Вальтер Беньямин. Критическая жизнь
Шрифт:
В трудах Юнга присутствует запоздалое и особенно решительное развитие одного из тех элементов, которые, как можно сегодня признать, впервые были выявлены на манер взрыва экспрессионизмом. Конкретно речь идет о специфическом клиническом нигилизме, подобном тому, который можно также встретить в произведениях Бенна и который нашел пошлого последователя в лице Селина. Этот нигилизм был рожден потрясением, которым стали телесные глубины для тех, кто имел с ними дело. Повышенный интерес к психической жизни возводил к экспрессионизму сам Юнг. Он пишет: «Искусство имеет возможность предвосхитить грядущие изменения в принципиальном мировоззрении человека, а экспрессионистское искусство совершило этот субъективный поворот задолго до изменений более широкого плана». См.: Seelenprobleme der Gegenwart (Zurich, Leipzig, and Stuttgart, 1932), p. 415 (AP, N8a, 1).
В материалах к «Пассажам» Юнг был первоначально помещен в папку K «Город-сон и дом-сон, сны о будущем, антропологический нигилизм, Юнг». Однако вышеприведенная цитата взята из папки N «О теории познания, теории прогресса», в которой Беньямин собрал большую часть из своих откровенно методологических размышлений. К лету 1937 г. вызванный шоком феномен «клинического нигилизма» – взрывная сила выявленной телесности – был признан им существенным аспектом современного опыта существования и идеологии прогресса.
Это лето оказалось для Беньямина непродуктивным. Он писал Фрицу Либу: «Из какого окна ни выглянешь, виден один лишь мрак». Глядя на юго-запад, он видел войну в Испании и ежедневную угрозу для жизни Альфреда Кона и его семьи в Барселоне. На северо-западе была Франция с ее политикой Народного фронта, которую Беньямин осуждал с необычайной для него откровенностью, заявляя, что «„левое“ большинство проводит политику, способную спровоцировать правые мятежи». А далеко на северо-востоке, в Москве, продолжались показательные процессы, к которым было приковано внимание Беньямина и его друзей. «Пагубные последствия событий в России неизбежно продолжат распространяться, – писал он Либу. – И самое плохое в этом – не дешевое негодование стойких борцов за „свободу мысли“: намного более печальным и в то же время намного более неизбежным мне представляется молчание мыслящих индивидуумов, которым, именно будучи мыслящими индивидуумами, было бы сложно выдавать себя за осведомленных индивидуумов. Так обстоит дело в моем, как, вероятно, и в вашем случае» (C, 542).
5 августа, сразу же после того, как в Cahiers du Sud вышел в переводе на французский один из разделов его эссе Goethes Wahlverwandtschaften («„Избирательное сродство“ Гёте»), он писал Шолему: «Я готов взяться за новый проект, связанный с Бодлером» (BS, 203). Это скромное заявление отмечает отправную точку великого замысла, который будет занимать Беньямина на протяжении следующих двух с половиной лет. Вернувшись в сентябре в Париж и вновь получив доступ к ресурсам Национальной библиотеки, он всерьез принялся за сбор материалов для работы о Бодлере. К моменту, когда он начал писать черновой вариант эссе «Париж Второй империи у Бодлера», на работу над которым у него ушло три месяца чрезвычайно напряженного труда следующим летом, это эссе уже виделось ему как центральная часть задуманной книги о Бодлере. Отнюдь не отказываясь от исследования о пассажах, Беньямин на протяжении 1938 г. стал относиться к этой книге – Charles Baudelaire: Ein Lyriker im Zeitalter des Hochkapitalismus («Шарль Бодлер: лирический поэт в эпоху высокого капитализма») и к лежащему в ее основе эссе как к «миниатюрной модели» «Пассажей» (C, 556).
В ответ на просьбу Адорно Беньямин в конце июля отправился из Сан-Ремо в Париж, чтобы составить ему компанию на проходившей 29–31 июля Третьей конференции Международного конгресса за единое знание и последовавшем за ней Международном философском съезде: Адорно присутствовал на обоих мероприятиях в качестве официального представителя института. При помощи Беньямина он составил отчет, в котором уведомил Хоркхаймера об итогах конференции и о дискуссиях, которые они с Беньямином вели с другими участниками. В свою очередь, Беньямин, как он сообщал Шолему, получил возможность «очень пристально» следить за «работой особой конференции, которую проводила Венская логическая школа – Карнап, Нейрат, Рейхенбах. Я чувствую себя вправе сказать: Moliere n’a rien vu. Vis comica его дискутирующих докторов и философов бледнеет в сравнении с этими „философами-эмпириками“» (BS, 202). Другие выступления были не столь комическими. На главной конференции философов, проводившейся по случаю 300-летия выхода в свет Discours de la methode («Рассуждение о методе») Декарта, Беньямин услышал не только таких сторонников нацизма, как Альфред Боймлер, но и людей, представлявших текущее состояние немецкой академической философии, таких как идеалист Артур Либерт, редактор журнала Kant-Studien: «Он едва успел вымолвить несколько слов, как мне уже показалось, что я вернулся на 25 лет в прошлое, в атмосферу, в которой, вообще говоря, уже можно было ощутить весь нынешний упадок» (BS, 203). Иными словами, он снова попал в мир германской науки и в аудитории, в которых ему доводилось слушать Риккерта, Ясперса, Кассирера – цвет немецкой философии того времени.
12 августа Беньямин вернулся на «Виллу Верде» в Сан-Ремо, где проводил каникулы Штефан. Физическое и душевное состояние сына Беньямина как будто бы улучшилось, хотя было неизвестно, справится ли он с грядущими школьными экзаменами. У Беньямина и Доры состоялось несколько очень трудных дискуссий о молодом человеке и с ним самим, которые, однако, не привели к какому-либо решению. Кроме того, Беньямин, находясь в безопасном убежище Сан-Ремо, размышлял о своем собственном ближайшем будущем. Он знал, что большую часть следующего года будет привязан к Парижу, где ему предстояло проработать обширный материал о Бодлере, собранный в Национальной библиотеке. Сама мысль о продолжительном пребывании в одном месте произвела на него обычный эффект: он начал поиск возможностей сбежать. Шолем, с которым у Беньямина восстановились самые дружеские отношения, опять призывал его подумать о том, чтобы провести часть зимы в Иерусалиме. Приглашение Шолема сопровождалось подробным разбором доклада комиссии Пиля, обнародованным 8 июля и содержавшим рекомендации о разделе Палестины и создании еврейского государства. Как отмечал Шолем, для визита в Палестину едва ли можно было бы выбрать более интересный момент, и Беньямин позитивно откликнулся на его приглашение, объявив, что помешать ему сможет лишь еще не анонсированный визит в Париж одного из директоров института.
Не имея доступа к библиотеке Сан-Ремо, что мешало ему по-настоящему начать изыскания о Бодлере, Беньямин обратился к творчеству своих коллег. Он с неподдельным восторгом откликнулся на эссе Адорно об Альбане Берге: «Вы разъяснили мои сомнения в отношении того, что колоссальное впечатление, которое „Воццек“ произвел на меня тем вечером в Берлине, вскрыло внутреннюю вовлеченность, которую я едва ли осознавал, несмотря на то, что ее можно было проследить до мельчайших подробностей» (BA, 205). В неопубликованном письме Бергу 1925 г. Адорно описывал свою реакцию и реакцию сопровождавшего его Беньямина на исполнение его оперы «Воццек» 22 декабря 1925 г. Особенно выделяя ключевую сцену в гостинице, «использующую в качестве конструктивного мотива фальшивое пение», эффект которого показался ему «исполненным глубокой метафизики», Адорно описывал эту сцену в терминах, позаимствованных непосредственно из эссе Беньямина об «Избирательном сродстве» Гёте: «Это цезура в гельдерлиновском смысле, которая тем самым позволяет „невыразительному“ прорваться в саму музыку» (BA, 120n). Более сдержанной была реакция Беньямина на программное и всеохватное эссе Хоркхаймера «Традиционная и критическая теория», незадолго до того напечатанное в Zeitschrift, хотя Беньямин высказал свою безусловную солидарность с его основными моментами.
Беньямин вернулся в Париж в начале сентября, горя нетерпением начать серьезную работу над эссе о Бодлере. Возобновление его жительства в Париже началось с зондирования почвы в серии бесед с Хоркхаймером. Их встречи весьма способствовали укреплению между ними дружеских отношений: Хоркхаймер, оглядываясь на поездку в Париж, мог подтвердить, что «несколько часов, проведенных с Беньямином, входили в число самых чудесных моментов. Из всех наших друзей он наиболее близок к нам, причем намного более близок. Я сделаю все, что в моих силах, чтобы избавить его от финансовых затруднений» [435] . Во время своего визита Хоркхаймер согласился обеспечить Беньямина средствами, которые бы позволили ему завести свою собственную квартиру, и создал фонд для содействия в приобретении материалов для исследования о пассажах и работы о Бодлере. Получив такую поддержку, Беньямин немедленно отдался своему прежнему распорядку жизни в его особенно напряженном варианте, с ежедневными изысканиями в Национальной библиотеке и стремительным разрастанием папки J в рукописи о пассажах – эта папка была посвящена Бодлеру. Мы имеем относительно мало сведений о жизни Беньямина «за пределами Бодлера» в последующие месяцы, настолько он был поглощен этой работой.
435
Adorno, Horkheimer, Briefwechsel, 240.
Хорошие известия от Хоркхаймера прибыли одновременно с бытовой неприятностью: когда Беньямин вернулся в Париж в начале сентября, оказалось, что ему не попасть в квартиру, в которой он снимал комнату в течение последних двух лет (см.: GB, 5:575–576). Урзель Буд в конце августа послала ему в Сан-Ремо письмо, полное недомолвок и уверток. В нем утверждалось, что комната Беньямина понадобилась ее дяде для «полуофициального» дела и что на кон поставлено ее собственное разрешение на работу. Письмо завершалось обещанием возместить все расходы, которые понесет Беньямин за то время, когда он не сможет пользоваться своей комнатой. В ходе нескольких унизительных разговоров, завершившихся предложением заплатить Беньямину 600 франков отступных (которых он так и не дождался), Беньямин узнал, что вместо него нашелся «более удобный жилец, которому… угрожает высылка из страны», и потому ему «особенно срочно требуется неофициальное место проживания». Беньямин понял, что удобная квартира на улице Бенар стала очередной перевернутой страницей в его жизни. «Едва ли для этого мог быть выбран более неподходящий момент, – писал он Адорно, – поскольку из-за всемирной выставки цены в парижских отелях и даже цены на намного менее полезное для здоровья жилье выросли не менее чем в полтора раза» (BA, 215). После недолгого пребывания в отеле «Пантеон» в 6-м округе Беньямин перебрался в «Виллу Никколо», отель в 16-м округе на улицу Никколо, 3, где прожил до конца сентября. Там он получил от Адорно сообщение о его бракосочетании с Гретель Карплус, состоявшемся 8 сентября в Оксфорде в присутствии Хоркхаймера и экономиста Редверса Опи, игравших роль свидетелей. Это известие явно застало Беньямина врасплох, и ему не сразу удалось сочинить приличествующий ответ – супруги Адорно расценили это молчание как упрек. Адорно попытался смягчить удар, сообщив ему, что на свадьбе присутствовали только свидетели, а также жена Хоркхаймера Мейдон, родители Адорно и мать Гретель. Он утверждал, что «больше об этом никто ничего не знал, и мы не могли сообщить вам подробности, не породив совершенно неоправданных недоразумений личного характера… Заклинаю вас относиться к этому делу так, как оно того действительно заслуживает, и не обижаться, поскольку в противном случае вы будете к нам несправедливы». Извинения Адорно завершаются на странной и двусмысленной ноте: «Мы оба преданы вам и не оставили никаких сомнений в отношении этого факта и у Макса; более того, мне кажется, что теперь я могу сказать это и о нем тоже» (BA, 208). Этот вывод предполагает, что, по мнению Адорно, Беньямин и Хоркхаймер вели друг с другом соперничество за его симпатии и что Беньямин не был приглашен на свадьбу именно по этой причине. Хотя ответ, который Беньямин в итоге дал на это письмо, утрачен, более вероятно, что если он и чувствовал себя уязвленным этими событиями, то из-за Гретель, а вовсе не из-за Хоркхаймера. Эротические увлечения Беньямина были весьма сложными, но не включали, насколько нам известно, гомоэротический аспект. Мы не можем сказать того же в отношении Адорно.
Как раз тогда, когда Беньямин уже решил, что больше не может себе позволить даже самый дешевый отель, его спасло полученное от Эльзы Херцбергер, богатой знакомой Адорно, предложение бесплатно пожить в комнате для прислуги в ее квартире на улице Шато, 1 в Булонь-сюр-Сен, пока хозяйка с горничной будут находиться в Америке (в течение примерно трех месяцев). К 25 сентября Беньямин поселился в крохотной комнатке, где, «если посмотреть дареной лошади в зубы… можно увидеть, как я сижу… проснувшись уже в шесть часов утра, и вслушиваюсь скорее в океанические, нежели во вразумительные ритмы парижского уличного движения, которое грохочет в узкой асфальтовой скважине перед моей кроватью… так как кровать стоит как раз там, где находится окно. Если открыть ставни, то вся улица будет свидетелем моих литературных трудов, а если закрыть их, то я сразу же оказываюсь во власти чудовищных климатических крайностей, создаваемых (неконтролируемым) центральным отоплением (BA, 222). Спасаясь от этих неудобств, он сбегал по утрам в Национальную библиотеку, где продолжал свои изыскания по Бодлеру.