Вальтер Беньямин. Критическая жизнь
Шрифт:
В этом же письме он упоминает о том, что в «саду Георге» наткнулся на цветок удивительной красоты, а именно на изданную в 1928 г. книгу биографий Гёте, Шиллера, Гельдерлина и других авторов «Поэт как вождь немецкого классицизма», написанную Максом Коммерелем, историком литературы, входившим в окружение Штефана Георге. Год спустя в Die literarische Welt вышла рецензия-эссе Беньямина «Против шедевра», работу над которой он начал в Сан-Джиминьяно. В ней он подчеркивает «величие» этой книги, «физиогномический и – в самом строгом смысле слова – непсихологический подход», свойственный ее «плутарховскому стилю», «обилие аутентичных антропологических идей» на ее страницах, но в то же время и подвергает ее решительной критике:
Вне зависимости от облика, [который принимает современность,] наша задача состоит в том, чтобы схватить его за рога и получить возможность вопрошать прошлое. Это бык, чья кровь должна наполнить яму, чтобы на ее краю появились духи ушедших. И именно этого смертоносного напора идей не хватает в работах, созданных в окружении Георге. Вместо того чтобы приносить настоящему жертвы, они избегают их… [тем самым лишая] литературу тех интерпретаций, которые они ей задолжали, и ее права на рост (SW, 2:383).
Этот ключевой герменевтический принцип, а именно движущая сила («кровь жизни») настоящего во всех интерпретациях прошлого или в обращенных к нему вопросах [282] нашел отражение в «философии фланера», ставшей основой «Пассажей» и в то же время поставленной в центр рецензии Беньямина на книгу Франца Хесселя «Пешком по Берлину», свидетельствующую об интеллектуальном родстве их обоих. Рецензия Беньямина «Возвращение фланера», напечатанная в октябре 1929 г. в Die literarische Welt, содержит множество отрывков из «Пассажей». Беньямин причисляет неспешный, элегический текст Хесселя, называемый «египетской книгой снов для тех, кто не спит», к традиции Бодлера, Аполлинера и Леото, этих классиков flanerie, и так пишет об авторе: «Только человек, в котором о своем присутствии уже объявила – пусть очень тихо – современность, способен окинуть столь оригинальным и „свежим“ взглядом то, что только что стало старым» (SW, 2:264). В июле и августе Беньямин работал над рядом других статей, включая «враждебное эссе» о швейцарском прозаике Роберте Вальзере (C, 357). В сущности это эссе, опубликованное в сентябре в Das Tagebuch, не содержит признаков откровенно враждебного отношения к этому автору, который, как отмечает Беньямин, был любимым писателем Кафки, хотя, возможно, намек на такое отношение содержится в словах о мнимом невнимании Вальзера к стилю, принимающему облик «целомудренной искусственной неуклюжести», и в упоминании о детском благородстве персонажей изящных жутковатых сказок Вальзера, аналогичном благородству героев волшебных сказок, «которые точно так же порождены ночью и безумием» (SW, 2:258–259).
282
См. в главе 2 о том, что корни этого интерпретационного принципа восходили к Ницше и ранним романтикам. Краткая формулировка этого принципа приводится в работе 1932 г. «Раскопки и память» (SW, 2:576; см. также 611).
В конце августа Беньямин опубликовал в Die literarische Welt текст под названием «Беседа с Эрнстом Шеном», в котором он и композитор Шен, один из его старейших и ближайших друзей, незадолго до того получивший влиятельную должность художественного руководителя на франкфуртской радиостанции Sudwestdeutscher Rundfunk, обсуждают просветительско-политические возможности радио и телевидения, которым, согласно их общему мнению, не следует ни заниматься насаждением культуры с большой буквы К, ни выполнять чисто репортерскую функцию. С того момента как Германия в 1923 г. начала приобщаться к радио, стало ясно, что это новое СМИ может политизироваться, лишь удовлетворяя желание аудитории «развлечься», хотя такая направленность радиопрограмм, указывали оба собеседника, не обязательно исключает различные художественные достижения (в частности, упоминались трансляции «Полета Линдбергов» в постановке Брехта, Вайля и Хиндемита и кантаты Эйслера) и даже передачи об экспериментальных произведениях (см.: GS, 4:548–551) [283] . Из бесед Беньямина с Шеном в следующем году возникли планы написать статью о политических аспектах радио; эта статья так и не была написана, но в письме Шену Беньямин отмечает несколько сфер, которые он собирался осветить. Они включали тривиализацию радио как следствие, в частности, недееспособности либеральной и демагогической печати, а также недееспособности вильгельмовских министров, контроль профсоюзов над радио, безразличие радио к литературе и коррупцию в отношениях между радио и печатью (см.: GB, 3:515–517). В маленькой статье о Шене нашли отражение две темы, в наибольшей степени волновавшие Беньямина в 1920-х гг.: в ней рассматриваются вопросы дидактики и образования вообще, изучаемые сквозь призму современных средств коммуникации, включая печать, радио, фотографию и кино. Эта ключевая тенденция творчества Беньямина 1920-х гг., выросшая из размышлений, связанных с коллекцией детских книг, собранной им с Дорой, а возможно, более косвенным образом также из наблюдений Беньямина за развитием его сына, почти незаметна в его главных эссе этого периода; его идеи об образовании и средствах коммуникации, не образуя связной теории, разбросаны по множеству небольших текстов, опубликованных в немецкой печати в самое разное время и в самых разных изданиях.
283
Об использовании развлечений в учебных целях ср. AP, папка K3a,1, и «Теорию развлечений» в SW, 3:141–142. См. также: “Zweierlei Volkstumlichkeit” (1932) в GS, 4:671–673, и финал эссе 1932 г. «Театр и радио» в SW, 2:585.
Конец 1920-х гг. дал повод к размышлениям не только о новых средствах коммуникации. Эрнст Шен открыл дверь к регулярной работе на радио и для самого Беньямина, который во второй половине 1929 г. часто вел передачи на франкфуртском и берлинском радио. С августа 1929 г. по весну 1932 г. он выступал у микрофона более 80 раз, в самых разных форматах. Они включали всевозможные передачи для детей («Берлинский уличный мальчишка», «Суды над ведьмами», «Банды грабителей в старой Германии», «Бастилия», «Доктор Фауст», «Бутлеггеры», «Лиссабонское землетрясение»), лекции по литературе («Детская литература», «Книги Торнтона Уайлдера и Эрнеста Хемингуэя», «Берт Брехт», «Франц Кафка: „Великая китайская стена“», «По следу старых писем»), радиопостановки (остроумные и ученые беседы под такими названиями, как «Что читают немцы, пока их авторы-классики пишут» и «Лихтенберг», и такие пьесы для детей, как «Суматоха вокруг Каспера») и, наконец, «радиомодели» (дидактические драматизации – с примерами и контрпримерами – типичных этических проблем повседневной жизни, с основным вниманием к ситуациям дома, в школе и на службе) [284] . Для своих выступлений он обычно пользовался собственным сценарием, время от времени пускаясь в импровизации, а при сочинении радиопьес часто сотрудничал с другими авторами. Беньямин умело пользовался материалом из своих газетных статей, адаптируя его к более специфической аудитории и несколько упрощая язык. В своих письмах он порой пренебрежительно отзывается о своей деятельности на радио как о пустяковой Brotarbeit – поденной работе, которой занимаются только ради денег, однако в соответствии с выдвинутым им годом ранее принципом о необходимости не опускаться ниже «определенного уровня» и в работе исключительно ради заработка те радиосценарии Беньямина, которые нам известны, тщательно выстроены и написаны с воодушевлением, свидетельствуя о большой искушенности их автора и его интеллектуальном обаянии.
284
См.: GS, 7:68–294 (“Rundfunkgeschichten fur Kinder” и “Literarische Rundfunkvortrage”), и GS, 4:629–720 (“Hormodelle,” куда включены две Horspiele). О работе Беньямина на радио см.: Schiller-Lerg, Walter Benjaminund der Rundfunk. О работе с участием Шена см.: Schiller-Lerg, “Ernst Schoen”. Не известно ни одной сохранившейся записи голоса Беньямина.
В начале августа 1929 г., вскоре после того, как Беньямин вернулся автобусом из Италии, он в последний раз съехал с семейной виллы на Дельбрюкштрассе – «моего обиталища на протяжении 10 или 20 лет», как он с печалью выразился в кратком послании Шолему (C, 355). Он надеялся смягчить этот удар, добившись приглашения от профессора и журналиста Поля Дежардена на его «Декады в Понтиньи» – проводившиеся в бывшем цистерцианском монастыре Понтиньи ежегодные встречи виднейших французских художников, писателей и интеллектуалов; Беньямин сообщал Шолему, что туда приглашались только «приезжие» иностранцы (см.: GB, 3:428). В 1929 г. он не смог присутствовать там по «техническим», как он выразился, причинам, но ровно 10 лет спустя, в 1939 г., его пригласили пожить в монастыре и воспользоваться его знаменитой библиотекой. Оставшись в Берлине без дома, Беньямин следующие несколько месяцев прожил у Хесселей на Фридрих-Вильгельм-Штрассе в Шёнеберге, старом западном районе Берлина. В октябре вышла его рецензия на книгу Хесселя о Берлине, и на повестку дня был поставлен вопрос о возможной совместной работе над радиопьесой, судя по всему, заказанной Эрнстом Шеном Хесселю, хотя в итоге Хессель отверг эту идею, поскольку, как он сетовал Шену, Беньямину свойственно «все усложнять» [285] . Шен со своей стороны во всем обвинял Хесселя, указывая на его «безумное упрямство»; он дошел до того, что предлагал Беньямину, который, кажется, и организовал этот заказ для Хесселя, воспользоваться револьвером. Поскольку речь шла о гонораре в тысячу марок, сам Беньямин был «очень раздосадован» отказом Хесселя от сотрудничества (см.: GB, 3: 517).
285
Цитата в письме Эрнста Шена Беньямину от 10 апреля 1930 г. (GS, 2:1504).
У Аси Лацис, готовившейся к отъезду в Москву, случился нервный срыв наподобие того, который в 1926 г. привел ее в московский санаторий. Беньямин посадил ее на поезд во Франкфурт: она направлялась к неврологу, у которого там была клиника [286] . Во время нескольких визитов Беньямина во Франкфурт в сентябре и октябре, когда он не только навещал Асю, но и несколько раз выступил по радио, заметно активизировалось и его интеллектуальное общение с Адорно. Ключевое место в их беседах занимало исследование о пассажах. В Кенигштайне, курортном городе в горах Таунус, вокруг Беньямина и Адорно вскоре сложился небольшой кружок. Сидя за столом в Schweizerhauschen, Беньямин, Ася Лацис, Адорно, Гретель Карплус и Макс Хоркхаймер вели дискуссии, касавшиеся таких ключевых концепций в творчестве Беньямина, как «диалектический образ» [287] . Беньямин зачитывал вслух отрывки из первых набросков к «Пассажам» и, очевидно, вызвал сенсацию своей теорией игрока. Эти «кенигштайнские беседы» повлияли на мышление всех их участников и способствовали формированию того, что впоследствии стало известно как Франкфуртская школа теории культуры. В часто цитируемом письме от 31 мая 1935 г., адресованном Адорно, Беньямин упоминает разговоры во Франкфурте и Кенигштайне как новый этап в развитии его собственной мысли, в первую очередь ознаменовавший поворот от «беспечно-архаического» романтического метода философствования, все еще «находящегося в плену у природы», и от «рапсодического» способа изложения; по его словам, подобный образ мысли и литературный метод стали казаться ему наивными и устаревшими (см.: SW, 3:51). Разумеется, постромантическая и антиромантическая переориентация, сопутствовавшая обращению к жанру фельетона, может быть распознана уже в композиции и тональности «Улицы с односторонним движением», произведения, в немалой степени вдохновлявшегося городскими штудиями Кракауэра. Однако к 1935 г. роль Кракауэра в обеспечении Беньямина возможностями для издания перешла к Адорно и Хоркхаймеру.
286
См.: Lacis, Revolutionar im Beruf, 68, где Ася упоминает о своем удивлении тем, что Беньямин на этот раз решил не сопровождать ее во Франкфурт.
287
Снимок домика в швейцарском стиле, в котором они собирались – судя по всему, ресторана или гостиницы, – содержится в van Reijen, van Doorn, Aufenthalte und Passagen, 116.
Той осенью бракоразводный процесс принял неожиданно «жестокий» оборот и, по словам Беньямина, начал сказываться на его состоянии. К концу октября, когда рухнул американский фондовый рынок, он был сражен десятидневным припадком, во время которого не мог ни с кем говорить и никому звонить, не говоря уже о том, чтобы писать письма (см.: GB, 3:489, 491). 1929 г., принесший Беньямину множество успехов и в некотором отношении ставший пиком его карьеры как веймарского литературного критика, завершился для него глубокой депрессией. Несмотря на все гордые заявления о том, что развод сделал его свободным, следующие два года были для него отмечены величайшим эмоциональным потрясением в его жизни, вызванным изгнанием из родительского дома и из собственной семьи.
Новый, 1930 г. принес с собой хроническую нестабильность во внешних обстоятельствах жизни Беньямина. Хотя работа для газет и на радио более или менее поддерживала его на плаву в течение следующих нескольких лет, вплоть до захвата власти нацистами, покончившего с его карьерой немецкого литератора, теперь перед ним встала угроза экономического кризиса – в марте число безработных в стране достигло 3 млн, – с которой он не сталкивался со времен гиперинфляции в начале 1920-х. А развод, на который Беньямин пошел довольно безрассудно, угрожал лишить его всего наследства. Несмотря на это, он утверждал, что ни о чем не жалеет. Наоборот, Беньямин был намерен извлечь некоторые интеллектуальные выгоды из своего «импровизированного существования» и непреодолимого ощущения «временности» всего, что составляло его повседневную жизнь. В письме Шолему от 25 апреля, написанном на следующий день после судебного решения о расторжении брака, он сообщал, что «ушел с головой в это новое начало, включающее смену места жительства [и] способ зарабатывать на жизнь» (C, 365).
Это состояние внутренней решительности перед лицом внешней неопределенности отразилось в «чрезвычайно личном», как выразился Шолем, письме, написанном несколько недель спустя и свидетельствующем о «меняющихся изо дня в день констелляциях, в которых я пребываю уже несколько месяцев» (цит. по: SF, 162; ШД, 266). Письмо, о котором идет речь, касается семьи и брака Беньямина, в его изложении принимающих облик темных сил наподобие тех, которые действуют в романах Жюльена Грина: «Мою сестру можно поставить в ряд с наиболее неприятными женскими образами Грина». Отношения между Беньямином и его сестрой, и прежде не особенно сердечные, еще больше ухудшились. Его теперь уже бывшая жена впоследствии говорила Шолему, что сестра Беньямина «эксплуатировала его самым ужасающим образом». Судя по всему, речь шла о разделе наследства, оставленного старшими Беньяминами [288] . И все же сестра была не единственным препятствием, с которым он столкнулся. «А какую борьбу мне пришлось вести против этой власти не только там, где она противостояла мне в ней… но и во мне самом!» (цит. по: SF, 162; ШД, 266). Эта борьба, согласно часто цитируемому отрывку из его письма Шолему, велась с запозданием и в катастрофических обстоятельствах:
288
См.: Puttnies and Smith, Benjaminiana, 166.