Вальтер Беньямин. Критическая жизнь
Шрифт:
В последние годы существования Веймарской республики был издан ряд эссе Беньямина, в наше время ставших классическими: «Сюрреализм», «Карл Краус», «К портрету Пруста», «Краткая история фотографии». А его небольшие работы, написанные для немецких газет и журналов, были полны блестящих идей на всевозможные темы, разнообразие которых поражает воображение: городской пейзаж, французская, немецкая и русская литература, педагогика, кино, театр, живопись и графика, современная политическая культура, современные СМИ. Но не меньшее значение имели и произведения, оставшиеся в те годы неопубликованными и даже незаконченными: в частности, именно тогда было положено начало исследованию о пассажах и «Берлинскому детству на рубеже веков» – двум проектам, вокруг которых будет строиться буквально все творчество Беньямина в течение ожидавших его долгих лет изгнания.
Глава 8
Изгнание: Париж и Ибица. 1933–1934
В биографии, составленной в июне 1940 г. для получения выездной визы из Франции, Беньямин писал: «Для меня межвоенные годы естественным образ ом разделяются на два периода – до и после 1933 г.» [343] . 28 января 1933 г. Курт фон Шлейхер, менее двух месяцев занимавший должность германского канцлера, подал в отставку, фактически доверив назначение нового рейхсканцлера президенту страны Паулю фон Гинденбургу, а не парламенту. Какое-либо подобие парламентской демократии, по сути, отсутствовало в немецкой политике по крайней мере еще с 1930 г., когда рейхсканцлер Генрих фон Брюнинг в отчаянной попытке удержать Германию от сползания в хаос начал управлять страной при помощи чрезвычайных указов. Сейчас, 30 января, Гинденбург назначил очередным рейхсканцлером Адольфа Гитлера, после чего 1 февраля распустил парламент. Прежде чем в начале марта были проведены новые выборы, в ночь с 27 на 28 февраля
343
“Curriculum Vitae (VI): Dr. Walter Benjamin” (SW, 4:382).
344
См.: Selz, “Benjamin in Ibiza”, 360, где цитируется отправленное в марте 1933 г. письмо Сельцу от Феликса Неггерата, которому Беньямин писал перед отъездом из Берлина с просьбой подыскать для него место жительства на Ибице.
345
Palmier, Weimar in Exile, 2.
346
Оценки точного числа беженцев варьируют в пределах 10 тыс. человек. Ibid., 685n153.
В письме Шолему от 28 февраля Беньямин приводит выразительное описание безнадежности ситуации: «То ничтожное самообладание, которое людям в моем окружении удавалось выказать перед лицом нового режима, быстро улетучилось, и обнаружилось, что воздух здесь едва ли пригоден для дыхания, что, разумеется, потеряет значение после того, как тебя задушат… Прежде всего экономически» (BS, 27). Далее он задается вопросом о том, как ему пережить грядущие месяцы либо в Германии, либо за ее пределами: «Есть места, где я могу заработать минимум средств, и места, где я могу прожить на минимум средств, но нет такого места, где бы выполнялись оба этих условия».
Смутное желание покинуть Германию, не раз посещавшее его на протяжении последнего десятилетия, становилось все более актуальным по мере того, как страна весной 1933 г. погружалась во власть не слишком неожиданного, но беспрецедентного террора. Как Беньямин сообщал Шолему, людей посреди ночи вытаскивали из постелей, пытали и убивали. Печать и эфир в Германии фактически находились в руках нацистов, и до бойкота еврейских предприятий и костров из книг осталось совсем немного. Гнетущая атмосфера ощущалась повсюду: «Терроризируется всякая точка зрения или способ выражения, не вполне соответствующие официальной линии… Атмосфера в Германии, когда приходится сначала смотреть людям на лацканы, а после этого обычно уже не хочется смотреть им в лицо, невыносима» (BS, 34). Впрочем, в качестве причины для того, чтобы как можно скорее покинуть страну, Беньямин в характерной для него манере называет не страх за свою жизнь, а утрату всяких возможностей для новых публикаций и интеллектуальной жизни вообще: «Скорее дело в почти математической одновременности, с которой все, какие только можно себе представить, конторы стали возвращать рукописи, прерывать переговоры, уже начавшиеся либо близкие к завершению, и оставлять запросы без ответа… В таких условиях крайняя политическая осторожность, которую я соблюдаю уже давно и не без причины, может уберечь человека от систематических гонений, но не от голодной смерти». Горестный рассказ Беньямина о своем вынужденном бегстве из родной страны перекликается со многими другими подобными историями. Изгнанникам приходилось срочно справляться с проблемами материального плана – утратой профессии, аудитории, жилья и имущества, но в большинстве случаев психологический удар оказывался еще более тяжелым.
В начале марта Беньямина по просьбе Шолема навестила в Берлине Китти Маркс, дружившая с ним молодая женщина из Кенигсберга, вскоре отбывавшая в Иерусалим, где той весной ей предстояло выйти замуж за друга Шолема Карла Штайншнайдера. Китти сразу же очаровала Беньямина, а он, в свою очередь, очень понравился ей. Он одолжил ей несколько книг, включая «Человека без свойств» Музиля и гранки новой дидактической пьесы Брехта «Мать» [347] . Посредством переписки, полной учтивой иронии, Беньямин поддерживал с Китти теплую дружбу на протяжении следующих пяти лет. По словам Шолема, в эту пору коллективного кризиса Беньямин показался Китти удивительно хладнокровным человеком, не поддавшимся панике, которая охватила многих других. Она была впечатлена поразительной выдержкой, с которой он держался в этой ситуации. Эта выдержка, как отмечает Шолем, возможно, проистекала из едва не осуществленного им годом ранее намерения покончить с собой; так или иначе, она «сильнее проявлялась в его поведении с другими людьми, нежели в его корреспонденции, свидетельствующей о [его] тревоге» (SF, 195; ШД, 317).
347
Впоследствии он писал Шолему о романе Музиля: «Я потерял к нему вкус и утратил интерес к его автору, придя к выводу, что слишком много ума не идет ему на пользу» (BS, 52).
Беньямин покинул Берлин вечером 17 марта, задолго до первой волны «юридического» отлучения евреев от германской жизни. 1 апреля был объявлен первый всеобщий бойкот еврейских предприятий, а в течение последующих месяцев принимались меры к изгнанию евреев с государственных должностей и из свободных профессий. Сев на парижский поезд, Беньямин без всяких происшествий выехал за пределы родной страны. 18 марта во время остановки в Кельне он встретился с историком искусства Карлом Линфертом, редактором и корреспондентом Frankfurter Zeitung, становившимся для Беньямина все более важным интеллектуальным партнером, в то время как его произведения играли все более заметную роль в творчестве самого Беньямина. Эссе Линферта об архитектурном рисунке XVIII в. разбирается в финале статьи Беньямина «Скрупулезное изучение искусства» и цитируется в «Пассажах». Перед отъездом из Берлина Беньямин написал Феликсу Неггерату и Жану Сельцу, подтверждая свое намерение снова надолго приехать на Ибицу – на этот раз на пять месяцев. Более далеко идущих планов он на тот момент не строил. Как он отмечал в письме Шолему, едва ли кто-нибудь, находящийся в его положении, способен заглядывать так далеко в будущее. Прибыв 19 марта в Париж, он поселился в отеле «Истрия» на улице Кампань-Премьер на Монпарнасе, где прожил до 5 апреля, после чего отправился в Испанию. Не исключено, что Беньямин остановил свой выбор на этом отеле из-за того, что с ним было связано много имен из мира искусства. В частности, это заведение пользовалось успехом у сюрреалистов: здесь останавливались Пикабиа, Дюшан, Ман Рэй, Тцара, Арагон и Кики де Монпарнас (а также Рильке, Маяковский и Сати). Луи Арагон даже посвятил этому маленькому отелю стихи:
Ne s’eteint que ce qui brilla… Lorsque tu descendais de l’hotel Istria, Tout etait different Rue Campagne Premiere, En mil neuf cent vingt neuf, vers l’heure de midi… [348]Как Беньямин сообщал Танкмару фон Мюнхгаузену, во время этого двухнедельного пребывания в Париже он только и делал, что сидел и курил трубку a la terrasse, качая головой над газетами. Но помимо этого, его взгляд был устремлен в будущее, каким бы мрачным оно ни казалось: он объявил Шолему, что в их переписке открывается «новая глава». Кроме того, в отличие от некоторых изгнанников, видевших в нацизме не более чем очередную короткую главу в бурном потоке новейшей германской истории, Беньямин отлично понимал, что он вступает в новую главу и в своей жизни. По этой причине он подал прошение о получении французского carte d’identite и начал осторожно изучать возможности для издания своих работ. Он встретился со своим старым другом времен молодежного движения и Der Anfang Альфредом Куреллой, который в тот момент входил в окружение Брехта; Курелла был включен в редколлегию так и не состоявшегося журнала Krisis und Kritik, а вскоре ему предстояло стать редактором французской коммунистической газеты Monde. И хотя Беньямин в полной мере отдавал себе отчет в том, что бегство из Германии будет иметь катастрофические последствия для его работы, а соответственно, и для его способности зарабатывать на жизнь, ему удалось, несмотря на кризис, на несколько месяцев вперед обеспечить себе небольшой, но постоянный доход: он сдал свою берлинскую квартиру «надежному человеку» по имени фон Шеллер, который в итоге снимал ее до 1938 г. «Посредством сложных договоренностей» Беньямин сумел дополнить этот доход еще несколькими сотнями марок, рассчитывая, что этого ему хватит для нескольких месяцев жизни на Ибице. Наконец, в Берлине у него остались друзья, в первую очередь Гретель Карплус и Танкмар фон Мюнхгаузен, готовые помогать ему в практических вопросах, связанных, в частности, с его квартирой, и распорядиться его бумагами, книгами и прочим имуществом, которое он не забрал с собой.
348
Только то, что ярко горело, погасло, / Когда ты спустился к отелю «Истрия»; / Все было иначе на улице Кампань, 1 / В 1929-м, около полудня.
Серьезным источником беспокойства служило то, что Дора и Штефан все еще находились в Берлине. «Все это… было бы переносимо, если бы не нынешнее местонахождение Штефана» (BS, 36). В конце марта Беньямин написал Доре из Парижа, предлагая отправить Штефана в Палестину, где брат Доры Виктор участвовал в основании деревни, но его бывшая жена отвергла это предложение, не желая расставаться с сыном. В апреле Дора потеряла работу, после чего они вместе с 15-летним Штефаном начали учить итальянский в надежде найти безопасное пристанище на юге. Впоследствии осенью 1934 г. Дора купила и начала содержать пансион в Сан-Ремо, курортном городке на Лигурийском море в Северо-Западной Италии, откуда сразу же отправила Беньямину искреннее приглашение приехать и стать ее гостем – что он и сделал [349] . В течение года, прожитого в нацистской Германии, Дора тщетно пыталась найти для своего бывшего мужа издателей. Штефан, считавший себя человеком строго левых взглядов, пробыл в Германии до лета 1935 г., посещая гимназию и пытаясь вести какое-то подобие нормальной подростковой жизни. В сентябре того же года он воссоединился с матерью в Сан-Ремо, поступив там в местный лицей, а впоследствии продолжив обучение в Вене (где жили родители Доры) и в Лондоне. Дора предоставила ему полную свободу во всем, что касалось его жизни, объясняя это его отцу тем, что «он очень рассудителен».
349
См. письмо Доры от 15 июля 1934 г. с поздравлениями по случаю дня рождения, частично приведенное в: GB, 4:476–477n.
В начале апреля Беньямин отправился на Ибицу в обществе Сельцев, задержавшись на несколько дней в Барселоне, где жили его старые друзья Альфред и Грета Кон. Кроме того, возможно, он собирался навестить там свою «красавицу-подругу», ту самую разведенную жену берлинского врача, о которой говорила Шолему Ольга Парем [350] . Прожив несколько дней в доме у Сельца в городке Ибице, 13 апреля Беньямин прибыл в деревню Сан-Антонио. Оказалось, что это место за год резко изменилось. Сам остров из прежнего первозданного тихого уголка превратился в оживленное курортное местечко, куда на лето приезжали преимущественно немцы, включая и немало нацистов. Как выразился Жан Сельц, «волшебная атмосфера определенно была осквернена» [351] . Сан-Антонио заполнял грохот новой стройки: жители острова спешили извлечь выгоду из наплыва пришельцев: сначала туристов, а теперь и изгнанников; нажиться на ситуации удавалось даже нескольким иностранцам, включая и Неггератов. Они сдали в аренду свой дом на Са-Пунта-дес-Моли, над бухтой Сан-Антонио, и к моменту прибытия Беньямина собирались переезжать в новый дом, построенный местным врачом на противоположной стороне бухты в самой деревне Сан-Антонио. Беньямину были гарантированы два месяца жизни у Неггератов, и он предвкушал возвращение в комнату, в которой жил предыдущим летом, наслаждаясь прогулками в соседней роще. Новое место жительства показалось ему намного менее привлекательным. Помимо того что новый дом оказался скучным в архитектурном плане и был неудобно расположен, из-за тонких, как бумага, стен по нему из комнаты в комнату свободно гуляли звуки, а с ними и порывы холодного ветра: лето в том году припозднилось. Имелись там и некоторые плюсы: Беньямину досталась большая комната, при которой имелось даже что-то вроде гардеробной и ванна с горячей водой, но к нему так и не вернулось ощущение жизни в приятном месте, которое он испытывал в прошлом году. Изменился и сам Неггерат, казавшийся теперь более сдержанным и переставший быть тем «разносторонним гением», которого Беньямин знал в студенческие годы. Но самым тревожным был рост цен, вследствие чего даже после частичной продажи своей коллекции монет (о чем позаботился в Берлине Танкмар фон Мюнхгаузен) Беньямин был вынужден существовать на свой «европейский минимум», составлявший 60–70 марок в месяц. Он проводил дни в своем «прошлогоднем лесу» и часто отправлялся в портовый городок Ибицу, чтобы посетить Сельцев и посидеть в кафе (городской кинотеатр казался ему слишком грязным), где он отдыхал от «атмосферы колонии… самой ненавистной из всех атмосфер», окутавшей Сан-Антонио. «Мое давнее недоверие ко всяким строительным предприятиям… нашло здесь даже слишком резкое подтверждение» (C, 415–416, 419).
350
См. краткий рассказ Сельца об их вечерах в богемном барселонском квартале красных фонарей Баррио-Чино в: Selz, “Benjamin in Ibiza”, 361. См. также: GB, 4:244, и SF, 189; ШД, 318.
351
Selz, “Benjamin in Ibiza”, 362.
Его сетования на то, что остров изменился, разумеется, усугублялись темными тучами, нависшими над всей Европой вследствие германского кризиса. В этом отношении Беньямин сохранял верность своему давнему принципу – избегать комментариев о политической ситуации в своих письмах и отказываться обсуждать такие вопросы в личных разговорах. Вместо этого он старался привнести в свою отныне бродячую жизнь какой-то продуктивный режим и заново изучал знакомые места. Там, где не были слышны ни «грохот и удары молота», ни сплетни и споры «ограниченных лавочников и курортников», к нему в какой-то мере возвращались «прежняя красота и безлюдье этих мест» (C, 415–416, 408). Вооружившись шезлонгом, одеялом, термосом и прочими припасами, он, как и в прошлом году, устроил себе кабинет в укромном лесном уголке. Поначалу холодные ветры делали практически невозможной всякую работу на открытом воздухе, и единственной «компенсацией» за дневные лишения для Беньямина служила эмалированная ванна с горячей водой у Неггератов, в те дни представлявшая собой относительную роскошь на Ибице. Позже Беньямин получил возможность ранним утром отправляться на любимый склон холма, где он доставал из кустов спрятанный там шезлонг, раскладывал свои книги и бумаги и мог читать и писать без всяких помех. Он описывал свой дневной распорядок в Сан-Антонио в письме, адресованном Гретель Карплус (см.: GB, 4:207–208) – одном из нескольких отправленных ей тем летом длинных писем, в которых он впервые называет ее придуманным им для нее прозвищем Фелицитас [352] и подписывается одним из своих тогдашних псевдонимов – Детлеф или Детлеф Хольц (кроме того, он называет себя ее «приемным ребенком» в отличие от Адорно, ее «трудного ребенка»). Обычно он вставал в шесть или в полседьмого, затем ходил к морю искупаться и поплавать и к семи был в своем лесном убежище; там он в течение часа читал Лукреция. В восемь утра, открыв термос и позавтракав, он работал, подкрепив свои силы стоицизмом и скромной трапезой, до часу дня, нередко делая около полудня паузу для недолгой прогулки по лесу. Около двух он обедал в городке за длинным столом, где тщательно соблюдал местный этикет, а после обеда любил читать или что-нибудь «царапать», сидя под соседним фиговым деревом. Из-за отсутствия шахматных партнеров он порой проводил вечера за игрой в карты или в домино (хотя его противники, по большей части не занятые никаким умственным трудом, играли «чересчур всерьез») или за разговорами в кафе. Вернувшись в свою комнату, которую с ним делили «три сотни мух», он ложился в кровать в девять или в полдесятого и при свете свечи читал детективный роман Сименона.
352
Такое имя носила одна из героинь пьесы Вильгельма Шпайера Ein Mantel, ein Hut, ein Handschuh («Пальто, шляпа, перчатка»), написанной им предыдущим летом в сотрудничестве с Беньямином. См.: BG, 6n5.