тем, начиная с призыва «подвергнуть XIX в. переоценке» (SW, 2:51–61). Конкретно речь идет об идеологическом разрыве в истории немецкой буржуазии, нашедшем выражение в основании Германского рейха в 1871 г. Произведения Келлера с их любовью к деревне, противопоставляемой националистическому духу, и с их страстным, несентиметальным либерализмом, далеким от его современной разновидности, оставались связанными с «доимпериалистическим» этапом буржуазии. В творчестве Келлера скептицизм соседствует с вдохновенной мечтой о счастье, и это принципиальное противоречие вносит вклад в характерный юмор этого автора, неотделимый от его меланхолии и желчности. Келлер возвышается над пространством «античности XIX в.» наравне с Бодлером. Это античность, оцениваемая в соответствии с формальным законом «сжатия» (Schrumpfung), – античность, втиснутая в пейзаж и предметы беспокойной эпохи самого Келлера [231] .
231
О принципе «сжатия» в критике см.: SW, 2:408, 415–416.
В середине августа Беньямин совершил пятидневную поездку в Орлеан, Блуа и Тур, где осматривал соборы и замки, вдохновляясь словами Шарля Пеги о Викторе Гюго. В путевом дневнике этого путешествия на Луару (см.: SW, 2:62–65) Беньямин фиксировал свои яркие впечатления от местных достопримечательностей, таких как окна-розы над главным порталом собора в Туре, в котором он увидел символ «церковного образа мысли: снаружи все сланцевое, чешуйчатое, едва ли не запаршивевшее; изнутри все цветущее, опьяняющее и золотое». Этот дневник также отражает охватившее его уныние: «Все, каждая банальная мелочь в этом путешествии вызывает у меня желание залиться слезами». Это вызвано отсутствием взаимности со стороны парижанки, в которую он влюбился несколькими неделями ранее, «что в те годы случалось с ним довольно легко и часто» (SF, 133; ШД, 218). В данном случае утешение ему принесли уют роскошного номера в отеле, а также спокойствие и «чувство тесной сопричастности», охватившие его при созерцании великих архитектурных шедевров. Он понял, что его «парижская роза» «чудесным образом выросла» в промежутке между двумя соборами – Шартрским, который он посетил месяцем ранее, и нынешним знакомством с собором св. Гатьена в Туре. Беньямин надеялся опубликовать описание своей поездки во Frankfurter Zeitung, но это предложение не получило поддержки со стороны Кракауэра и других редакторов.
16 августа Беньямин вернулся в Париж, а на следующий день туда прибыл Шолем с намерением несколько недель поработать в Национальной библиотеке. Они провели вдвоем много вечеров, встречаясь преимущественно в разных кафе в окрестностях бульвара Монпарнас. Однажды Шолем с женой зашли к Беньямину в его «убогую, крохотную и плохо обставленную комнатку, в которой помещались только железная кровать и кое-какие пожитки» (SF, 133; ШД, 220). Несколько раз они ходили в кино (Беньямин особенно восхищался американским актером Адольфом Менжу), а Шолем познакомился с другом и сотрудником Беньямина Францем Хесселем и его женой Хелен, которые тем летом тоже жили в Париже. Вечером 23 августа Шолем вместе с Беньямином (надевшим красный галстук) направились на северные бульвары, где проходила массовая демонстрация против казни Сакко и Ванцетти, состоявшейся той ночью в Бостоне; друзьям едва удалось вырваться из свалки, начавшейся, когда на демонстрантов набросилась конная полиция. На вопросы Шолема о том, не собирается ли Беньямин брать на вооружение марксистские идеи и методы, тот отвечал лишь, что не видит причин для неизбежного конфликта между радикально-революционной позицией и своей собственной работой, разве что в плане диалектического преобразования (см.: SF, 135; ШД, 223–224). Гораздо охотнее он говорил о сюрреализме и творчестве Поля Валери, а также о своих (в итоге так и не осуществленных) планах составить антологию работ Вильгельма фон Гумбольдта о философии языка.
Визит Шолема снова заставил Беньямина всерьез задуматься о переезде в Палестину. При Еврейском университете в Иерусалиме была создана новая Гуманитарная школа, и Шолем выдвинул идею о том, чтобы Беньямин поступил туда преподавателем французской и немецкой литературы – но для этой должности требовалось знание иврита. Когда Беньямин восторженно отозвался на это предложение и объявил о своей готовности выучить иврит, Шолем устроил ему встречу с канцлером Еврейского университета рабби Иудой Л. Магнесом, который тогда находился в Париже. Во время двухчасового разговора Магнес – американец, четверть века назад учившийся в Берлине и Гейдельберге, – взволнованно выслушивал хорошо подготовившегося к этой беседе Беньямина, который описывал свою творческую карьеру в сфере философии языка и ссылался на свои работы о немецком романтизме, Гельдерлине, Гёте и немецкой барочной драме, а также упомянул свое увлечение Бодлером и Прустом. Он подчеркивал, что работы в области перевода послужили для него стимулом к философским и теологическим размышлениям. По его словам, это все более четко заставляло его осознавать свою еврейскую идентичность. Он утверждал, что «как комментатор значительных немецких текстов… он достиг своего потолка», но «его позиция не находит в Германии отклика». Поэтому он намеревался обратиться к еврейскому языку и литературе как перспективной теме для своих исследований (см.: SF, 137–138; ШД, 227). В результате этого разговора Магнес запросил рекомендательные письма в качестве первого шага к рассмотрению вопроса о предоставлении Беньямину места преподавателя в Иерусалиме. Достать такие письма от известных ученых было непростой задачей для Беньямина, сжегшего за собой столько мостов. Значительную часть осени он провел в поисках возможных рекомендателей, в том числе вновь попытавшись наладить связи с окружением Варбурга. Весной Магнес получил рекомендательные письма (от Гофмансталя и от Вальтера Брехта, ординарного профессора немецкой литературы в Мюнхене) и объявил их превосходными. Кроме того, Беньямин отправил ему экземпляры некоторых своих изданий. Он объявил Магнесу и Шолему о своей солидарности с работой по возрождению Палестины, проводя различие между этой работой и политическим сионизмом. Шолем сухо отмечает: «Никогда прежде Беньямин не был настроен столь решительно в этой связи, и никогда впоследствии это не повторилось… Ретроспективно эта встреча [с Магнесом] видится еще фантастичнее, чем казалось тогда» (SF, 138–139; ШД, 228–229). Невозможно сказать, насколько серьезно Беньямин относился к переезду в Иерусалим. Из его переписки двух последующих лет с такими людьми, как Брион и Гофмансталь, следует, что он всерьез задумывался об этом; другие же его высказывания указывают, что он лишь надеялся получить краткосрочную стипендию для изучения иврита или других интересовавших его предметов. В конце концов он получил лишь одноразовую выплату от Магнеса, что поздней весной 1929 г. подвигло его на то, чтобы брать ежедневные уроки у доктора Макса Майера, редактора Judische Rundschau. Они продолжались менее месяца, сначала прервавшись из-за отъезда Майера на воды, а затем и вовсе прекратились, когда Беньямина осенью 1929 г. поглотил бракоразводный процесс.
Шолем вернулся в Иерусалим примерно в конце сентября. Это была их предпоследняя встреча с Беньямином – последняя состоялась в 1938 г., снова в Париже. Во время недель, проведенных ими вместе в 1927 г., Беньямин зачитывал вслух отрывки из своей новой работы о парижских пассажах, в то время предполагая, что это будет эссе объемом примерно в 50 страниц, и планируя дописать его в течение следующих нескольких месяцев. Едва ли он мог себе представить, что эта работа, опубликованная посмертно в виде тома объемом в тысячу страниц под названием «Проект „Пассажи“» (Das Passagen-Werk), вскоре перерастет первоначальные замыслы и станет играть роль magnum opus и реального интеллектуального источника последних лет его жизни – непрерывно разраставшегося философско-исторического исследования, с которым будет связано большинство его крупных и небольших работ 1927–1940 гг. В известном письме от 20 января 1930 г. Беньямин называет проект «Пассажи» «театром всех моих стараний и всех моих идей» (C, 359). Первоначально летом или осенью 1927 г. он собирался всего лишь написать статью для берлинского журнала Der Querschnitt, в котором печатался и раньше [232] . Статью предполагалось сочинить в Париже вместе с Францем Хесселем. В книге самого Хесселя о flanerie – Spazieren in Berlin («Пешком по Берлину») современный город рассматривается вслед за Луи Арагоном с его Paysan de Paris («Парижский крестьянин», 1926) как мнемоническая система; эта книга вышла в 1929 г. и была отрецензирована Беньямином. Не исключено, что в соавторстве с его другом было написано короткое эссе «Пассажи» – фантасмагорический репортаж, выросший из многочисленных бесед с Хесселем на тему пассажей. Беньямин, вероятно, рассматривал его как черновой вариант более длинной статьи, оставшейся ненаписанной [233] .
232
См. письмо Кракауэру от 5 июня 1927 г. (GB, 3:263), в котором содержится, возможно, первое письменное упоминание о проекте «Пассажи». Первое однозначное упоминание об этом проекте было сделано в письме от 16 октября (292–293).
233
См.: «Пассажи» в AP, 871–872 («Ранние наброски»); см. также 919–925 («Материалы для „Пассажей“»). Ван Рейен и ван Дорн приводят доказательства, что это эссе было сочинено в середине июля 1927 г. (van Reijen, van Doorn, Aufenthalte und Passagen, 95, 237n86).
После того как Беньямин отказался от написания газетной статьи в сотрудничестве с Хесселем, исследование о пассажах,
На данном этапе Беньямин видел в этой работе своего рода парижский аналог «Улицы с односторонним движением» – «монтажный текст», сочетающий в себе афоризмы и зарисовки о парижском обществе и культуре середины XIX в. На протяжении 1928 и, возможно, 1929 гг. в связи с замышлявшимся эссе он написал ряд чуть более длинных и тщательнее отделанных черновиков (Paris Arcades II), вскоре снабдив рукопись огромным количеством цитат, примечаний и библиографических ссылок. Этот конгломерат размышлений и цитат образует ядро главного раздела проекта «Пассажи» – 36 обозначенных буквами алфавита папок (немецкий издатель назвал их Aufzeichnungen und Materialien («Заметки и материалы»)), которые Беньямин начал собирать осенью или зимой 1928 г. В итоге эти цитаты, взятые из всевозможных французских и немецких источников XIX и XX вв., намного превзошли своим объемом комментарии и размышления, хотя вопреки мнению Адорно сомнительно, чтобы Беньямин когда-либо подходил к исследованию о пассажах исключительно как к образцу Zitatenkritik («цитатная критика»), к которой он призывает в своих заметках 1929 или 1930 г. к ненаписанной работе о теории литературной критики [234] .
234
См.: «Программа литературной критики», SW, 2:290. Заявление Адорно о том, что исследование о пассажах замышлялось Беньямином в качестве чисто “schockhafte Montage des Materials” («состоящего из одних цитат»), оспариваемое Рольфом Тидеманом, редактором Passagen-Werk, см. в GS, 5:1072–1073. См. также предисловие Тидемана к Passagen-Werk «Диалектика в тупике» (перепечатано в переводе на английский в AP, 930– 931, 1013n6).
Работа над статьями о пассажах, в число которых вскоре вошло еще одно короткое эссе – «Кольцо Сатурна, или Некоторые замечания о железных постройках», возможно, предназначавшееся для радиопередачи или для публикации в газете, продолжалась в конце 1929 или начале 1930 г., после чего прервалась примерно на четыре года, вероятно, вследствие теоретических апорий, возникших при попытке согласовать откровенно сюрреалистический источник вдохновения с требованиями исторического материализма. Беньямин возобновил эту работу в начале 1934 г., вооружившись «новым проницательным социологическим подходом», благодаря которому проект, теперь уже принимавший облик книги, приобрел «новое лицо» (C, 490; GB, 4:375). Этот последний этап продолжался до весны 1940 г., когда Беньямин был вынужден бежать из Парижа с его Национальной библиотекой. На этом этапе разрастания замыслов и новой расстановки акцентов, охватившем середину и конец 1930-х гг., к проекту были добавлены два крайне насыщенных синопсиса (“exposes”), написанных на немецком (1935) и французском (1939) языках, после чего общее число текстов, входящих в состав проекта, достигло семи. Перед бегством из Парижа Беньямин отдал «Заметки и материалы» на сохранение коллеге-писателю Жоржу Батаю, который спрятал их в одном из хранилищ Национальной библиотеки, где в то время работал библиотекарем. После войны рукопись была извлечена из тайника и в 1947 г. доставлена в Нью-Йорк лично Теодору Адорно, поскольку на этом этапе работа над рукописью велась под эгидой Института социальных исследований [235] . Das Passagen-Werk, незавершенное и в принципе не подлежащее завершению собрание «пассажей», впервые было издано в 1982 г. под редакцией ученика Адорно Рольфа Тидемана [236] .
235
Подробнее о том, как рукопись была передана Адорно, см.: GS, 5:1067–1073. Первые наброски и ранние черновики были в 1941 г. переправлены в США для Адорно Дорой Беньямин, сестрой Беньямина. Оба синопсиса были написаны для Института социальных исследований, куда они были отосланы Беньямином. Дополнительные материалы, связанные с принципами организации материала для «Пассажей», были обнаружены в 1981 г. итальянским философом и издателем Беньямина Джорджио Агамбеном среди рукописей, переданных в Национальную библиотеку женой Батая.
236
Тидеман выбрал такое название исходя из того, что Беньямин в своей переписке обычно давал своему проекту такие определения, как Passagenarbeit, Passagenwerk, Passagenpapieren и Passagen-Studien.
Несмотря на то что в своих письмах 1930-х гг. Беньямин неоднократно заявлял о намерении упорядочить эту сложно организованную систему материалов и в самом деле написать книгу о пассажах, можно сказать, что на протяжении этого рокового десятилетия исследовательский проект Беньямина стал для него самоцелью. Традиционное различие между исследованием и изложением (Forschung и Darstellung), на которое порой указывал сам Беньямин, постепенно перестало действовать в случае этой уникальной работы [237] . Проект «Пассажи» в том виде, в каком он издается сегодня, де-факто представляет собой текст, аналогичный записным книжкам Жубера, Бодлера или Ницше. Эту книгу можно даже читать от начала до конца как энциклопедический рассказ о повседневной жизни Парижа в середине XIX в., хотя метод чтения, более близкий к блужданиям фланера, воспринимающего город как что-то вроде исторического палимпсеста, безусловно, более предпочтителен. Какие бы планы ни строил Беньямин по поводу превращения своего проекта в книгу, представляется вполне вероятным, что его основная цель, как выражается Тидеман, заключалась в том, чтобы «по-новому сочетать теорию и материалы, цитаты и их интерпретацию по сравнению с методами изложения, принятыми в то время» (AP, 931).
237
Различие между Forschung и Darstellung проводится в AP, папка N4a,5 (цитата из Маркса); см. также: BS, 100.
Сам Беньямин определял текстовый формат исследования о пассажах термином «литературный монтаж» (AP, N1a,8) при том, что монтаж как метод организации художественного материала был, как известно, очень моден в 1920-е гг. (в этом отношении достаточно сослаться на имена Мохой-Надя, Хартфилда, Эйзенштейна и Брехта). Беньямин впервые широко использовал метод монтажа в «Улице с односторонним движением», собрав в этой книге по образцу пестрой картины, которую представляет собой уличная жизнь в большом городе, множество коротких, афористичных отрывков, не объединенных какими-либо специальными переходами между ними. В «Пассажах», где «мирские мотивы „Улицы с односторонним движением“ будут… адски усилены» (как сообщал Беньямин Шолему в письме от 30 января 1928 г.), этот эффект полифонии и множества точек зрения звучит еще громче благодаря многочисленным цитатам, комментариям и размышлениям, которые предположительно как-то связаны с тематикой работы и потому в контексте собранной Беньямином запутанной коллекции явлений, имеющих отношение к пассажам, играют роль чрезвычайно сконцентрированной «волшебной энциклопедии» рассматриваемой исторической эпохи (см.: AP, H2,7; H2a,1). Каждый пронумерованный отрывок в этом гигантском текстовом пассаже служит мостом между XIX и XX вв.; каждый, по крайней мере в теории, представляет собой порог и коридор, ведущий в прошлое – в зафиксированную историю и в диктующую ее праисторию (Urgeschichte), а соответственно, и в настоящее [238] . Каждый фрагмент в «Пассажах», отражая фактическое соответствие между отдельными моментами времени и в типичном для Беньямина духе между «предысторией» и «постисторией» конкретных исторических явлений (например, предысторией Бодлера служила средневековая аллегория, а постисторией – югендстиль), выводит на свет настоящего – во вспышке четкости – «диалектический образ», в одно и то же время носящий и документальный, и метафизический характер.
238
Об Urgeschichte как «праистории» см.: SW, 2:33; МВ, 291 («Жюльен Грин» [1930]). Ср. AP, папка D10,3 и далее и папка N2a,2.