Вальтер Беньямин. Критическая жизнь
Шрифт:
Разумеется, в этом финансовом балансе не были учтены небольшие суммы, которые Беньямин время от времени по-прежнему получал от друзей; кроме того, нам неизвестно, продолжал ли он в марте 1937 г. получать квартирную плату от своего берлинского съемщика. В целом итог этих подсчетов выглядит весьма скромным и создает впечатление, что Беньямин снова с трудом изыскивал средства для удовлетворения самых элементарных потребностей. Кроме того, из этой бухгалтерии следует, что ежедневный распорядок жизни Беньямина – изыскания в Национальной библиотеке, работа в кафе – мало изменился с момента его переезда во французскую столицу. Он сообщал Гретель Карплус, что часто «пускает корни рядом с единственной печью на террасе Select; от солнца, то и дело выходящего из-за облаков, тело получает то, что глазу известно как полумрак» (BG, 193).
Ни проблемы со зрением, ни продолжавшиеся финансовые затруднения не могли сократить объем чтения Беньямина в начале 1937 г. Он только что дочитал французский перевод популярного первого романа Джеймса М. Кейна «Почтальон всегда звонит дважды» и нашел его «столь же захватывающим, сколь и проницательным» (GB, 5:479). Крутая мелодрама Кейна была лишь одной из множества разнообразных книг, которые он прочел за эти месяцы, включая «Опасные связи» Шодерло де Лакло, сборник переводных английских повестей XIX в. о привидениях, а также книгу Г. К. Честертона «Чарльз Диккенс» (тоже во французском переводе) – «поразительный труд», имевший определенное значение для проекта «Пассажи». Книга Les abeilles d’Ariste: Essai sur le destin actuel des lettres et des arts («Пчелы Аристея: очерк современных судеб литературы и искусства») Владимира Вейдле вызвала у Беньямина смешанную реакцию: в письме Карлу Тиме он отмечал, что в целом позиция автора ему совершенно чужда, но некоторые из содержащихся в книге наблюдений в отношении современного искусства способствуют дальнейшим размышлениям. Такой же смешанной была и его реакция на очередную (как и на все предыдущие) работу Бернарда фон Брентано Prozess ohne Richter («Суд без судьи») – «хорошо написанную, но путаную» (GB, 5:513).
Поиск темы, которая бы гарантировала скорую публикацию и в то же время вернула бы Беньямина к методологическим проблемам исследования о пассажах, был прерван в середине марта очень важным открытием: речь идет о малоизвестной работе малоизвестного автора, книге Uber die Sprache («О языке») Карла Густава Йохманна, анонимно изданной в 1828 г. Йохманн, ливонский немец, подобно Беньямину, эмигрировал в Париж; в глазах Беньямина он был «одним из величайших немецко-язычных писателей-революционеров». В состав книги Йохманна входило 70-страничное эссе Die Ruckschritte der Poesie («Регресс поэзии»), которое Беньямин сравнивал с «метеоритом, свалившимся в XIX в. из XX». Энтузиазм Беньямина подогревало то, что в тексте Йохманна ключевую роль играло сочетание языка с политикой. Йохманн, подобно предшествовавшей ему мадам де Сталь, усматривал главное препятствие к политическому освобождению немецких государств в представлениях немцев о первостепенном значении литературы. Отсюда и вытекал «невообразимо смелый тезис» Йохманна о том, что «регресс поэзии – это прогресс культуры» (GB, 5:480). Принадлежавшее Беньямину издание эссе, сокращенное и дополненное биографическими сведениями об авторе и короткими отрывками из некоторых других произведений Йохманна, 28 марта было отправлено Хоркхаймеру вместе с длинным письмом, в котором Беньямин отмечал, что сам он прочел эссе «с сильным сердцебиением» и, более того, что ему доставит немалое удовольствие его издание в Zeitschrift (GB, 5:492). Хоркхаймер ответил ему две недели спустя, выразив восторженное отношение к эссе Йохманна в его сокращенной форме и заказав Беньямину теоретическое введение для издания эссе в институтском журнале. Это введение было начерно написано в апреле – начале июля, а в следующем году по настоянию Хоркхаймера подверглось правке. В нем Беньямин объясняет своеобразную красоту эссе Йохманна «выверенной дозой философского напряжения» – результатом стратегически «нерешительной» процедуры, посредством которой прозаический текст, скрывающий в себе глубокий философский смысл, был сочинен без использования философской терминологии. Вместе с введением Беньямина, затрагивающим широкий круг вопросов, эссе Йохманна, подвергшееся правке, в итоге было издано в сдвоенном номере Zeitschrift в начале января 1940 г.
На следующий день после отправки письма, в котором Беньямин уведомлял Хоркхаймера об «открытом» им Йохманне, он получил гневное послание от Вернера Крафта. Их отношения переживали взлеты и падения: они были разорваны в 1921 г. и восстановлены в 1933 г., после случайной встречи обоих авторов-эмигрантов в Национальной библиотеке. В следующем году Крафт уехал в Иерусалим, и с тех пор они вели дружескую и плодотворную переписку, разделяя увлечение такими современными фигурами, как Кафка, Карл Краус и Брехт. Оба они высоко ценили возможность обмениваться друг с другом идеями, а иногда и работами. Тем не менее 29 марта, в конце трехмесячного пребывания Крафта в Париже, во время которого он встречался с Беньямином, он в письменном виде заявил Беньямину о новом и окончательном разрыве их отношений. Беньямин выразил удивление этим поступком Крафта, пожелал ему всего наилучшего и вернул ему несколько одолженных у него книг (см.: GB, 5:504–505). Обстоятельства, окружавшие этот разрыв, были весьма запутанными. Впоследствии Крафт отмечал, что у него не было конкретного повода для прекращения отношений с Беньямином, «помимо… давно подавлявшегося… раздражения тем, как г-н Беньямин понимал дружбу, превращавшуюся у него в сочетание вялого радушия, четкого дистанцирования, ущербной преданности и чистого блефа» [432] . Впрочем, одной из причин для разрыва, несомненно, послужили претензии на приоритет «открытия» Йохманна. В 1937 г. Крафт не упоминал его имени; он просто разорвал отношения. Однако среди книг, которые Беньямин вернул Крафту перед тем, как тот в апреле 1937 г. отбыл в Иерусалим, находились избранные произведения Йохманна, и это дает повод предположить, что именно Крафт мог первым указать Беньямину на этого автора и его труды. После издания в 1940 г. статьи Беньямина о Йохманне Крафт весьма решительно заявил о своих претензиях. Сейчас, ознакомившись с работой Беньямина, он утверждал, что именно от него Беньямин в 1936 г. впервые услышал об этом авторе и конкретно об эссе Die Ruckschritte der Poesie, которое именно он, Крафт, обнаружил в библиотеке в Ганновере, где работал библиотекарем до 1933 г. Более того, он заявлял, что Беньямин обещал ему ничего не писать об этом эссе. В 1940 г. Беньямин возразил, что открыл для себя Йохманна независимо от Крафта, весной 1936 г. прочитав книгу Йохманна (на которую приводилась ссылка) в Национальной библиотеке, хотя о том эссе, которое стало камнем преткновения, он узнал благодаря одолженной ему Крафтом книге; далее Беньямин отвергает претензию Крафта на приоритет в прочтении опубликованного текста, каким бы редким тот ни был, как странную причуду. В том, что касается обещания ничего не писать о неожиданном эссе Йохманна, Беньямин заявлял, что всего лишь указывал Крафту на проблематичность такого начинания. В контексте этого нерешенного спора следует отметить, что Адорно в 1963 г. снабдил первое переиздание введения Беньямина к эссе Йохманна примечанием о том, что этого забытого автора в начале 1930-х гг. открыл Крафт, и это открытие, по словам Адорно, повлияло на Беньямина, когда впоследствии он писал свою статью.
432
Из письма Крафта Хоркхаймеру от 30 апреля 1940 г. Цит. по: GS, 2:1402. См. p. 1397–1403, где приведены другие документы, связанные со спором между Беньямином и Крафтом о том, кто из них открыл Йохманна.
Адорно одним из первых весной 1937 г. узнал о том, что Беньямин редактирует эссе Йохманна; на несколько дней приехав в Париж в середине марта, он ознакомился с несколькими отрывками из этого эссе, прочитанными ему вслух Беньямином, и вскоре после этого отправил восторженное письмо Хоркхаймеру. Кроме того, находясь в Париже, Адорно вместе с Беньямином нанес визит Эдуарду Фуксу, который принял их в своей квартире. Разумеется, имелись и другие неотложные вопросы, которые Беньямин хотел обсудить с Адорно; как он выражается в письме, относящемся к тому времени, «чем чаще мы видимся друг с другом, тем более важными представляются нам эти встречи» (BA, 173). Эти и другие вопросы включали предполагавшееся издание сборника статей различных авторов под названием Massenkunst im Zeitalter des Monopolkapitalismus («Массовое искусство в эпоху монополистического капитализма»), который был задуман Адорно и должен был включать эссе Беньямина о произведении искусства, а также другие его работы (возможно, о детективном романе и о кино), но вследствие возникших у института финансовых проблемы так и не вышел в свет. Кроме того, Адорно написал новое эссе – о социологе Карле Мангейме. Прочитав это эссе в начале месяца, сразу же после завершения работы над статьей о Фуксе, Беньямин был поражен глубокой
аналогией между задачами, за которые мы взялись… Во-первых, это химический анализ, которому было необходимо подвергнуть… все те тарелки с несвежими идеями, которыми по-прежнему кормится всяк и каждый. Лабораторному анализу подлежат все блюда с этой убогой кухни. И затем, во-вторых, это демонстрация цивилизованности, которую мы должны были нести самой кухарке, хозяйничающей на этой сомнительной кухне: вы занимались этим не очень часто, но мне, к сожалению, приходилось делать это сплошь и рядом… Кроме того, я вижу, что мы с одинаковой сноровкой высказывали наши сокровенные мысли – неизменно ненавязчиво, но не идя ни на какие уступки (BA, 168).
Их разговоры в значительной степени были посвящены их общему знакомому – Альфреду Зон-Ретелю. И Беньямин, и Адорно время от времени встречались с Зон-Ретелем в конце 1920-х гг. в Берлине, хотя общение с ним уже никогда не было таким интенсивным, как в 1924 г. под Неаполем. Несмотря на свои левые наклонности, Зон-Ретель сумел найти для себя нишу в гитлеровской Германии, в 1931–1936 гг. работая научным сотрудником в Mitteleuropaischen Wirtschaftstag (Центральноевропейском экономическом совете), ассоциации ведущих германских корпораций и банков. Лишь в 1937 г. он эмигрировал в Англию через Швейцарию и Париж. Зон-Ретель считал делом своей жизни создание материалистической теории познания, основанной на критической эпистемологии Канта и марксистской критике политической экономии. В надежде на то, что Адорно сумеет убедить институт оказать поддержку его трудам, Зон-Ретель осенью 1936 г. отправил ему объемистый синопсис своей работы, носивший название «Социологическая теория познания». Хотя Адорно счел его не вполне убедительным, он все же попросил Зон-Ретеля составить более ясный синопсис для его передачи Хоркхаймеру. Гораздо позже Зон-Ретель выдвинул идею о том, чтобы Адорно порекомендовал Хоркхаймеру обратиться к Беньямину с просьбой дать оценку этой работе [433] . Беньямин с учетом неизменно абстрактного характера трудов Зон-Ретеля был совсем не идеальным рецензентом. В середине марта, во время визита Адорно в Париж, они с Беньямином потратили целый вечер на то, чтобы выслушать Зон-Ретеля, излагавшего свои идеи. Исходя из этой и последующих бесед, но еще до того, как прочесть работу Зон-Ретеля, Беньямин 28 марта отправил Хоркхаймеру довольно осторожное одобрение этого проекта; в заключение Беньямин выдвигал предложение о том, чтобы самыми многообещающими из идей Зон-Ретеля занялась своего рода рабочая группа по эпистемологии и товарному обмену, в состав которой входили бы он сам, Зон-Ретель и Адорно. На протяжении апреля Беньямин в тесном контакте с находившимся в Париже Зон-Ретелем работал над новой редакцией его синопсиса, которая была своевременно представлена Хоркхаймеру. Этот так называемый парижский синопсис был издан в 1989 г. под названием «О критической ликвидации априоризма: материалистический анализ» в варианте, включавшем и комментарии Беньямина. В этом совместно написанном тексте указывается, что все более абстрактный характер человеческой мысли является результатом коммодификации: чувственный труд рабочего абстрагируется по мере того, как плоды его труда вовлекаются в систему обмена. Согласно последней рекомендации Адорно, Зон-Ретель получил за свой синопсис гонорар в 1000 франков и еще 1000 франков в мае. Однако ему так и не удалось завязать постоянных отношений с институтом; Зон-Ретель уехал в Англию и получил место экономического советника в окружении Уинстона Черчилля. По иронии судьбы работа Зон-Ретеля впоследствии пользовалась влиянием среди более склонных к теоретизированиям слоев германского студенческого движения конца 1960-х – тех самых слоев, которые выражали решительное презрение к творчеству Адорно.
433
Sohn-Rethel, Warenform und Denkform, 87ff.
В мае у Беньямина сложился еще один, более напряженный треугольник с участием Адорно. Их старый друг Кракауэр издал книгу, над которой уже долго трудился, – «Орфей в Париже: Оффенбах и Париж в его эпоху». Кракауэр использовал в ней биографическую форму как объектив, чтобы рассматривать через него социальную и культурную историю Парижа времен Второй империи. С учетом давнего сродства между творчеством Кракауэра и Беньямина было неудивительно, что Кракауэр обратился к физиогномике культурной эпохи: оперетты Оффенбаха называются в его книге и симптомом напыщенности и поверхностности, свойственных правлению Наполеона III, и указанием на утопическое сопротивление его режиму. Адорно дал беспощадный отзыв о книге. Называя ее «отвратительной», он утверждал, что «немногие места, в которых речь идет о музыке, абсолютно ошибочны», что «социальные наблюдения» в ней «не отличаются от сплетен старых кумушек» и что Кракауэр предлагает лишь мимолетный «мелкобуржуазный взгляд… на „общество“, то есть, собственно говоря, на полусвет». Адорно доходит даже до заявления о том, что Кракауэр, возможно, «вычеркнул себя из списка авторов, к которым следует относиться со всей серьезностью» (BA, 184). Не удовлетворившись частными отзывами, адресованными Беньямину, Блоху и Зон-Ретелю, Адорно первым отправил, как он сам выразился, «в высшей степени принципиальное и чрезвычайно искреннее» осуждение книги самому Кракауэру, а затем в конце года напечатал разгромную рецензию в Zeitschrift fur Sozialforschung. Беньямин, чьи отношения с Кракауэром уже стали более прохладными, не был заинтересован в том, чтобы стремиться к полному разрыву с ним, и потому высказал свое мнение лишь в письмах к Адорно. Его оценка книги была негативной, но при этом более взвешенной, хотя и не столь конкретной. Найденные им в книге изъяны он приписывал вставшей перед Кракауэром необходимости «обеспечить себе позитивный доступ к книжному рынку». Соответственно, книга Кракауэра в глазах Беньямина была популяризацией, приводящей «примеры вещей», но не говорящей ничего «существенного» о творчестве Оффенбаха, особенно в тех случаях, когда речь идет о музыке. В итоге происходит необоснованное «оправдание» оперетты (BA, 185–186). За реакцией и Адорно, и Беньямина на книгу Кракауэра явно скрывалось ощущение, что их друг вторгся на их территорию. Адорно увидел в нем соперника в области культурного музыковедения (Эрнст Кренек назвал книгу Кракауэра «биографией музыканта без музыки» [434] ), а Беньямин нашел в его книге ряд своих собственных стратегий анализа Второй империи. С учетом характерной для Беньямина чувствительности к любому использованию его материала и его подходов его реакция была на удивление сдержанной. Более того, в дальнейшем он обильно цитировал эту книгу в «Пассажах». В то же время Адорно практически объявил вендетту Кракауэру, что, должно быть, выглядело как жестокое предательство по отношению к старому другу, который одно время даже был его наставником. Адорно чернил репутацию Кракауэра в осуждающих замечаниях, обращенных к Хоркхаймеру, зная, что они лишь укрепят его и без того уже скептическое отношение к Кракауэру. Впоследствии, в 1950 г., оглядываясь на период изгнания, Адорно создал одну из своих важнейших работ – Minima Mora, носящую подзаголовок «Размышления с точки зрения испорченной жизни». Сообщество немецких изгнанников раздирали трения и соперничество. Они были вызваны не только конкуренцией за очень ограниченные ресурсы – и признание, – доступные на чужбине, но и ужасающими психологическими и физиологическими крайностями, с которыми столкнулись эти люди, лишенные родного очага и пожитков. Конфликт вокруг книги Кракауэра об Оффенбахе, как и несколько других моментов в отношениях между Беньямином, Адорно и Кракауэром, обнаруживает ту степень, в какой условия жизни в изгнании – интеллектуальная бездомность, финансовые лишения и социальная нестабильность – способны деформировать жизнь и разрушить дружбу.
434
Wiener Zeitung, 18 мая 1937 г. Цит. по: Muller-Doohm, Adorno, 342.
Конец весны принес новые развлечения: в апреле Беньямин побывал на концерте друга Адорно, скрипача и последователя Шенберга Рудольфа Колиша, а в мае присутствовал на выступлении Анны Зегерс в память о великом немецком писателе Георге Бюхнере. Беньямин с насмешкой писал Маргарете Штеффин, что это выступление снова показало, насколько лучше Зегерс говорит, чем пишет (GB, 5:521). В апреле по делам института в городе побывал Фридрих Поллок, и Беньямин провел приятный вечер в его обществе; оба они заметно сблизились, и Беньямин в письмах к Адорно начал называть Поллока Фридрихом. Разумеется, в тот вечер Поллок услышал новые просьбы о дополнительной поддержке: курс французской валюты по-прежнему испытывал резкие колебания, и Беньямин не был уверен в том, что недавно достигнутое им скромное повышение уровня жизни не окажется временным. В начале июня через Париж снова проезжал Адорно, что дало им с Беньямином шанс на укрепление их личной и философской солидарности. К услугам автора «Пассажей» было еще одно развлечение, устроенное словно специально для него: Парижская всемирная выставка (с подзаголовком «Искусство и техника в современной жизни»). Эта Exposition Internationale des Arts et Techniques dans la Vie Moderne, открывшаяся 25 мая, была, пожалуй, самой политизированной из всех всемирных выставок. В испанском павильоне, построенном республиканским правительством, размещалась «Герника» Пикассо. А монументальные немецкий и советский павильоны при всем их видимом соперничестве словно подражали друг другу своей холодной тоталитарной архитектурой и скульптурой. Выставка навсегда изменила пейзажи 16-го округа: поперек территории выставки была проложена авеню Единых Наций, а на берегу Сены поднялись дворцы Шайо и Токио. Однако Беньямин, в своем исследовании о пассажах изучающий роль промышленных выставок в формировании капиталистического столичного города XIX в., в начале июля упоминал в письме Шолему, что ни разу там не был.
28 июня Беньямин отправился в Сан-Ремо и пробыл в пансионе Доры до конца августа, за это время лишь один раз покинув его, чтобы присутствовать на философской конференции, проходившей в Париже с 28 июля по 12 августа. Снова укрывшись на итальянском курорте, он вернулся к своему летнему распорядку с прогулками по окружающим предгорьям, ежедневными купаниями и частыми визитами в кафе, где он читал и работал. Он сообщал ряду друзей, что «погрузился в интенсивное и весьма плодотворное изучение Юнга» (BA, 201). Как он описывал ситуацию в письме от 9 июля Фрицу Либу, «я планировал написать критику юнгианской психологии, чью фашистскую броню я обещал себе выставить напоказ» (C, 542). Тем не менее итоги этой двухмесячной работы были относительно скромными; следы, которые они оставили в дошедшем до нас творчестве Беньямина, сводятся к нескольким разрозненным цитатам и одному аналитическому комментарию в «Пассажах», отталкивающемуся от процитированного выше письма Шолему от 2 июля: