Вальтер Беньямин. Критическая жизнь
Шрифт:
«Четыре книги», о которых идет речь, – это посмертно опубликованный проект «Пассажи», так и не изданный Ровольтом сборник эссе о литературе, собрание немецких писем, вышедшее в 1936 г. под названием Deutsche Menschen, и «поистине исключительная книга о гашише». На следующий день после того, как было сочинено это избыточно пессимистическое письмо Шолему, Беньямин начал подготовку к самоубийству.
Причины для этого шага, от которого, как и от своего «плана», принятого предыдущим летом, Беньямин в последний момент отказался, остаются неясными. Шолем не склонен объяснять это ухудшением политической ситуации. 20 июля реакционер Франц фон Папен, только что назначенный канцлером, распустил прусское правительство, возглавлявшееся социал-демократами, что вызвало по всей стране волну политического террора и насилия и расчистило Гитлеру путь к захвату власти. Все эти события, бесспорно, сказались на материальном положении Беньямина как еврея. Через несколько дней после переворота, осуществленного фон Папеном, который объявил себя «рейхскомиссаром Пруссии», Frankfurter Zeitung сообщила о намерении правительства привести радиовещание в соответствие с его программой правой пропаганды, и в течение следующих нескольких недель были уволены известные своими левыми взглядами директора берлинской и франкфуртской радиостанций, дававшие Беньямину заказы, от которых зависела значительная часть его дохода. Вместе с тем письма и рукописи, посылавшиеся Беньямином во Frankfurter Zeitung, оставались без ответа (хотя публикация его произведений в этой газете продолжалась – по большей части под псевдонимом – еще пару лет). Более того, в своем письме от 26 июля Беньямин сообщал Шолему, что соответствующие берлинские власти потребовали от него покинуть его квартиру якобы из-за нарушения им правил проживания.
Каковы бы ни были причины для нового раунда заигрываний с самоубийством (Шолем называет в качестве одного из факторов отказ Ольги Парем выйти за него замуж), 27 июля Беньямин начерно составил завещание и четыре прощальных письма – Францу Хесселю, Юле Радт-Кон, Эрнсту Шену и Эгону и Герт Виссингам [327] . Особенно ярко иллюстрируют тогдашнее состояние его рассудка письма Хесселю и Юле Кон:
Дорогой Хессель!
Тупик с vue sur le parc – разве не чудо, что именно здесь оказалась расположена камера смертника? [328] Один джентльмен, преисполненный самых благих побуждений, однажды сделал мне комплимент, назвав меня художником жизни. Надеюсь, что я воздал ему должное таким выбором места для своего ухода. В число тех, кто мог бы сделать этот уход сложным – если бы мое сердце не билось так быстро при мысли о небытии, – входишь и ты. Пусть все то счастье, которое сейчас, когда я пишу эти строки, обещает эта прекрасная, по-утреннему свежая комната, достанется твоей комнате с Зеленой кроватью, и пусть оно упокоится там так же легко, как, смею надеяться, вскоре упокоюсь и я.
327
Эти четыре письма приведены в: GB, 4:115–120.
328
Беньямин, несомненно, обыгрывает здесь адрес отеля Petit Parc с его «видом на парк»: 6 Impasse Villermont: «Тупик Вийермон, 6». Под «Зеленым лугом», о котором идет речь ниже, имеется в виду кровать. Она запечатлена как место сексуальных приключений в «Берлинской хронике» Беньямина: «„Зеленый луг“ – кровать, все так же возвышающаяся над разбросанными вокруг койками; на ней мы сочинили маленький, обходительный, по-восточному бледный эпилог тех великих постельных праздников, на которых сюрреалисты в Париже несколькими годами ранее невольно возвестили о начале своей реакционной карьеры… На этот луг мы укладывали таких женщин, какие по-прежнему развлекают нас на родине, но их было мало» (SW, 2:599).
Дорогая Юла!
Ты знаешь, что когда-то я очень сильно любил тебя. И даже сейчас, когда я готов умереть, в моей жизни нет более драгоценных даров, чем те, что были принесены мне минутами страданий из-за тебя. И потому этих приветственных слов будет достаточно.
Не менее трогательно и письмо Эгону и Герт Виссингам, полное нежных чувств к кузену и его жене, хотя оно более длинное и обстоятельное, поскольку Беньямин включил в него инструкции о том, как выполнить его последнюю волю. Из него становится ясно, что Беньямин в тот день еще не вполне решился покончить с собой: «еще не имею абсолютной уверенности в том, что приведу мой план в действие». Своим горестным тоном это письмо напоминает сетования Беньямина, прозвучавшие предыдущим летом, хотя он говорит и о том, что смирился с мыслью о смерти, и о чувстве geborgen, убежища и защищенности, которое он теперь испытывает (это выражение играет заметную роль в его произведениях о детстве, наполненных мыслями об изгнании и смерти). Он пишет о своей «глубокой усталости» и о желании обрести «целительный» покой: «Номер, который я снял за 10 франков в день, смотрит на сквер, в котором играют дети, и шум авеню Гамбетта доходит до меня, приглушенный листвой и пальмами. Этот номер можно назвать приемной – скромной и вдохновляющей доверие, из которой, думаю, великий врач вскоре вызовет меня в свой кабинет небытия». Далее он отмечает, что для писателя с такими же, как у него, наклонностями и принадлежащего к такой же школе, в Германии скоро не останется никаких возможностей. «Только жизнь в обществе женщины или при наличии какой-либо конкретной работы» могла бы побудить его примириться со все более многочисленными проблемами, но у него «нет ни того, ни другого». В послании своему старому другу Шену Беньямин ограничился всего лишь такими словами: «Дорогой Эрнст, я знаю, что ты будешь вспоминать обо мне с дружескими чувствами и не слишком редко. Спасибо тебе за это. Твой Вальтер». Беньямин так и не отправил этих писем, но сохранил их вместе со своим завещанием.
В самом этом завещании Беньямин назначает Шолема доверенным собственником всех оставшихся от него рукописей и предписывает ему в случае посмертной публикации каких-либо из своих произведений удерживать от 40 до 60 процентов чистой выручки для Штефана [329] . Всю свою библиотеку он отдает Штефану с условием, чтобы Эгон Виссинг, Шолем и Густав Глюк могли взять из нее по 10 книг на общую сумму, не превышающую 100 марок. Кроме того, он завещает отдельные картины и другие ценные вещи ряду друзей, включая Эрнста Блоха, Асю Лацис, Альфреда Кона, Гретель Карплус, Герт Виссинг, Юлу Радт-Кон, Вильгельма Шпайера и Элизабет Гауптман. В письме Виссингам он назначает дополнительное наследство своей бывшей жене Доре.
329
Завещание Беньямина Mein Testament полностью напечатано в: GB, 4:121–122n, и частично опубликовано в переводе на английский в: SF, 187–188; ШД, 305.
Из Ниццы Беньямин отправился в Италию (где пробыл около трех месяцев), чтобы приступить к совместной работе со Шпайером. 7 августа он в спокойном тоне писал Шолему с виллы «Ирен», пансиона в Поверомо: «Поверомо оправдывает свое название: это приморский курорт для бедняков или по крайней мере для многодетных семей с ограниченными средствами – семей из Голландии, Швейцарии, Франции и Италии. Я живу вдали от всей этой суеты, в простой, но вполне приемлемой комнате и более или менее доволен жизнью в той мере, в какой мне это позволяют ситуация и перспективы» (BS, 16). Он рассчитывал на получение до 5 тыс. марок (10 процентов от театральных сборов) за свои советы и помощь при сочинении пьесы Шпайера, но в тот момент остался почти без гроша. «Я стараюсь обойтись небольшим авансом, полученным от Шпайера, а в остальных отношениях живу в кредит» – речь идет о «довольно длинной кредитной линии», открытой ему в пансионе, где он жил. Сотрудничество со Шпайером, казавшееся Беньямину очень занимательным, оставляло ему много свободного времени, и, невзирая на свои экономические затруднения, он получил возможность собраться с силами и «впервые за бог знает какое время» посвятить себя единственному, четко определенному проекту.
Этим проектом было «Берлинское детство на рубеже веков», работу над которым Беньямин начал в Поверомо. Первоначально он предполагал лишь заново оформить и дополнить материалы о своем раннем детстве, вошедшие в его «Берлинскую хронику» – объемное автобиографическое произведение, которое он писал по договору с Die literarische Welt, заключенному почти год назад. «Берлинскую хронику» Беньямин писал главным образом на Ибице, где начал перечитывать Пруста, но в Поверомо бросил эту заказную работу, чтобы отдать все силы выросшему из нее новому проекту в надежде среди прочего и на то, что он окажется более успешным в коммерческом плане. Преобразование автобиографической хроники, имеющей традиционную дискурсивную структуру, в более поэтическо-философскую форму подачи материала, предвестником которой выступала монтажная конструкция «Улицы с односторонним движением», шло быстрыми темпами: «Я пишу весь день и порой до глубокой ночи» [330] . К 26 сентября он мог объявить Шолему (как выяснилось, несколько преждевременно), что новый текст, составленный из на первый взгляд разнородных «мысленных образов», «в целом закончен»:
330
Кроме того, Беньямин включил в «Берлинское детство на рубеже веков» главку «Крупным планом» из «Улицы с односторонним движением» (см.: SW, 1:463–466; УОД, 56–62), внеся в нее различные изменения.
Он… написан в виде небольших главок: к такой форме я был неоднократно вынужден обратиться, во-первых, вследствие материально не обеспеченной, ненадежной природы моего творчества и, во-вторых, с точки зрения коммерческих перспектив. Более того, мне представлялось, что такую форму решительно диктует сама избранная тема. Короче говоря, я работаю над серией набросков, которая получит название Berliner Kindheit um 1900 (BS, 19) [331] .
331
Ср. формулировку, прозвучавшую в письме Жану Сельцу от 21 сентября: “une serie de notes” (GB, 4:132). Далее в этом письме говорится: «Это что-то вроде воспоминаний о детстве, но лишенных каких-либо личных или семейных черт. Своего рода tete-a-tete ребенка с городом Берлином на рубеже веков».
Работа над «Берлинским детством» продолжилась и после возвращения Беньямина в Германию в середине ноября; некоторые из главок были переписаны по семь-восемь раз. По пути из Италии в Берлин Беньямин заехал во Франкфурт и прочитал Адорно значительную часть рукописи. Последний сообщал о своем впечатлении в письме Кракауэру от 21 ноября: «Мне эта вещь показалась чудесной и совершенно оригинальной; она даже представляет собой большой шаг вперед по сравнению с „Улицей с односторонним движением“ в том отношении, что здесь полностью устранена вся архаическая мифология и поиск мифического в каждом случае ведется лишь в рамках самого злободневного – в „современном“» (цит. по: BA, 20n). Возможно, Адорно имел в виду то, какими в тексте Беньямина предстают разные стороны большого города, увиденные глазами ребенка, особенно такие хтонические или подземные места, как закрытый плавательный бассейн, рынок, тротуары с решетками, за которыми открываются окна подвальных жилых помещений, или прудик с выдрами в зоопарке. Кроме того, в Берлине Беньямин читал отрывки из своего текста Гретель Карплус, и ее отзыв доставил ему удовольствие.
Хотя Беньямин на протяжении следующих двух лет пополнял текст новыми главками, в середине декабря 1932 г. он мог послать Шолему предварительную рукопись того, что назвал своей «новой книгой», характеризуя ее, несмотря на стремительно сгущавшиеся тучи на горизонте, как отражение своей «относительно самой солнечной стороны», хотя и делая оговорку о том, что «эпитет „солнечный“ на самом деле неприменим к содержанию [книги] в каком-либо строгом смысле». К этому он добавлял, что из всего, написанного им, «у этой работы, возможно, больше всего шансов остаться непонятой» (BS, 23–24). Публикация ее отдельных главок началась 24 декабря, когда в почтенной берлинской газете Vossische Zeitung был напечатан «Рождественский ангел». С декабря 1932 г. по сентябрь 1935 г. в газетах, главным образом во Frankfurter Zeitung и Vossische Zeitung, было напечатано 26 отрывков из «Берлинского детства на рубеже веков», по большей части под псевдонимом (Детлеф Хольц или К. Конрад), или после апреля 1933 г. анонимно. В 1938 г. Беньямин напечатал семь дополнительных фрагментов в одном из номеров Mass und Wert, выходившего раз в два месяца эмигрантского журнала, издававшегося Томасом Манном. Весной того года была написана насыщенная вступительная глава, а остальная часть рукописи подверглась полному пересмотру и была сокращена (Беньямин полностью выбросил из нее девять главок, а оставшийся текст сократил более чем на треть) в рамках очередной из начавшейся в 1933 г. серии попыток Беньямина издать это собрание прозаических миниатюр в виде книги. По причине своей сложности оно было отклонено не менее чем тремя издателями в Германии и Швейцарии и было опубликовано одной книгой лишь после смерти Беньямина [332] . Сегодня оно имеет репутацию одного из малоизвестных классических образцов прозы XX в.
332
Berliner Kindheit um Neunzehnhundert впервые было издано в виде книги в 1950 г. под редакцией Адорно, определившего ее состав и взаимное расположение главок. На этой основе было составлено издание Адорно – Рексрота 1972 г. (см.: GS, 4:235–304). Только после того, как в Париже в 1981 г. была найдена рукопись исправленного варианта 1938 г., так называемой последней версии (“Fassung letzter Hand”), опубликованной в 1989 г. (см.: GS, 7:385–433), нам стало известно, в каком порядке сам Беньямин расположил главки книги, хотя и этот вариант нельзя считать однозначным вследствие того, что текст 1932–1934 гг. был резко сокращен Беньямином. Подробнее об истории издания «Берлинского детства», о различиях между дошедшими до нас вариантами и об исправлениях, внесенных в текст Беньямином, см.: GS, 7:691–705, 715–716, 721–723, а также предисловие переводчика в BC. Незаконченный черновик «Берлинской хроники» был впервые опубликован в 1970 г. и переиздан в отредактированном виде в 1985 г. в GS, 6:465–519 (см. перевод на английский в: SW, 2:595–637).
Впервые описывая свой труд Шолему, Беньямин отмечал, что «эти детские воспоминания… представляют собой не рассказы в виде хроники, а скорее… отдельные вылазки в глубины памяти» (BS, 19). Речь здесь идет скорее об онтологической, а не чисто психологической памяти – о концепции, имеющей сходство с идеей Бергсона о памяти как о жизни образов прошлого, без которой невозможны ни восприятие мира, ни какая-либо человеческая деятельность; о памяти как стихии, а не просто способности. Такая концепция используется уже в «Берлинской хронике», один фрагмент из которой был переделан в короткий текст «Раскопки и память» (см.: SW, 2:576, 611). В этих лаконичных размышлениях, отталкивающихся от природы языка, Беньямин утверждает, что память – это прежде всего инструмент для изучения прошлого, а не просто устройство для фиксации воспоминаний и их склад. Память воспринимается им как театр (Schauplatz) прошлого, как проницаемая среда прежнего опыта (Medium des Erlebten), «так же, как земля – среда, в которой погребены древние города. Тот, кто стремится обрести свое собственное погребенное прошлое, должен вести себя подобно землекопу». То, что называется вспоминанием, представляет собой актуализацию ушедшего момента во всей его многозначной глубине, его смысла. Ведь вполне может быть, что «действительность создается лишь в памяти», как рассуждает Пруст в романе «По направлению к Свану». Как выразился Беньямин в своем эссе 1929 г. «К портрету Пруста», исходя в этой формулировке из своей современной монадологии, «вспоминаемое не знает предела, потому что оно только ключ ко всему тому, что было до него, и к тому, что наступило после». Раскопки глубинного временного слоя, предпринятые в 1932 г., привели к извлечению на свет кубышки с образами (а не мира персонажей, как у Пруста) – образами, которые в качестве осадков прежнего опыта являются «сокровищами в трезвых залах наших последующих идей, подобно торсам в скульптурной галерее».