Вальтер Беньямин. Критическая жизнь
Шрифт:
Работа будет состоять из трех частей. Их предполагаемые названия таковы: «Идея и образ», «Древность и современность», «Новое и вечное». В первой части будет показано принципиальное значение аллегории в «Цветах зла». В ней раскрывается строение аллегорического восприятия у Бодлера и в то же время обнажается ключевой парадокс его учения об искусстве – противоречие между теорией естественных соответствий и отрицанием природы…
Во второй части в качестве формального элемента аллегорического восприятия развивается «наплыв», посредством которого древность проявляется в современности, а современность в древности… На это преобразование Парижа решающее влияние оказывает толпа. Она играет роль вуали перед глазами фланера, будучи новейшим опьяняющим веществом для одинокого индивидуума. Во-вторых, толпа стирает все следы индивидуума; она является новейшим убежищем для изгоя. – Наконец, толпа представляет собой новейший и самый непостижимый лабиринт в городском лабиринте. При его посредстве в городском пейзаже оказываются запечатлены доселе неизвестные хтонические черты. – Очевидная задача поэта состояла в раскрытии этих аспектов Парижа… С точки зрения Бодлера ничто в его столетии не было более близко к задаче, стоявшей перед героем древности, чем задача придания формы современности.
В третьей части рассматривается товар как воплощение аллегорического восприятия у Бодлера. Выясняется, что новое, взрывающее облик вечного, во власть
445
Эта фраза в несколько ином виде приводится в папке J51a,6 в проекте «Пассажи».
В апреле и мае, когда Беньямин разрабатывал этот план книги о Бодлере, он страдал от хронических мигреней. В конце концов он обратился к специалисту, который рекомендовал ему принимать лекарство от малярии; однако после визита к офтальмологу, чтобы тот выписал ему новые очки, в которых он крайне нуждался, головные боли исчезли. В эти недели работа над бодлеровским проектом почти совершенно остановилась, и Беньямин искал утешения в мыслях о предстоящем визите в Данию к Брехту, который должен был начаться в конце июня и продлиться около трех месяцев. Жизнь в изгнании оставалась чрезвычайно уязвимой – и не только из-за политики и экономики. Беньямин зависел от своих друзей не только в финансовом отношении; его письма, написанные весной 1938 г., полны просьб и благодарностей, связанных с перепиской его произведений. На протяжении всего этого периода надежным источником поддержки оставалась Гретель Адорно, но и другие, иногда неожиданные фигуры порой тратили много часов на размножение и распространение работ этого нуждающегося интеллектуала, лишенного доступа к нормальной издательской основе. Хотя у Беньямина нередко просили материалы для новых изданий, затевавшихся изгнанниками, сопутствующие трудности зачастую вели к сокращению и даже к искажению его текстов. В апреле Беньямин получил от своего старого знакомого, Йоханнеса Шмидта, приглашение сотрудничать с новым журналом Freie deutsche Forschung («Независимые немецкие исследования»), но, несмотря на первоначальный энтузиазм Беньямина, в итоге он напечатал там лишь одну книжную рецензию. Впрочем, еще большую досаду он испытал, получив экземпляр второй книги Дольфа Штернбергера Panorama: Ansichten des 19. Jahrhunderts («Панорамы XIX века»). По мере чтения этой книги Беньямин все сильнее проникался убеждением, что Штернбергер украл ключевые мотивы из его исследования о пассажах, так же как и из работ Адорно и Блоха. Он был возмущен не только явным плагиатом, но и тем, что Штернбергер цинично воспользовался их идеями с разрешения нацистской цензуры. В черновике письма Штернбергеру, возможно так и не отправленного адресату (оно было написано примерно в апреле 1938 г.), он следующим образом выражает свое негодование: «Вы преуспели в слиянии нового мира идей, разделяемых вами с Адольфом Гитлером, со старым миром, который вы делите со мной. Вы воздали кесарю кесарево, отобрав то, что вам требовалось, у еврея изгнанника» (GB, 6:70; вычеркивания сделаны Беньямином). В 1939 г. он написал довольно сдержанную, но все равно абсолютно негативную рецензию на книгу Штернбергера. Много лет спустя по случаю выхода нового издания его книги в 1974 г. Штернбергер дал ответ на эту рецензию (при жизни Беньямина оставшуюся неопубликованной):
Оценка, которую В. Б. вынес, находясь в то время в парижском изгнании, в рукописи, лишь недавно обнародованной, была для меня болезненной. Я многим обязан ему, и не в последнюю очередь умением подмечать иностранные и мертвые аспекты исторических подробностей, а также чутьем к конфигуративным поступкам, но, разумеется, в то время я еще не был знаком с его работами в данной области. Его эссе начинается сочувственно, а завершается на резкой и злой ноте. Он тоже отмечал первоначальную критическую мотивацию и дал ей точную характеристику, но не разглядел «концепции», которая позволила бы объединить разрозненное, а именно социального анализа. Он хотел осуществить такой анализ в своей великой работе о парижских пассажах; моя книга, имевшая сходную тему, ни в коем случае не могла бы его удовлетворить. Я не был способен тогда и не способен сейчас признать за классовыми понятиями и экономическими категориями способности уловить или высветить исторические концепции. Сам Беньямин в то время придерживался таких убеждений, но не мог претворить их в жизнь на практике; даже в его работе определения затмеваются образами (цит. по: BS, 241–242n).
Даже если не касаться вопроса о том, мог ли Штернбергер в 1930-е гг. иметь представление об основных контурах творчества Беньямина, при ознакомлении с этим упреком нельзя не отметить непреложного факта: Штернбергер никак не отвечает на предъявленное ему обвинение в причастности к национал-социализму.
Горечь этих событий в глазах Беньямина в какой-то мере смягчалась приятными мыслями о явно неизбежном браке между Лизелотте Карплус, сестрой его близкой подруги Гретель Карплус Адорно, и его кузеном Эгоном Виссингом. В реальности эта свадьба, первоначально намеченная на 30 мая, неоднократно откладывалась и состоялась только в 1940 г. Появление в Париже дяди и тети Беньямина, родителей Виссинга, заехавших на свадьбу по пути к новой жизни в Бразилии, навело его на размышления, в равной мере отмеченные и меланхолией, и язвительностью. В письме своему сыну Штефану Беньямин отмечал, что для эмиграции в Бразилию Виссингам пришлось перейти в католическую веру. «Поговорка „этого хватит, чтобы ты стал католиком“ восходит к средним векам; к счастью, похоже, мы вновь возвращаемся туда» (GB, 6:88).
В мае и июне, перед отъездом в Данию и периодом глубокого погружения в бодлеровский проект, Беньямин посвятил много времени и энергии попыткам издания двух своих книг. Чем дольше он жил в изгнании, тем больше ему хотелось увидеть напечатанным «Берлинское детство на рубеже веков». Этот текст был отвергнут не менее чем тремя издателями, которым он, судя по всему, показался слишком сложным. В мае и июне Беньямин подверг текст полномасштабной правке, добавив к нему вступление и в то же время перетасовав и сократив весь этот комплекс коротких созерцательных зарисовок, первоначально выходивших в Frankfurter Zeitung и других газетах в последние годы Веймарской республики. Он не только сделал свою прозу более четкой и менее дискурсивной, в большей мере сосредоточенной на образности, но и безжалостно выбросил из книги целых девять главок, написанных в более автобиографическом ключе, и более трети оставшегося текста, включая некоторые фрагменты редкой красоты [446] . Вскоре после того, как Карл Тиме получил
446
Рукопись этого исправленного, так называемого «Окончательного варианта» (“Fassung letzter Hand”), включающего 30 главок и два дополнения, расположенных в порядке, определенном автором, была найдена в 1981 г. в Париже Джорджио Агамбеном и опубликована в 1989 г. в GS, vol. 7. Так называемый вариант Адорно-Рексрота, содержащий 41 главку, написанные в 1932–1934 гг. и имеющие расположение, определенное редакторами, был опубликован в 1972 г. в: GS, vol. 4. Первое книжное издание Berliner Kindheit um Neunzehnhundert вышло стараниями Адорно в 1950 г.
Этот текст созрел за время моего изгнания; ни один год из последних пяти лет не прошел без того, чтобы я не посвятил этой работе месяца или двух… Ее замысел относится к 1932 г. Тогда, находясь в Италии, я осознал, что уже скоро мне придется надолго, а быть может, и навсегда, проститься с городом, в котором я родился. Я не раз убеждался в действенности прививок, исцеляющих душу, и вот я вновь обратился к этому методу и стал намеренно припоминать картины, от которых в изгнании более всего мучаешься тоской по дому, – картины детства. Нельзя было допустить при этом, чтобы ностальгия оказалась сильнее мысли – как и вакцина не должна превосходить силы здорового организма. Я старался подавлять чувство тоски, напоминая себе, что речь идет не о случайной – биографической, но о необходимой – социальной невозвратимости прошлого (GB, 6:79–80).
В итоге в номере Mass und Wert за июль-август вышло семь главок «Берлинского детства». Это была последняя часть этого текста, по мнению многих являющегося шедевром, изданная при жизни автора. Впрочем, его последняя задокументированная попытка напечатать «Берлинское детство» едва не завершилась успехом: он договорился с издательницей-эмигранткой Хайди Хей о том, чтобы выпустить книгу в частном издательстве. Однако в мае и эти планы расстроились после ряда неприятных встреч и телефонных переговоров с Хей, которая изображала обиду и недоумение. Беньямин добивался полного контроля за всеми аспектами издательского процесса, включая выбор гарнитуры, оформление и качество бумаги. Из единственного имеющегося у нас документа – письма Хей Беньямину следует, что она прониклась текстом книги, но при этом оставалась практично мыслящим издателем и составила план, который был «реальным», а не «фантастическим»: она обещала Беньямину напечатать небольшое число пронумерованных экземпляров книги для библиофилов и брала за себя ответственность за распространение половины тиража, предоставив заботу о распространении второй половины Беньямину. Тот предпочел отказаться от этого варианта, но не выпускать из своих рук контроля над изданием книги – этот выбор был всецело продиктован тем значением, которое для него имела эта книга, и совершенно не учитывал условий, в которых были вынуждены работать издатели в изгнании.
Несмотря на то что на протяжении этих месяцев Беньямин был полностью поглощен Бодлером, он нередко возвращался и к Францу Кафке; его идеи о французском поэте и чешско-еврейском авторе переплетались друг с другом самым захватывающим образом. «Я читаю [Кафку] лишь от случая к случаю, – писал он 14 апреля Шолему, – потому что мое внимание и время почти безраздельно принадлежат бодлеровскому проекту». Используя Шолема в качестве посредника, Беньямин надеялся заинтересовать книгой о Кафке Саломона Шокена. В середине июня он написал замечательное письмо Шолему, высказав в нем свои новые мысли о Кафке. Это письмо, сочиненное как проспект, которым можно было поделиться с Шокеном и прочими, обладало лоском и выразительностью готового эссе. Адорно еще в декабре 1934 г. отзывался на слова самого Беньямина о «недописанном» виде его только что изданного эссе «Франц Кафка». В частности, Адорно думал о его связи с принципиальными категориями исследования о пассажах: «Взаимосвязь между праисторией и современной историей еще предстоит концептуализовать, а от этой концептуализации в конечном счете не может не зависеть успех всякой интерпретации Кафки» (BA, 68).
Письмо о Кафке 1938 г. начинается с нападок на его недавнюю биографию, написанную Максом Бродом, а затем Беньямин делает неопровержимое утверждение: творчество Кафки – «эллипс; положение его фокусов, широко разнесенных в пространстве, определяется, с одной стороны, мистическим опытом (который в первую очередь представляет собой опыт традиции), а с другой стороны, опытом современного горожанина» (SW, 3:325). Далее Беньямин приводит длинный отрывок из книги физика Артура Эддингтона «Природа физического мира» (1928), в котором даже такое действие, как прохождение через дверной проем, описывается как начинание, осложняемое атмосферным давлением, силой тяжести, вращением Земли, а также динамической и в конечном счете «свободной» природой физического мира – мира, лишенного «твердой основы». Здесь просматриваются четкие аналогии: современный мир обладает пространственной согласованностью, подобной той, которую Кафка описывает в коротком рассказе «Деревья», такими же временными характеристиками, как в «Обычной путанице», и такими же причинно-следственными связями, как в «Заботе главы семейства». В эссе 1934 г. Беньямин подчеркивал особый талант Кафки к «этюдам», то есть к неявной внимательности к различным аспектам забытого «прамира» – сферы изначального мифа, чьи законы определяют течение повседневного существования. Сейчас же Беньямин показывает чуткость Кафки к социальным и экономическим детерминантам современного мира. «Что в отношении Кафки действительно и в точном смысле этого слова является безумным [бременем], так это то, что этот новейший мир опыта является ему посредством мистической традиции… Я сказал бы, что эта реальность сейчас находится уже почти за пределами способности индивидуума к переживаниям и что мир Кафки, нередко безмятежный и населенный ангелами, служит точным дополнением его эпохи» (SW, 3:325–326). Иными словами, мистические способности Кафки наделяют его чуткостью к чему-то вроде взаимоотношений между современностью и праисторией, к концептуализации которых Адорно призывал в своем эссе 1934 г., к тому игровому пространству, которое скрывается за фантасмагорическими режимами товарного капитализма и в еще большей степени маскируется фрагментарным характером современного существования.
Замечательное отступление, содержащееся в другом письме Беньямина, дает представление о том, в какой степени его мысли о современности Кафки проникли в его размышления о пассажах и о Бодлере. Беньямин приписывает тому особому классу персонажей Кафки, из которых наиболее заметными являются «помощники», функцию, аналогичную функции фланера. Точно так же, как фланер бродит по парижским Большим бульварам, позволяя разрозненным, похожим на шок переживаниям, отголоски которых звучат в его памяти, оставлять следы на его теле, так и «помощник» бродит по вселенной Кафки в состоянии опьянения, похожего на мистический транс. Кажется, что только эти фигуры в их жизнерадостной и беспочвенной прозрачности способны донести до сознания отчуждающий характер исторических условий (см.: BA, 310–311).