Вальтер Беньямин. Критическая жизнь
Шрифт:
На протяжении долгих месяцев, полных неуверенности и опасений, а в итоге завершившихся крахом надежд, связанных с Франкфуртом, Беньямин время от времени предавался своей любимой психологической «отраве» – мыслям о путешествиях. Его смутное стремление бежать от своих проблем понемногу приобретало конкретные очертания в виде планов совершить плавание на борту грузового судна, совершающего рейс по Средиземному морю с заходом в различные порты. Беньямин надеялся убедить Асю Лацис присоединиться к нему, но ему удалось только соблазнить ее стать его спутницей в плавании на барже из Берлина в Гамбург, где ему предстояло пересесть на торговое судно [207] . 19 августа судно вышло из Гамбурга, увозя с собой Беньямина, пребывавшего в необычайно приподнятом настроении. Хотя его тревожило возможное отсутствие комфорта, связанное с таким самым дешевым способом путешествовать, вскоре он уже не только успокоился, но и восторгался: «Это плавание на так называемом товарняке – одна сплошная ария самых комфортабельных ситуаций в жизни. В каждом чужеземном городе у тебя есть своя комната, даже не комната, а твое собственное маленькое… странствующее жилье, и тебе не приходится иметь дело с гостиницами, комнатами и сожителями. Сейчас я лежу на палубе, у меня перед глазами вечерняя Генуя, а вокруг меня современной „музыкой мира“ раздаются звуки, с которыми разгружаются грузовые суда» (GB, 3:81). К концу месяца ему удалось пробыть на берегу больше времени и изучить «захватывающе экзотические» окрестности Севильи и Кордовы – на ужасающей жаре (по его словам, на солнце температура была около 50 градусов), вымотавшей его до крайности. В Кордове он видел не только грандиозную мечеть, но и работы испанского
207
См.: Lacis, Revolutionar im Beruf, 52–53. Лацис путает годы, датируя отплытие Беньямина из Гамбурга осенью 1924 г., а не августом 1925 г.
После продолжительной остановки в Генуе, во время которой Беньямин побывал на Ривьере и прошел пешком знаменитый участок побережья от Рапалло до Портофино, судно на несколько дней пришвартовалось в Пизе, и Беньямин впервые смог посетить окруженную стенами Лукку. В этом городе он застал обычный рыночный день, ставший источником впечатлений для одной из самых запоминающихся «фигур мысли» в «Улице с односторонним движением» – «Не для продажи» (в главке «Игрушки»). Беньямин описывает «механический кабинет» в «длинной, симметрично разделенной палатке»; когда посетитель проходит между столами, с тиканьем пробуждаются к жизни механические куклы, разыгрывающие перед зрителем сложную историческую и религиозную аллегорию в помещении, облик которого определяют «кривые зеркала» на стенах. «Не для продажи» – одна из первых попыток Беньямина запечатлеть в образах то, как история искажает саму себя, отражаясь в конструктах сознания. При этом Беньямину, пожалуй особенно на этом раннем этапе его увлечения марксизмом, был свойствен однозначный оптимизм в отношении последствий этого искажения: «Через правое отверстие в палатку заходят, а через левое покидают ее» (SW, 1:474–475; УОД, 82–83). Беньямин расстался с судном и друзьями из его команды в Неаполе, где сразу же осознал, что «город немедленно заполнил все то место в моем сердце, которое он занимал в прошлом году» (C, 284). В Неаполе он встретил знакомых – путешествовавших вместе Адорно и Кракауэра и вызвался свозить их вместе с Альфредом Зон-Ретелем (который по-прежнему жил в Позитано) на экскурсию на Капри – место, где «между двумя ударами сердца может пройти неделя» (GB, 3:80). Ему даже удалось снова восстановить более или менее тесные контакты с Юлой Радт-Кон, путешествовавшей по Италии со своим мужем Фрицем. Мысли о Юле будут долго преследовать его в следующем году.
С Капри Беньямин отправился в Ригу, столицу Латвии на берегу Балтийского моря, и прибыл туда в первые дни ноября. Он хотел навестить Асю Лацис, но была ли эта поездка спланирована заранее или такое намерение спонтанно зародилось в нем под воздействием воспоминаний о прошлом лете, проведенном ими вместе, нам неизвестно. О месте, которое Ася занимала в то время в его жизни, и о том, с каким лихорадочным нетерпением он ожидал момента, когда окажется у нее дома, некоторое представление дает главка «Оружие и амуниция» из книги «Улица с односторонним движением»:
Я приехал в Ригу, чтобы навестить подругу. Ее дом, город, язык были мне незнакомы. Меня никто не ждал, я ни с кем не был знаком. Два часа бродил в одиночестве по улицам. Такими я их больше никогда не видел. Из всех дверей вырывалось пламя, каждый камень высекал искры, и каждый трамвай казался пожарной машиной. Ведь она могла выйти за дверь, появиться из-за угла или сидеть в трамвае. Но из нас двоих первым увидеть другого должен был я, любой ценой. Ведь если бы она заложила фитиль, бросив на меня взгляд, я бы взлетел на воздух, словно склад с боеприпасами (SW, 1:461; УОД, 52).
Сама Ася и представить себе не могла, что Беньямин появится у нее на пороге. Она участвовала в ряде коммунистических театральных проектов, включая создание театра для детей рабочих, и латвийское правительство грозило арестовать ее за подрывную деятельность. Явление ее «курортного любовника» стало для нее неприятным шоком. «Это было за день до премьеры. Я отправилась на репетицию с головой, полной неотложных забот, и тут передо мной возник… Вальтер Беньямин. Он любил делать сюрпризы, но этот его сюрприз меня совсем не обрадовал. Он прибыл с другой планеты, и у меня не было на него времени» [208] . Беньямин, брошенный, все же задержался в Риге; в любом месте города его, казалось, вновь настигали суровый упрек Аси и вызванная им у него меланхолия. В «Стереоскопе» (одной из частей главки «Игрушки» в «Улице с односторонним движением») он описывает Ригу как один огромный рынок, «плотно застроенный город с низкими деревянными лачугами», вытянувшимися вдоль мола, к которому «около чернеющего города гномов» пришвартовались маленькие пароходы. «Кое-где на углах… стоят весь год мещанки с цветными бумажными розгами, которые на Западе появляются только в канун Рождества. Пожурить любящим голосом – вот назначение этих розог» (SW, 1:474; УОД, 80–81). Размолвка с Асей имела следствием обычные для него физические недуги: он сообщал Саломону, что его общее самочувствие «оставляет желать лучшего» (GB, 3:100). Хотя этот визит не стал для него источником радости, на которую он надеялся, ему было позволено приходить в театр и время от времени видеться с Асей. Ему случилось присутствовать на спектакле, бросавшем открытый вызов солидному буржуазному правительству страны, там он попал в страшную давку и оказался прижат к дверному косяку; с большим трудом ему удалось вырваться и залезть на подоконник, где его в раздавленной шляпе, с растерзанным пиджаком и воротником рубашки и нашла Ася. По ее воспоминаниям, ему в спектакле понравилась лишь одна мизансцена, в которой господин в цилиндре разговаривает с рабочим под зонтиком; о том, что именно вызвало у Беньямина положительную оценку этого эпизода, остается только гадать [209] .
208
Lacis, Revolutionar im Beruf, 56.
209
Ibid, 57.
В начале декабря Беньямин вернулся в Берлин, на виллу на Дельбрюкштрассе, где жил с Дорой, Штефаном и Гретой Ребейн, няней Штефана. По всей видимости примирившись с тем, что ему не быть вместе с Асей, он погрузился в семейную жизнь и стал проводить больше времени со Штефаном, которому было уже семь с половиной лет. По нескольку часов в неделю Беньямин читал ему вслух, «бесцельно блуждая по сказочному хаосу, царящему… на книжных полках» (C, 287). В преддверии хануки Беньямин отыскал свой собственный кукольный театр, которым развлекался в детстве, и с помощью двух друзей поставил для Штефана и его друзей «эффектную» сказочную пьесу популярного австрийского драматурга Фердинанда Раймунда (C, 288). Он вновь начал записывать детские изречения сына, которые спорадически собирал еще с 1918 г. Этот архив лингвистического мира ребенка весьма показателен в плане того, как Беньямин воспринимал своего сына и собственное положение в семье, но в основном он представляет собой собрание прелестных детских неологизмов: неправильно понятых и недорасслышанных слов, оригинальных гибридов и забавных фразочек. Мыслитель, подобный Беньямину, видит в ребенке настоящую лабораторию, в которой можно непосредственно наблюдать зарождение человеческого языка, и высказывания юного Штефана продолжали занимать важное место в творчестве Беньямина до конца его жизни. Но вместе с тем ясно и то, что Беньямин находил в своем сыне именно те мотивы и практики, которые он и искал: исходящие из мира его собственных интересов или питающие его – телепатические явления, соматическое подражание неодушевленным
Нас не было дома – причем перед этим я несколько дней подряд требовал, чтобы в квартире не шумели, потому что мне нужно было писать, – а он был на кухне вдвоем с Гретой. Она слышит от него: «Грета, не шуметь! Ему надо работать. Нельзя шуметь!». После этого он поднимается по темной лестнице, открывает обе двери и заходит в свою темную комнату. Грета догоняет его через несколько секунд и видит, что он неподвижно стоит в темноте. А он говорит: «Грета, не надо ему мешать! Ему взаправду нужно работать» [210] .
210
Walter Benjamin’s Archive, 123.
Здесь переплетается сразу нескольку мотивов: ролевая игра ребенка, компенсирующая ему отсутствующего отца; подчинение всех аспектов семейной жизни работе отца; наконец, представление ребенка о работе как пребывании в темноте и в полном одиночестве. Возможно, здесь также можно почувствовать нотки неоднозначного отношения со стороны отца к сыну. С одной стороны, Беньямин так высоко ценил лингвистические таланты своего сына (или как минимум собранный им материал сам по себе), что подумывал перепечатать записную книжку и показывать эти записи друзьям; он дал ей название «Мысли и мнения Штефана», шутливо намекавшее на давнюю традицию писательских записных книжек. Эрнст Шен, нанесший Беньяминам визит на Рождество, и вовсе пророчил мальчику большое будущее. С другой стороны, Беньямин мог лаконично отмечать, что его сын перешел в следующий класс со «сплошь посредственными» оценками (GB, 3:131). Подобное прохладное отношение со стороны отца не осталось незамеченным. Дочь Штефана Мона Джин Беньямин впоследствии вспоминала, что ее отец – эрудированный лондонский книготорговец крайне неохотно рассказывал о своем собственном отце. «Ему было очень трудно говорить о человеке, который для него никогда не был подлинным отцом, оставаясь скорее интеллектуальной фигурой – личностью очень далекой и такой, какая запомнилась ему человеком, привозившим ему игрушки из других стран» [211] .
211
Jay and Smith, “A Talk with Mona Jean Benjamin, Kim Yvon Benjamin and Michael Benjamin”, 114.
Этот период стал для Беньямина и временем более тесных связей с родными. Его сестра Дора по-прежнему жила в том же доме, и потому ежедневные контакты с ней были неизбежными. Что касается брата Беньямина Георга, то у него была своя квартира, но он часто посещал виллу на Дельбрюкштрассе. Дора закончила Бисмарк-Лицеум – школу для девочек в Грюневальде, неподалеку от родительского дома. Однако в таких школах не выдавались дипломы, требовавшиеся для поступления в университет, и, хотя прусское государство в 1908 г. издало закон, по которому девочкам предоставлялись те же возможности для образования, которые имелись у мальчиков, в 1918 г. во всей Пруссии насчитывалось всего 45 женских школ, выдававших Abitur – диплом, дававший право обучаться в университете [212] . Поэтому Дора была вынуждена посещать частные курсы, готовившие женщин к поступлению в университет. В 1919 г. прусское правительство уступило и разрешило девочкам обучаться в мужских гимназиях. Дора немедленно воспользовалась этой возможностью и поступила в Грюневальдскую реальную гимназию, которую окончил ее брат Георг в 1914 г. С 1921 г. после завершения учебы в гимназии она изучала экономику в университетах Берлина, Гейдельберга, Йены и, наконец, Грайфсвальда, где в 1924 г. получила докторскую степень за диссертацию о том, как надомный труд женщин, занятых в швейной промышленности, отражается на уходе за детьми [213] . В 1920-е гг. она издала свою переработанную диссертацию в виде книги, а также опубликовала несколько статей на аналогичные темы в журнале Soziale Praxis, получив репутацию признанного авторитета в области сложных проблем, связанных с работой и семейной жизнью в пролетарской среде. Ее работа, а также тесная дружба с будущей невесткой Хильдой Беньямин способствовали ее сближению с братом Георгом. Последний, будучи на три года младше Вальтера, был вынужден прервать учебу из-за войны и лишь в 1923 г. получил степень доктора медицины, к тому времени уже успев присоединиться в 1920 г. к Независимым социал-демократам, а в 1922 г. вступив Коммунистическую партию Германии. Хотя отношения Беньямина с сестрой оставались сложными еще и в начале 1930-х гг., братья часто виделись друг с другом, и между ними, особенно после того, как началось сближение Вальтера с леворадикальными кругами, установились более тесные взаимоотношения. В начале 1926 г. Георг женился на Хильде Ланге; Беньямин отмечал, что Георг «воспитывал» Хильду как коммунистку и что ее родителям-христианам по этой причине пришлось «проглотить вдвойне горькую пилюлю» (C, 288). Ни то, ни другое заявление не подтверждается фактами. Хотя Георг познакомился с Хильдой Ланге, когда она навещала его сестру Дору, Ланге сама по себе пришла в левую политику и нашла в Георге родственную душу. На протяжении 1920-х гг. и Георг, и Хильда становились все более заметными людьми в коммунистической партии. Георг в 1925 г. получил место врача муниципальной школы в Берлине-Веддинге; работу с детьми трудящихся он дополнял регулярным изданием статей, как научных, так и популярных, по вопросам социальной гигиены. Хильда, имевшая диплом юриста, продолжала профессиональную подготовку и в итоге в 1929 г. была принята в адвокатуру. В 1950-е гг., уже будучи судьей, она прославилась своей суровостью к противникам коммунистического режима, а с 1963 по 1967 г. была министром юстиции Германской Демократической Республики. А в 1926 г. их крохотная квартира в Веддинге играла роль салона, в котором встречались коммунистические и левые буржуазные интеллектуалы.
212
См.: Schock-Quinteros, “Dora Benjamin”, 75.
213
Ibid., 79.
У Вальтера Беньямина впервые с 1917 г. не имелось никаких крупных замыслов (помимо перевода Пруста, за который он взялся скорее по финансовым причинам, нежели из-за интеллектуальной потребности), если под крупным замыслом понимать работу над книгой. Но в то же время он начинал осознавать, что сможет зарезервировать для себя нишу в германском издательском мире, если заявит о себе как о знатоке современной серьезной французской литературы; его непосредственное знакомство с Францией способствовало его решимости «вплести этот жалкий факт в плотный контекст». В конце 1925 – начале 1926 г. он относительно мало писал, зато «постыдно много читал», и в основном это была французская литература (C, 288). Но на выбор книг для чтения влияли и другие его интересы: он читал работы Троцкого о политике (а также дискуссию по поводу теории всемирной истории, предложенной Лукачем и Бухариным; GB, 3:133) и книгу Людвига Клагеса и Карла Альбрехта Бернулли о швейцарском правоведе, историке и теоретике матриархата Иоганне Якобе Бахофене. Беньямин заявил Шолему (и впоследствии с некоторыми изменениями повторял эти слова на протяжении 1930-х гг.), что «спор между Бахофеном и Клагесом неизбежен и многое указывает на то, что строгое ведение этого спора возможно лишь с точки зрения еврейской теологии. Разумеется, именно там эти крупные ученые чуют присутствие своего архиврага – и не без причины» (C, 288). На протяжении следующих 15 лет Беньямин неоднократно возвращался к этому спору, но так и не сумел написать задуманную им наиболее полную работу о Бахофене и Клагесе. Как всегда, он также поглощал множество детективных романов. Только сейчас в переписке с Кракауэром он начал намечать путь, который мог бы превратить такие его личные пристрастия, как детективные романы, в темы для серьезного изучения. Так, Беньямин, возможно, был единственным, кто когда-либо подходил к истории детективного жанра с точки зрения теории о темпераментах: он указывал Кракауэру, что фигура детектива «с удивительным дискомфортом» вписывается в эту старую схему, но при этом несет в себе черты не только меланхолика, но и флегматика (см.: GB, 3:147).