Вальтер Беньямин. Критическая жизнь
Шрифт:
Его манил свет Парижа, каким бы тусклым и неясным этот свет ни был. В конце июля Беньямин получил послание от Comite d’aide et d’accueil aux victimes de l’antisemitisme en Allemagne – организации, основанной в прошлом апреле в Париже под патронажем Исраэля Леви, главного французского раввина, барона Эдмона де Ротшильда и др. Это письмо, как сообщает Беньямин Шолему, было «официальным» приглашением с «обещанием бесплатного проживания в доме, выделенном в Париже баронессой Гольдшмидт-Ротшильд для еврейских интеллектуалов в изгнании» (BS, 68). Судя по всему, своими связями с финансовым миром воспользовался его друг и сотрудник Вильгельм Шпайер, крещеный, но происходивший из семьи франкфуртских евреев-банкиров, и Беньямин рассматривал это приглашение как «несомненный» намек на «более или менее многообещающее вступление», хотя и не думал, чтобы в экономическом плане оно сулило нечто большее, чем «простую передышку». 8 августа он направил в комитет формальную заявку, в которой упоминалось дошедшее до него известие о том, что парижский дом будет готов к середине сентября, и содержалась просьба известить его о принятом решении до конца месяца (см.: GB, 4:272–273). 1 сентября он писал Шолему о том, что «относится к [своему] пребыванию в Париже чрезвычайно сдержанно. Парижане говорят: “Les emigres sont pires que les boches” [ «Эмигранты хуже немчуры»]» (BS, 72). А в письме Китти Маркс-Штайншнайдер он впоследствии отмечал: «То, что делается здесь евреями и для евреев, пожалуй, лучше всего описать словами „небрежное милосердие“. Оно сочетает в себе обещание вспомоществования, лишь изредка воплощающееся в жизнь, с высочайшей степенью унижения» (C, 431). Как выяснилось, жилье, предоставляемое баронессой, было отнюдь не бесплатным, и запутанная серия «упущений и задержек» фактически поставила крест на этих скромных ожиданиях.
Беньямин прибыл в Париж 6 октября, будучи серьезно больным и не имея непосредственных перспектив на получение работы. В день его отбытия с Ибицы, 25 или 26 сентября, он слег с тяжелой лихорадкой, и переезд во Францию проходил в «невообразимых условиях». После того как он поселился в дешевом отеле Regina de Passy на улице де ла Тур в дорогом в других отношениях 16-м округе Парижа, ему диагностировали малярию и прописали курс лечения хинином, который прочистил ему голову, хотя и не избавил от сильной слабости. 16 октября после 10 дней, во время которых Беньямин почти не вставал с постели, он писал Шолему: «Передо мной здесь встает столько же вопросительных знаков, сколько углов насчитывается на парижских улицах. Ясно лишь то, что… попытка зарабатывать во Франции на жизнь литературным творчеством… быстро лишит меня последних остатков моей далеко не безграничной инициативности. Я бы предпочел любое занятие… пустой трате времени в редакционных приемных уличных таблоидов» (BS, 82). Тем не менее к концу месяца он начал нащупывать местные контакты; так, он нанес визит Леону Пьеру-Куану, биографу Пруста и Жида, и ушел от него с проблеском надежды на то, что этот контакт в итоге может оказаться полезным. «Я избегаю встреч с немцами, – писал он Китти Маркс-Штайншнайдер, – и по-прежнему предпочитаю говорить с французами, которые, конечно, почти не способны и не желают что-либо делать, но покоряют тебя тем, что не заводят разговоров о своей участи» (C, 431).
Ему хватало беспокойства и о собственной участи. Он оценивал свою ситуацию – особенно в связи со своими первоначальными неудачами хоть как-то закрепиться в Париже – как «отчаянную». В глазах человека, даже в лучшие времена преследуемого серьезной меланхолией, те приступы депрессии, которые одолевали его теперь, были «глубокими и вполне обоснованными»; они ввергали его в состояние нерешительности, нередко граничившее со ступором. Это чувство потерянности и изоляции обернулось преждевременным кризисом в начале ноября, когда в Париже умерла Герт Виссинг, жена его кузена Эгона. Виссинги принимали участие в ряде берлинских опытов Беньямина с гашишем (см. описание танца Герт в OH, 63), и он считал их своими ближайшими друзьями. В смерти Герт Беньямин усматривал предвестье других смертей, включая, может быть, и свою собственную: «Она будет первой из тех, кого мы похороним в Париже, но едва ли последней» (GB, 4:309).
Его финансовое положение лишь ухудшилось по сравнению с летом, хотя бы потому, что стоимость жизни в Париже была на порядок выше, чем на Ибице. Полученный в начале ноября денежный перевод на 300 франков от Гретель Карплус ненадолго унял «тревоги, в последние дни, несмотря на все мои попытки справиться с ними, ввергавшие меня в ступор» (GB, 4:309). Предполагалось, что эти деньги являются авансом за продажу в Берлине некоторых книг Беньямина – дело, которым щедрая и тактичная Фелицитас лично занималась ради своего друга. В начале лета она отправила ему телеграфный перевод, чтобы он смог заплатить портному за новый костюм, и его благодарность была трогательно облачена в форму пожелания повидаться с ней в Париже: «Ты знаешь, что я нахожусь перед тобой в таком долгу, что это письмо было бы трудно начать, если бы я первым делом приступил к изъявлению благодарностей… Надеюсь, что вместо этого я смогу ошарашить тебя своей благодарностью где-нибудь в уютном парижском бистро, когда ты меньше всего будешь этого ожидать. Тогда я позабочусь о том, чтобы на мне не был надет тот самый костюм, который ты мне подарила и благодаря которому мне будет проще получить возможность заниматься многими иными делами, помимо выражения этой благодарности» (C, 427). Эта игривая ирония не в состоянии полностью скрыть подавленность и унижение, выпавшие на долю независимой личности, вынужденной едва сводить концы с концами и жить на те крохи, которые могли присылать друзья. Жан-Мишель Пальмье, рисуя положение, в котором находились изгнанники, подчеркивает угнетающие условия жизни, с которыми они сталкивались изо дня в день:
Этим людям, лишенным друзей, документов и виз, в отсутствие видов на жительство и разрешений на работу приходилось заново постигать науку жизни. В мире, нередко казавшимся чужим и враждебным, они чувствовали себя беспомощными детьми. Неспособные заработать на жизнь, беззащитные перед бюрократическим крючкотворством, они были вынуждены добиваться милостей от комитетов по оказанию помощи, там, где те имелись, осаждать стойки учреждений в надежде на получение субсидий, документов, сведений и советов, просиживать часы или целые дни в консульствах, комиссариатах и полицейских префектурах, пытаться распутать те юридические хитросплетения, которые создавало само их существование [376] .
376
Palmier, Weimar in Exile, 228.
При помощи своих друзей Беньямин 26 октября переехал в несколько более приличный отель под названием Palace на улице Дюфур, совсем рядом с бульваром Сен-Жермен и буквально в двух шагах от литературных кафе Flore и Deux Magots, которые он посещал в более благополучные времена. Из своего окна он мог видеть одну из двух башен церкви Сен-Сюльпис, «над которой и за которой погода привычно ведет разговор на своем собственном языке» (GB, 4:340). Он прожил в этом отеле до 24 марта и начал по крайней мере спорадически возвращаться к работе. Его эмоциональное состояние не помешало ему дописать еще одну (не выяснено, какую именно) главку «Берлинского детства», а также договориться о публикации с Вилли Хаасом, бывшим редактором Die literarische Welt, который теперь издавал в Праге литературный еженедельник Die Welt im Wort, оказавшийся недолговечным. 7 декабря в этом эмигрантском журнале был издано эссе «Опыт и скудость», за которым через неделю последовала содержательная заметка – собственно, ответ на анкету – о популярном произведении великого моралиста и юмориста времен Гёте «„Сокровищница друга рейнландской семьи“ И. П. Гебеля» (последняя изданная работа Беньямина о Гебеле; GS, 2:628). Ни за ту, ни за другую публикацию Беньямин так и не получил никаких денег, чего он и опасался с того самого момента, как получил оба заказа. В середине ноября два текста Беньямина вышли под псевдонимом во Frankfurter Zeitung – последнем немецком издании, которое продолжало его публиковать. (В последний раз его напечатали в этой газете в июне 1935 г.) Первым из них была рецензия на немецкоязычную антологию немецкой литературы для норвежских средних школ «Германия в Норвегии» (см.: GS, 3:404–407); в этой рецензии Беньямин – без оглядки на возможные политические последствия издания подобной книги (имевшей подзаголовок Die Meister («Мастера», а также «Хозяева»)) – подчеркивает значение безыскусной массовой культуры народа как основы, из которой вырастает классическое искусство. Спустя три дня за этой рецензией последовал фельетон «Фигуры мысли», написанный в фирменном беньяминовском формате внешне разрозненных созерцательных миниатюр (см.: SW, 2:723–727).
Относясь к непрерывному поиску даже малейших возможностей для занятия журналистикой как к неизбежному следствию жизни в изгнании, Беньямин в то же время знал, что эти начинания в лучшем случае способны обеспечить его лишь карманными деньгами. Именно по этой причине ряд встреч с Максом Хоркхаймером, состоявшихся той осенью в Париже, мог стать ключом к его дальнейшему существованию на чужбине. На этих встречах была четко обозначена позиция Беньямина как главного поставщика материалов для Института социальных исследований. Этот институт был основан в 1923 г. при Университете им. Иоганна Вольфганга Гёте во Франкфурте благодаря пожертвованию со стороны бизнесменов Германа и Феликса Вайлей [377] . Первый директор института Карл Грюнберг был австромарксистом, то есть марксистом, понимавшим, что революционные изменения в структуре общества возможны лишь после завоевания абсолютного большинства в рамках парламентской демократии [378] . При Грюнберге институт и его сотрудники вели исследования на ортодоксальные марксистские темы: история социализма и пролетарского движения. После того как Грюнберг в 1928 г. перенес удар, исполняющим обязанности директора стал его главный помощник Фридрих Поллок. В 1931 г. директором института был назначен Хоркхаймер, который одновременно возглавил кафедру социальной философии, финансируемую Феликсом Вайлем. Макс Хоркхаймер (1895–1973) родился в семье богатых еврейских промышленников в Цуффенхаузене, под Штутгартом. В отличие от большинства друзей и коллег Беньямина, имевших аналогичное происхождение, Хоркхаймер преждевременно покинул среднюю школу, чтобы заняться семейным бизнесом. Пройдя практику на заводе своего отца и стажировку в родственной фирме в Брюсселе, в 1914 г. он стал заместителем директора на семейном предприятии. После недолгой службы в армии в конце Первой мировой войны он ушел из фирмы, быстро окончил гимназический курс обучения и университетскую программу по психологии и философии во Франкфурте и в 1922 г. защитил докторскую диссертацию по философии, носившую название «Антиномия телеологического суждения». К тому времени Хоркхаймер был любимым учеником Ганса Корнелиуса, ординарного профессора философии во Франкфурте, и стал его ассистентом – в немецких университетах эта должность соответствует чему-то среднему между доцентом и магистром. Именно в этом качестве Хоркхаймер в 1924 г. прочел хабилитационную диссертацию Беньямина о барочной драме, представленную Корнелиусу, и внес свой вклад в ее отклонение. В 1925 г. Хоркхаймер успешно защитил собственную хабилитационную диссертацию («„Критика способности суждения“ Канта как связующее звено между теоретической и практической философией»).
377
Подробную историю Института социальных исследований см. в: Jay, The Dialectical Imagination; Wiggershaus, The Frankfurt School.
378
Лучшей работой, посвященной австромарксизму, остается Rabinbach, The Crisis of Austrian Socialism.
Став в 1931 г. директором Института социальных исследований, Хоркхаймер уже имел сложившуюся программу исследований. В своей вступительной речи он подчеркнул, что под его руководством институт сменит направление своей деятельности. Он был намерен использовать серьезный исследовательский и издательский потенциал института в целях содействия междисциплинарному изучению взаимоотношений между экономикой, психологией, социологией, историей и культурой. В 1932 г. в качестве главного печатного органа этой новой исследовательской работы был основан журнал Zeitschrift fur Sozialforschung. Хоркхаймер собрал вокруг журнала группу молодых интеллектуалов, включая Адорно, социолога литературы Лео Левенталя, специалиста по социальной психологии Эриха Фромма и философа и историка литературы Герберта Маркузе – имена, которые сегодня ассоциируются у нас с Франкфуртской школой. В том же 1932 г. Хоркхаймер основал и филиал института в Женеве с тем, чтобы получить доступ к обширному статистическому архиву (в основном занимавшемуся рыночной экономикой индустриализованного мира) Международного бюро труда. Как впоследствии признавался Хоркхаймер, этот филиал создавался еще и в качестве «своего рода запасной штаб-квартиры и убежища в соседней стране, где все еще сохранялась власть закона» [379] . Дальновидность Хоркхаймера позволила институту избежать каких-либо серьезных потрясений и возобновить работу после того, как и он, и Адорно в 1933 г. лишились преподавательских должностей во Франкфурте, и его эмиграции в Нью-Йорк в мае следующего года.
379
Kluke, “Das Institut fur Sozialforschung”, 422–423.
В грядущие годы, помимо того, что Беньямину удалось укрепить свое положение в качестве одного из главных поставщиков материала по вопросам культуры для института, на смену заказываемым ему статьям, например о французских писателях или об ученом-социалисте и коллекционере произведений искусства Эдуарде Фуксе, постепенно пришли тексты, которые предлагал сам Беньямин. К моменту его встреч с Хоркхаймером он еще не приступил к написанию ожидавшегося от него эссе об Эдуарде Фуксе, но встретился с самим Фуксом (который эмигрировал в Париж в 1933 г.), и эта встреча произвела на него сильное впечатление: «Он – поразительный человек, внушающий чувство почтения и дающий возможность представить себе, какими были социал-демократы времен антисоциалистических законов [то есть в 1878–1890 гг.]» (BS, 90). Работа над еще одной статьей, заказанной Хоркхаймером, была начата в декабре и завершена в первую неделю апреля: это была обзорная статья о последних достижениях в области философии языка, вышедшая в начале 1935 г. в Zeitschrift fur Sozialforschung под заголовком «Проблемы социологии языка». В этой статье Беньямин дал обзор последних достижений во французской и немецкой лингвистике, остановившись, как он пишет в своих письмах, ровно в той точке, где начиналась его собственная теория, то есть на проблеме «физиогномики языка» – явления, основанного на миметических способностях живого организма; поднимая эту тему, он фактически отказывался от модели языка как инструмента. Хотя это эссе долго считалось довольно нейтральным и поверхностным обзором тогдашних течений в сфере социологии языка, более свежие изыскания позволили обнаружить связь между работой некоторых упомянутых там лингвистов и соображениями самого Беньямина на эту тему [380] . Возможно, во время этих встреч с Хоркхаймером Беньямину было также заказано несколько более коротких рецензий.
380
См.: Ogden, “Benjamin, Wittgenstein, and Philosophical Anthropology”; Gess, “‘Schopferische Innervation der Hand’”.
По наводке от своей бывшей жены Доры, с которой Беньямин теперь регулярно переписывался, он направил Шолему запрос в отношении нового издательства, основанного в Тель-Авиве российской уроженкой Шошаной Персиц. Однако Шолем отговорил его от попыток писать ей: «Перевод твоих статей [на иврит]… не заинтересует те читательские круги, о которых идет речь, поскольку [эти статьи] будут для них чересчур передовыми… Если ты когда-нибудь захочешь писать для таких читателей, то тебе придется избрать совершенно иную форму самовыражения, которая может оказаться очень продуктивной» (BS, 87). Вне зависимости от того, насколько продуктивными были бы радикальное упрощение произведений Беньямина и смена их тематики, подобные заявления, несомненно, убеждали его в том, что в Палестине для него нет будущего. Тем не менее он отнесся к этому совету добродушно и поблагодарил друга за то, что тот избавил его от ненужных хлопот.