Вальтер Беньямин. Критическая жизнь
Шрифт:
Впрочем, главный смысл параллели между Кафкой и Бодлером, проведенной в письме 1938 г. о Кафке, не являлся тематическим ни в каком традиционном смысле слова; анализ переживаний в обоих случаях служит предпосылкой для распознавания форм. В глазах Беньямина подлинно освобождающим элементом в творчестве Кафки была использовавшаяся им форма притчи. «Он отказался от истины с тем, чтобы сохранить возможность ее передачи, агадический элемент… Но [произведения Кафки] не ложатся просто так к ногам доктрины, подобно тому как агада [рассказ] ложится к ногам галахи [закона]. Пригнувшись, они внезапно бьют по доктрине тяжелой лапой» (SW, 3:326). Произведения Кафки несут в себе свидетельство «болезни традиции»; они знаменуют собой момент, в который передача знания лишается сущности, превращаясь в передачу tout court. В этом отношении они подобны аллегорическим элементам в поэзии Бодлера. В своих претензиях на цельность, органичность и, наконец, мудрость притчи разделяют ключевые черты с аллегорией, которая в порядке критического мимесиса разрушает фетишизированный облик товара, прорываясь сквозь мифические силы, искажающие наше осознание исторических условий. «Аллегория Бодлера несет в себе следы насилия, необходимого для того, чтобы уничтожить гармоничный фасад мира, окружавшего поэта» (AP, J55a,3). И Кафка, и Бодлер воплощали в себе уникальную способность:
Беньямин надеялся в еще большей степени завоевать расположение Шокена посредством благоприятных отзывов о биографии Кафки авторства Макса Брода, но даже ее небрежное прочтение лишило его такой возможности. «Впрочем, я говорю сейчас о Кафке, – писал он Шолему, – потому что эта биография с ее переплетением невежества Кафки и прозорливости Брода как будто бы раскрывает ту область духовного мира, в которой белая магия и шарлатанское колдовство взаимодействуют самым назидательным образом. Я еще не имел возможности вчитаться в нее, но немедленно присвоил кафкианскую формулировку категорического императива: „Поступай так, чтобы и ангелам нашлось дело“» (BS, 216). Предполагаемая книга о Кафке оставалась темой для дискуссий между Шолемом и Беньямином еще и в 1939 г., прежде чем эти замыслы окончательно заглохли из-за безразличия со стороны Шокена. Эта неудача, пожалуй, находилась вполне в соответствии с тем, что написал Беньямин в конце своего письма Шолему о фигуре Кафки в ее «чистоте» и «своеобразной красоте»: «Это фигура неудачи. Обстоятельства этой неудачи многообразны. Пожалуй, можно сказать, что если ты уверен в конечной неудаче, то все, что случается по пути к ней, происходит как во сне» (SW, 3:327). Отсюда следует, что «неудача» Кафки неотделима от его надежды и безмятежности.
Перед тем как уехать в Данию, Беньямин послал Адорно длинное письмо, явно замышлявшееся как провокация. Он внимательно прочел ряд глав из работы Адорно о Вагнере и был полон энтузиазма по поводу ее отдельных моментов. Однако он не был согласен с той философией истории, которой вдохновлялась эта работа в целом, и особенно с тем, как Адорно использовал ключевую беньяминовскую категорию «искупления» (Rettung):
Мне представляется, что любое подобное искупление, осуществленное с точки зрения философии истории, несовместимо с тем, которое осуществляется с критической точки зрения, ставящей во главу угла прогресс и регресс. Или, более точно, оно совместимо лишь с теми философскими отношениями, в рамках которых мы сами иногда обсуждали вопрос «прогресса» sub vocem. Безусловное использование таких концепций, как прогрессивное и реакционное – я буду последним, кто стал бы отвергать обоснование этих концепций в центральных разделах вашей работы, – делает идею о попытке «искупления», предпринятой Вагнером, в высшей степени сомнительной… Искупление – циклическая форма, а полемика – прогрессивная… Ведь решающий элемент в таком искуплении – разве я не прав? – никогда не является просто чем-то прогрессивным; он способен напоминать реакционное в той же мере, в какой напоминает окончательную цель, которую Краус называет первоисточником (BA, 258–259).
Согласно поздним представлениям Беньямина о философии истории, прогрессивное и реакционное едва ли вносят вклад в поступательную диалектику, не говоря уже о положительном «искуплении» отдельных сторон социального контекста. Как он выразился в «Пассажах»:
Скромное методологическое предложение относительно культурно-исторической диалектики. Не составляет никакого труда отыскивать противоположности в соответствии с определенными точками зрения в рамках различных «областей» любой эпохи, когда на одну сторону ставится, допустим, «производительная», «дальновидная», «живая», «положительная» часть эпохи, а на другую сторону – все неудачное, ретроградное и устаревшее. Сами контуры положительного элемента отчетливо проявятся лишь в том случае, когда этот элемент выделяется на отрицательном фоне. Вместе с тем всякое отрицание обладает ценностью исключительно в качестве фона, которому противопоставляется живое, позитивное. Поэтому принципиально важно, чтобы новое членение применялось к этому изначально исключенному, отрицательному компоненту с тем, чтобы посредством смены точки зрения (но не критериев!) в нем бы проявился заново и положительный элемент – нечто, отличающееся от ранее обозначенного. И так ad infinitum, до тех пор, пока все прошлое не предстанет в настоящем в рамках исторического апокатастазиса (AP, N1a,3).
Понятие апокатастазиса – присущая стоицизму и патристике идея о том, что всякому возможному возрождению предшествует гибель в огне, – составляло суть становившихся все более мрачными размышлений Беньямина об истории. Так и не завершившуюся дискуссию с Адорно о роли прогресса следует читать в очень конкретном контексте: в том же письме, в котором Беньямин бросает вызов Адорно, он мимоходом упоминает о плане своего друга совместно с Хоркхаймером написать «работу о диалектике» – работу, из которой в итоге выросла «Диалектика Просвещения», посвященная памяти Беньямина.
Беньямин отбыл из Парижа 21 июня, намереваясь долго пробыть у Брехта и его семейства в Сковсбостранде. Он не только горел нетерпением сменить обстановку и поскорее получить возможность беспрепятственной работы над исследованием о Бодлере: его положительно влекло прочь из города. Германия становилась все более агрессивной, во Франции росла напряженность, и Беньямин понимал, что его статус изгнанника, в качестве которого он жил в этой стране, делал его с трудом завоеванный плацдарм все более хрупким. Прибыв в Данию, он поселился в соседнем с Брехтами доме; его хозяин служил в полиции, и это обстоятельство, как надеялся Беньямин, могло принести ему пользу в том случае, если бы из-за войны он был вынужден продлевать свою визу. Первые дни в Сковсбостранде давали надежду на почти идеальные условия для работы; как писал Беньямин (цитируя Бодлера), он предвкушал возможность жить “contemplation opiniatre de l’oeuvre de demain” [447] . При доме имелся большой сад, а из окна мансарды, в которой жил Беньямин, он от своего «обширного, могучего» стола мог видеть пролив в одной стороне и лес в другой. «Проплывающие мимо кораблики служат моим единственным развлечением – помимо ежедневных шахматных интерлюдий с Брехтом» (BS, 230). Рядом жили Брехты и двое их детей, Стефан и Барбара, которых Беньямин очень любил; кроме того, распорядок дня включал радиопередачи, служившие для них главным источником информации о быстро изменяющейся обстановке в мире («газеты приходят сюда так поздно, что приходится набираться храбрости только для того, чтобы развернуть их»), и ужин (C, 568–569). Впрочем, Беньямин вскоре осознал и недостатки, постоянно преследовавшие его: «Мрачная погода не то что бы манит меня выходить на прогулки, но это только к лучшему, потому что гулять здесь негде. У моего стола имеется климатическое преимущество: он находится под наклонной крышей, где немного дольше, чем в других местах, задерживается тепло, которое изредка приносят редкие лучи солнца». Светлым пятном для него стало недавно состоявшееся знакомство с творчеством Кэтрин Хэпберн: «Она великолепна» (BG, 229–230).
447
Эта французская фраза, означающая «упрямое созерцание завтрашних трудов», позаимствована из 6-го раздела статьи Бодлера Conseils aux jeunes litterateurs («Советы молодым литераторам», 1846). Это место цитируется в проекте «Пассажи» (папка J4,2).
Дни текли весьма монотонно: восемь-девять часов бодлеровских штудий, затем обед, немного общения и одна-две шахматные партии с Брехтом, которые, как Беньямин сообщал Гретель, он обычно проигрывал, хотя у него иногда уходило по полчаса на обдумывание хода [448] . В нескольких письмах Беньямина выражается намерение в середине июля вернуться в Париж, чтобы встретиться с Шолемом (который должен был в тот момент возвращаться из Нью-Йорка в Палестину), другие свидетельства указывают, что Беньямин надеялся избежать этой встречи – и то же самое ощущал сам Шолем. Соответственно, письмо от 12 июня о Кафке, представлявшее собой выжимку из более чем десятилетних размышлений Беньямина об этом писателе, столь близком его сердцу, можно расценить как своего рода досрочную компенсацию за разговор лицом к лицу, который больше так ни разу и не состоялся.
448
В 1936 г. Брехт писал Беньямину: «Шахматная доска осиротела; каждые полчаса она содрогается, вспоминая, как ты делал на ней ходы». Цит. по: Wizisla, Walter Benjamin and Bertolt Brecht, 59; Вицисла, Беньямин и Брехт, 123. «Маленькая община изгнанников страстно предавалась настольным и карточным играм. Чаще всего играли в шахматы, но не забывали и про „Монополию“, запатентованную в 1935 г., бильярд, покер и шнопс» (p. 58; с. 121).
Погрузившись в материалы по Бодлеру, Беньямин вскоре понял, что план, составленный в Париже сразу же после того, как его перестали мучить мигрени, необходимо переделать. Просматривая материалы по пассажам и по Бодлеру и приступив к их реорганизации, он начал рассматривать исследование о Бодлере как непосредственное продолжение своего творчества 1920-х гг. Первое указание на это содержится в записке для Шолема, в которой изыскания о Бодлере описываются как «длинная цепь рассуждений (строящихся по образцу эссе об „Избирательном сродстве“)» (BS, 231). Своей сестре Беньямин сообщал, что «снова – после десятилетнего перерыва – принялся за сочинение книги». В 1928 г. Эрнст Ровольт издал книгу Беньямина о немецкой барочной драме, а также его «городскую книгу» «Улица с односторонним движением». И именно «Улицу с односторонним движением» Беньямин – пусть бессознательно – имел в виду, когда сообщал Фридриху Поллоку, что его книга о Бодлере позволит «проникнуть взглядом – по принципу перспективы – в глубины XIX столетия» (GB, 6:133): буквально теми же словами он описывает «Улицу с односторонним движением» в письме 1926 г. Шолему. К концу июля стало ясно, что он не успеет закончить работу к 15 сентября – сроку, установленному Институтом социальных исследований. Беньямин согласился на этот срок, еще находясь в Париже и полагая, что составленный там план ускорит процесс работы над книгой.
В конце июля, августе и сентябре 1938 г. Беньямин работал над исследованием о Бодлере, не снижая темпа. Согласно новому плану, книга включала три части: вступительный, сложный для понимания теоретический раздел, озаглавленный Baudelaire als Allegoriker («Бодлер как аллегорист») – в нем проводилась связь между Бодлером и беньяминовской трактовкой барочной аллегории, центральный раздел Das Paris des Second Empire bei Baudelaire («Париж времен Второй империи у Бодлера»), содержащий социальные «данные» или «антитезу» к этой теории, и заключительный раздел Die Ware als poetischer Gegenstand («Товар как поэтический объект»), в котором постистория бодлеровской эпохи изучалась сквозь анализ не только товарного фетишизма, но и ар-нуво и идеи вечного возвращения у Бодлера, Бланки и Ницше. В начале августа Беньямин в письме Хоркхаймеру предположил, что второй раздел будет наиболее пригодным для публикации в Zeitschrift fur Sozialforschung. Пока Беньямин обдумывал этот раздел, который в итоге превратился в эссе «Париж времен Второй империи у Бодлера», у него начала складываться формулировка ряда аналогий, связывавших Бодлера с Луи-Наполеоном и парижской богемой, а также «связи между столичной толпой и современной литературой» и сложного переплетения старины и современности в стихотворениях Бодлера (GB, 6:150). Как он впоследствии выразился в отношении общей концепции книги о Бодлере, «философский лук [был] натянут до предела» (BS, 252).
Работе над эссе о Бодлере сопутствовали характерные для отношений между Беньямином и Брехтом дискуссии по широкому кругу вопросов. В основном они говорили о литературе: о Вергилии, Данте, Гёте, Анне Зегерс и об эпическом театре и свежих стихотворениях самого Брехта [449] . В своем дневнике за 13 августа 1938 г. Брехт упоминает разговор о кризисе буржуазной сексуальности: «По утверждению Беньямина, Фрейд полагает, что когда-нибудь сексуальность полностью отомрет» [450] . Однако все больше времени они уделяли обсуждению последних событий в Советском Союзе. В письме Хоркхаймеру Беньямин пытается изложить свою точку зрения, которую он разделял с Брехтом:
449
См. «Дневниковые записи за 1938 г.» в: SW, 3:335–343.
450
Далее в этой записи говорится: «Наша буржуазия полагает, будто она и есть человечество. Когда головы аристократов падали с гильотины, их члены по крайней мере продолжали стоять. Буржуазия умудрилась разрушить даже сексуальность». Цит. по: Wizisla, Walter Benjamin and Bertolt Brecht, 36; Вицисла, Беньямин и Брехт, 76. Беньямин ссылается на этот разговор в проекте «Пассажи» (папка O11a,3). См. также: GS, 7:737.