Вальтер Беньямин. Критическая жизнь
Шрифт:
По мере дальнейшей жизни на острове даже такой режим перестал в должной мере приносить ему избавление от шума и пыли Сан-Антонио, и Беньямин стал то и дело совершать экскурсии во внутренние части острова. Во время одной из таких вылазок, предпринятых в обществе нового знакомого, он ознакомился с «одним из самых красивых и удаленных уголков острова». Его спутником был 22-летний датский гравер Поль Гоген, внук знаменитого художника, живший в глубине острова, в горной деревушке, где он был единственным иностранцем. В пять утра выйдя в море с ловцом омаров, Беньямин и Гоген, человек «такой же нецивилизованный и такой же чрезвычайно изысканный», как и пейзажи в этих краях, провели три часа с ним на лодке, знакомясь с его ремеслом, после чего высадились на берег в укромной бухте. Там им открылось «зрелище, столь совершенное в своей непреложности… что оно балансировало на самой грани невидимости». Их глазам предстало несколько собравшихся около рыбачьих лодок женщин, одетых во все черное, – непокрытыми оставались только их «серьезные и застывшие» лица. Смысл этой картины оставался для Беньямина неясен до тех пор, пока спустя час они не повстречали на горной тропе, ведущей к деревне, «шедшего нам навстречу человека, который нес под мышкой крохотный белый детский гробик». Женщины у моря были плакальщицами, пришедшими
Очарование Средиземноморья время от времени по-прежнему производило на Беньямина магическое воздействие. Он завершает письмо Гретель Адорно идиллическим описанием панорамы, открывающейся с его места на высокой террасе: «Подо мной лежит городок; шум кузницы или стройки проникает снизу вверх подобно дыханию земли, начинающейся прямо у подножия моего бастиона – так невелика эта полоска города. Справа от домов я вижу море, а за домами очень плавно поднимается остров, с тем чтобы за цепочкой холмов, терпеливо тянущихся вдоль горизонта, снова погрузиться в море» (GB, 4:209). Яркие впечатления он выносил и из длительных прогулок по островной глубинке. «В горах находятся едва ли не самые окультуренные и плодородные места на острове. Землю пересекают глубокие канавы, которые, однако, настолько узки, что нередко долго тянутся невидимыми в густой траве насыщеннейшего зеленого цвета. Шум воды в этих канавах похож на журчание. Склоны поросли рожковыми деревьями, миндалем, оливами и хвойными породами, а долины заняты посевами кукурузы и бобовых. На фоне скал выстроились цветущие олеандры» (GB, 4:231–232).
Хотя Беньямин изо всех сил старался максимально сократить свой круг общения, например активно избегая бывшего дадаиста Рауля Османа, жившего неподалеку от Сан-Антонио, тем не менее он пользовался некоторыми преимуществами сложившейся на острове новой социальной ситуации. Например, он стал завсегдатаем в баре «Мигхорн» (что означает «Южный ветер»), который принадлежал Ги, брату Жана Сельца. Он оставался частым гостем и в доме Сельцев на Калье-де-ла-Конкиста в Ибице, где Жан и его жена Гийе регулярно устраивали приемы для группы писателей и художников. Беньямин даже пытался учить испанский, собрав, как он поступал всякий раз, когда вспоминал о своем обещании выучить иврит, настоящий арсенал методик, включая традиционное изучение грамматики, частотный словарь и новомодный «суггестивный» подход. Итоги всех этих трудов были аналогичны успехам в изучении иврита: по его собственному признанию, по-настоящему языком он так и не овладел.
Последнюю неделю мая Беньямин провел у Сельцев в Ибице; он нуждался в относительной тишине их дома с его цветником и видом на бухту и далекие горы с тем, чтобы закончить доставившую ему много хлопот работу о современной французской словесности, предназначавшуюся для его дебюта в новом журнале Хоркхаймера. Своим хозяевам он читал отрывки из «Берлинского детства на рубеже веков», переводя их на лету, и затруднения, с которыми он столкнулся при изложении некоторых пассажей по-французски, вдохновили Сельца на перевод этого труда. Хотя, по словам Беньямина, Сельц не знал немецкого, работа над переводом продвигалась, приняв форму тесного сотрудничества – «мы часами обсуждали мельчайшие моменты», – и Беньямин объявил, что окончательный результат его более чем устраивает [353] . Именно во время этого пребывания в старом городке Ибица в конце мая они с Сельцем вместе курили опиум, выполняя желание, впервые выраженное Беньямином годом ранее. Впечатления от этого опыта подробно описаны Сельцем в его эссе Une experience de Walter Benjamin [354] , и более лаконично – самим Беньямином в письме Гретель Карплус:
353
См.: Selz, “Benjamin in Ibiza”, 361. В итоге они перевели на французский пять главок (GS, 4:979–986), прежде чем их дружба к концу лета подостыла. См.: GB, 4:374–375, 393–394.
354
В переводе Марии Луизы Ашер опубликовано в: OH, 147–155.
К потолку не поднималось почти никаких клубов [опиумного дыма], так глубоко я осознал, как вдыхать их в себя через длинную бамбуковую трубку… Когда вечер начался, я чувствовал себя очень печально. Но я осознавал то редкое состояние, в котором внутренние и внешние тревоги очень точно уравновешивают друг друга, порождая, возможно, единственное настроение, в котором в самом деле ощущаешь утешение. Мы решили, что это… знак, и, призвав на подмогу все те маленькие хитрости, которые избавляют от необходимости двигаться в течение ночи, около двух часов принялись за дело… Роль помощника, требующую большой тщательности, мы разделили между собой таким образом, чтобы каждый из нас в одно и то же время был и слугой, и получателем услуги, и акты содействия сплетались с нашей беседой так же, как нити гобелена, окрашенные в цвет неба, сплетаются с битвой, изображенной на переднем плане… Сегодня важные результаты дало изучение штор – штора отделяла нас от балкона, выходящего на город и на море (OH, 14–15).
Сельц упоминает забавный неологизм Беньямина rideaulogie – «наука о шторах», а сам Беньямин в записях своих размышлений об опиуме «Глиняные заметки» (OH, 81–85) отмечает, что шторы «переводят для нас язык ветра». В «Глиняных заметках», а впоследствии и в «Пассажах» Беньямин проводит идею о том, что если мы хотим оценить всеприсутствие и многозначность узора в современном мире, то эта задача требует особого подхода, ощущения многообразной интерпретируемости. Подобно гашишу, опиум – они обозначали его кодовым словом «глина» – выявляет «мир поверхностей», скрытый в повседневном существовании: «Курильщик опиума или едок гашиша ощущает способность высасывать взглядом сотню мест из одного места» [355] .
355
OH, 85. Об опытах Беньямина с гашишем см. главу 6.
Разумеется, «внутренние и внешние тревоги» невозможно было надолго разогнать подобными средствами. «Большой мир» вторгался на маленький остров самыми непредвиденными способами: 6 мая Ибицу в связи со своими обязанностями командующего, отвечающего за Балеарские острова, посетил генерал Франсиско Франко, и этот визит стал для Беньямина нежелательным напоминанием о подъеме праворадикальных сил по всей Европе. В начале мая он получил известие, что его брат Георг, который с 1922 г. был активным членом Коммунистической партии Германии, схвачен штурмовиками. Согласно первым сообщением, он подвергся пыткам и потерял один глаз, но это оказалось преувеличением. Беньямин говорил по телефону со своим младшим братом перед отъездом из Берлина, и уже тогда ходили слухи о его смерти. Георг был арестован в апреле людьми в форме и в штатском и посажен в полицейский «следственный изолятор» в Берлине. Летом его перевели в концентрационный лагерь Зонненбург (который охраняли штурмовики и части СС), но к Рождеству освободили. Впоследствии, как и предвидел Беньямин, он возобновил нелегальную деятельность и сотрудничал с подпольной печатью, переводя статьи с английского, французского и русского и редактируя информационный бюллетень. Его снова арестовали в 1936 г. и приговорили к шести годам тюремного заключения, а после его окончания отправили в концентрационный лагерь Маутхаузен, где он умер в 1942 г. [356] Естественно, что известие об аресте брата – аналогичная участь, между прочим, постигла и брата Шолема Вернера – усилило опасения Беньямина за судьбу сына. Однако он не мог напрямую писать об этом Доре, не подставив под удар ее и Штефана: «Шпики сейчас повсюду» (BS, 47). Он смог чуть свободнее вздохнуть в июле, узнав, что она с сыном совершает автомобильную поездку по Центральной Европе. Но к концу мая начал ощущаться шок изгнания, и Беньямин мог писать Шолему: «Я в плохой форме. Полная невозможность обрести какую-либо надежду в долгосрочном плане угрожает внутреннему равновесию человека, даже привыкшего, подобно мне, не иметь почвы под ногами и ничего не ждать от будущего» (BS, 51).
356
См. изложение этих событий женой Георга Хильдой Беньямин, утверждающей, что он был убит в Маутхаузене, в: Georg Benjamin, 207–291. Резюме соответствующих материалов приводится в: Brodersen, Walter Benjamin, 208–209. Сестра Беньямина Дора в то время тоже еще оставалась в Германии, но 1934–1935 гг. она провела в Париже (где снова стала поддерживать контакты с Вальтером), а затем бежала в Швейцарию, где и умерла в 1946 г.
К концу весны Беньямин подумывал о том, чтобы покинуть остров, но у него не было ни денег, ни каких-либо серьезных перспектив (см.: BG, 23). В мае он сообщал друзьям, что его уже приводят в ужас мысли о «мрачной зиме», ожидающей его в Париже, словно бы на смену временам года навсегда пришло состояние холода и смерти. К середине июля у него, как и следовало ожидать, исчерпались средства: он не имел никаких надежных источников дохода, кроме нескольких марок, которые получал от своего берлинского квартиросъемщика. Не представляя, каким образом обеспечить себе в ближайшее время какой-либо заработок, он все больше и больше полагался на милость тех немногих друзей, которые были в состоянии время от времени подбросить ему немного денег. Именно в этих обстоятельствах Беньямин сочинил свои «Грустные стихи»:
Ты сидишь в кресле и пишешь, И все сильнее, и сильнее, и сильнее устаешь. Ты вовремя ложишься в постель, Ты вовремя ешь, У тебя есть деньги – Посланные милосердным Господом. Жизнь чудесна! Твое сердце бьется все громче, и громче, и громче, Море все больше, и больше, и больше успокаивается До самых своих основ (GS, 6:520).Разумеется, в печальной атмосфере этого стихотворения слышатся нотки ироничного веселья, по крайней мере до заключительного трехстишия, представляющего собой своего рода конец света в миниатюре. Имеет смысл сравнить «Грустные стихи» с самым известным из всех стихотворений, сочиненных немецкими изгнанниками, – со стихотворением «К потомкам» Бертольда Брехта (1938). В то время как Беньямин описывает ощущения индивидуума, погружающегося в глубины истории, Брехт обращает свой взор к временам, когда само это погружение станет историей:
О вы, которые выплывете из потока, Поглотившего нас, Помните, Говоря про слабости наши, И о тех мрачных временах, Которых вы избежали [357] .В итоге Беньямин мог находить парадоксальное утешение в дождливой погоде, преобладавшей на острове тем летом, невзирая на свою привычку работать на свежем воздухе. Как он писал Гретель Карплус, «я люблю пасмурные дни – не только на севере, но и на юге» (GB, 4:249). И все же его несчастья и нужда были неподдельными. Мы уже упоминали сообщение Висенте Валеро, в 1990-е гг. опросившего многих старейших жителей острова; по его словам, островитяне, от которых не могли укрыться бедность и одиночество этого человека во все более поношенной одежде и с шаркающей походкой, называли Беньямина “el miserable” [358] . Уже первые три месяца, проведенные им на острове, резко контрастировали с тем восторгом, который вызывало у него идиллическое существование на лоне природы и окружающее первобытное общество в 1932 г.; последние же три месяца окончательно ввергли его в отчаяние. На протяжении этих месяцев Беньямин постепенно отдалился даже от своих островных друзей, будучи вынужден неоднократно менять жилье. Его и без того скудный рацион перестал отвечать минимальным физиологическим потребностям организма, и это недоедание в сочетании с его душевным состоянием стало причиной ряда изнурительных болезней.
357
Перевод Е. Эткинда.
358
Valero, Der Erzahler, 119–120.