Вальтер Беньямин. Критическая жизнь
Шрифт:
В конце мая Беньямин вернулся в Париж, полнившийся слухами о войне и о скором интернировании иностранных граждан. В стране сложилась такая атмосфера, что 21 апреля французское правительство сочло необходимым издать decret-loi о запрете антисемитской пропаганды. Настроения, владевшие Беньямином, четко просматриваются в некоторых фрагментах из его писем. Он едва ли не с навязчивым увлечением пишет о смерти писателей Йозефа Рота и Эрнста Толлера. Толлер, с 1934 г. живший в США, повесился в своем номере нью-йоркского отеля «Мэйфлауэр». Рот, который жил в Париже почти в таких же условиях, что и Беньямин, уже давно боролся с алкоголизмом. Он умер от легочной инфекции, несомненно, усугубленной последствиями алкогольной ломки. Беньямин пересказывает некоторым своим корреспондентам мрачный анекдот: «Карл Краус все-таки умер слишком рано. Говорят, что венская газовая компания перестала снабжать газом евреев. Обеспечивая их газом, она терпела убытки, так как именно евреи были самыми крупными потребителями газа, не платившими по счетам. Они пользовались газом в основном для того, чтобы сводить счеты с жизнью» (C, 609).
Финансовая ситуация Беньямина даже после бесплатного проживания в Понтиньи становилась все более отчаянной. Он писал друзьям с просьбой прислать ему немного денег (и табака) и пошел на мучительный шаг, обратившись к Штефану Лакнеру с просьбой найти в Америке покупателя на свою главную ценность – акварель Пауля Клее Angelus Novus. В таком душевном состоянии он с особенной энергией пытался устроить свой переезд в Нью-Йорк. В начале июня он узнал, что при наличии приглашения, оформленного по всем правилам, он имеет возможность получить туристскую визу в Америку. Хоркхаймер очень позитивно отозвался на это известие и завел речь о конкретных деталях: он брал на себя оплату питания и проживания на протяжении «нескольких» недель и часть путевых расходов, а именно разницу между той суммой, которую мог собрать сам Беньямин, включая то, что удалось бы выручить за Клее, и реальной ценой билета. Летом Беньямин неоднократно обращался к своим друзьям и спонсорам – к Лакнеру и его отцу, к Виссингу и к Брайхер – в попытках собрать деньги на билет.
Политические потрясения, среди которых жил Беньямин, нисколько не сказались на размахе и глубине его чтения. Он не без удовольствия сообщал Шолему, что добыл новый материал для чтения у вдовы русского писателя Льва Шестова, жившей в своем доме в окружении неразрезанных экземпляров сочинений своего мужа; то, от чего она избавилась, расчищая место в доме, попало в библиотеку Беньямина. Кроме того, он читал французского романиста Жана Жионо и немецкую романистку Элизабет Ланггессер, сопровождая прочитанное язвительными комментариями. Более близкими к его основным интересам были произведения двух его друзей и коллег. Карл Тиме издал хорошо встреченную читателями книгу о христианской эсхатологии. Беньямин был очарован той «непринужденностью», с которой Тиме разбирал концепцию судного дня, примиряя свои теологические интересы с политическими. Беньямин пишет, что такая непринужденность, «возможно, является лишь обратной стороной смелости», и называет эсхатологические соображения Тиме «подлинной теологией, какая уже редко встречается в наши дни» (C, 605–606). Еще больше полезного для себя он извлек из книги Карла Корша «Карл Маркс». Этот «захватывающий» труд во многих отношениях стал для Беньямина самой обстоятельной встречей с идеями самого Маркса; в «Пассажах» Корш цитируется чаще, чем сам Маркс. Значительная часть прочитанного просто помогала Беньямину оставаться на плаву в неведомом для него море французской литературы: Pieton de Paris («Парижский пешеход») Леона-Поля Фарга, Souvenirs du boeuf sur le toit Мориса Сакса, La Marie du port («Мария из порта») Жоржа Сименона, Le mur («Стена») Сартра и Pieces sur l’art Поля Валери. Книги дополнялись фильмами, хотя мы знаем относительно мало о визитах Беньямина в кино, кроме того, что они были частыми. Известно, что он оставил отзыв о получившем «Оскар» фильме Фрэнка Капры 1938 г. «С собой не унести». Эта лента показалась Беньямину не только нарочитой, но и реакционной по своей сути, заставив его поправить Ленина: опиум для масс – не религия, а «определенная безобидность – наркотик, важнейшими элементами которого являются „обучение сердца“ и „шутовство“» (GB, 6:304–305). Он увидел в этом фильме свидетельство того, что киноиндустрия вступила в сговор с фашизмом «даже там» (то есть в США).
В конце весны и начале лета душевным подспорьем для него служили частые визиты друзей, особенно его бывшего товарища по распутству Франца Хесселя и его жены Хелен, которая была одним из самых преданных союзников Беньямина в последние годы его жизни. Она без устали оказывала ему самую разную помощь, добыв для него от своих друзей немало приглашений на выходные и обеды. Кроме того, Беньямин регулярно встречался с Пьером Миссаком в одном из монпарнасских заведений, кафе «Версаль». В те все более мрачные дни его встречи с немецкими знакомыми, даже с теми, с которыми у него в прошлом были разногласия, приобрели новую тональность. Теперь Беньямин с намного большей симпатией относился к писателю Альфреду Деблину, чьи довольно смутные леволиберальные взгляды прежде становились мишенью для его негодования. 23 июня, выступая в Cercle des Nations, Деблин упоминал о «непостижимом» переходе многих евреев, принадлежавших к буржуазии, на сторону Гитлера. Беньямин делал оговорку только в плане отношения Деблина к Америке: «Побывав несколько минут в кабинете Рузвельта и к тому же не зная английского, [Деблин] изображает будущее Америки в самых розовых красках, в качестве апофеоза свободы. Отныне Европе полагается с полным доверием подобострастно взирать на своего старшего брата» (GB, 6:305). Кроме того, в городе находился Фердинанд Лион из Mass und Wert; у Беньямина состоялось с ним несколько дружеских встреч, на которых они обсуждали среди прочего возможность издания книги Карла Тиме о Брехте.
Несмотря на то что погода улучшилась, а сам Беньямин несколько воспрянул духом, материал по Бодлеру с большой неохотой уступал его попыткам придать ему законченный вид. Беньямин пытался работать на балконе, перетащив туда стол, чтобы не мешал шум лифта, но столкнулся с тем, что «никчемный» художник с балкона напротив – «а видит Бог, улица здесь такая узкая» – дни напролет насвистывал себе под нос. Беньямин пытался затыкать уши «целыми вагонами» воска, парафина и даже цемента, но все было бесполезно (см.: C, 608). Как часто бывало с ним, когда поджимали сроки, он переключился на маргинальный на первый взгляд проект. В преддверии 150-летнего юбилея Французской революции Беньямин составил коллаж из писем «немцев 1789 года», выражавших свою реакцию на события во Франции. Помимо того что эта подборка Allemands de quatre-vingt-neuf, составленная по образцу его компиляции Deutsche Menschen, доставила ему немалое удовольствие, он благодаря ей открыл для себя, что во втором томе од великого немецкого поэта Фридриха Клопштока содержится множество стихотворений о революции: это обстоятельство «систематически затушевывалось» историками немецкой литературы (см.: C, 608). Во время составления этого текста Беньямин начал работать с новым переводчиком, Марселем Стора, которого всячески расхваливал. Эта подборка вышла в переводе Стора на 47-й день рождения Беньямина, 15 июля 1939 г., в специальном номере журнала Europe, посвященном 150-й годовщине революции.
Лишь 24 июня Беньямин получил возможность сообщить, что работа над Бодлером продвигается; он отправил Хоркхаймеру резюме нового эссе, составленное на основе заметок, которыми Беньямин руководствовался при выступлении в Понтиньи. Он писал, что избрал для доклада о Бодлере очень сжатый, едва ли не «стенографический» стиль и с его помощью сумел «на мгновение гальванизировать даже сломленного Дежардена» (GB, 6:303). Это резюме позволяет нам получить представление о статье, которая должна была стать итогом работы Беньямина. Из ряда замечаний, сделанных им в тот период, становится ясно, что он видел в новом эссе о Бодлере что-то вроде пропуска для возвращения в Институт социальных исследований. Он спешил заверить своих коллег и друзей в Нью-Йорке, что новая редакция эссе в большей степени опирается на его ранее изданные работы, в частности на эссе о технически воспроизводимом произведении искусства и о рассказчике, чем на «Париж времен Второй империи у Бодлера». Подчеркивая только эту преемственность между новым вариантом и своими «приемлемыми» трудами, включая исследование о пассажах, Беньямин решительно писал Гретель Адорно: «…никогда доселе я не был столь уверен в том пункте, к которому сходятся все мои размышления, даже при взгляде с самых разных точек зрения (и сейчас мне кажется, что это было им свойственно всегда)» (BG, 262). На этом позднем этапе игры он не мог рисковать, сообщая Гретель все, что он на самом деле думает об этом заказе.
В конце июня Беньямин заперся на улице Домбаль, забросив не только встречи с друзьями, но и всю переписку. Его решимость подкреплялась телеграммой Хоркхаймера от 11 июля, в которой тот обещал выделить ему до 50 страниц в следующем номере Zeitschrift, если Беньямин сможет закончить эссе до конца месяца. Менее чем за шесть недель Беньямин написал свое второе эссе о Бодлере, теперь носившее название «О некоторых мотивах у Бодлера», и отослал его Хоркхаймеру 1 августа. Через неделю после отправки эссе он сочинил для Тедди и Гретель Адорно маленькую игривую и победную аллегорию, служившую обрамлением для его новой работы: «Я не даю моему христианину Бодлеру вознестись в рай ни на чем, кроме крыльев еврейских ангелов. Однако я уже позаботился о том, чтобы на последней трети вознесения, незадолго до входа во врата славы, они уронили его – как будто бы случайно» (C, 612).
В работе «О некоторых мотивах у Бодлера» поднимаются многие проблемы – и решения, – присутствующие в «Париже времен Второй империи у Бодлера», хотя и в ином контексте [457] . Если предыдущий текст был в целом посвящен месту Бодлера в его эпохе, то в новом эссе Беньямин анализирует творчество Бодлера с точки зрения его восприятия в XX в. «Если условия для восприятия лирической поэзии стали менее благоприятными, то напрашивается объяснение этому, состоящее в том, что контакт лирической поэзии с жизненным опытом читателя стал происходить лишь в исключительных случаях. Такое действительно могло произойти, ибо изменилась сама структура жизненного опыта читателя». Далее Беньямин размышляет о природе этого изменения; он проводит различие, прибегая к формулировке, в наше время получившей широкое распространение, между опытом и отдельными переживаниями. Опыт понимается Беньямином как корпус накопленных знаний, как прошедшая проверку временем мудрость, которая не только откладывается в человеческой памяти, но и передается от поколения к поколению; эта идея впервые играла заметную роль в «Рассказчике» с его довольно ностальгическим представлением о живой традиции, которой руководствовалось докапиталистическое ремесленное сообщество, и «наставлениях», передававшихся посредством устных историй. Вместе с тем отдельные переживания фигурируют в эссе «О некоторых мотивах у Бодлера» в виде непосредственного опыта, связанного с потрясениями, испытываемыми индивидуумами среди городских масс; отдельные переживания, отнюдь не отличающиеся ни запоминаемостью, ни передаваемостью, обычно парируются сознанием таким образом, что они оставляют следы в бессознательном. Впрочем, особый интерес для Беньямина представляли случаи, когда этот защитный механизм не срабатывает или действует с запозданием, то есть когда потрясение не парируется сознанием, а проникает в него и деформирует его. Подобные неотраженные удары, как полагает Беньямин, и служат основой характерных образов в поэзии Бодлера.
457
Эссе «О некоторых мотивах у Бодлера» см.: SW, 4:313–355; Озарения, 168–210.
В средних разделах эссе «О некоторых мотивах у Бодлера» речь заходит о той социальной форме, в рамках которой горожанин наиболее часто испытывает переживания-потрясения: о толпе. Беньямин развивает здесь начатый в предыдущем варианте эссе анализ стихотворения «Прохожей» и дополняет его блестящим прочтением, противопоставляющим стихийному социальному реализму Бодлера «деформирующую фантазию» рассказа По «Человек толпы» (перевод которого выполнил Бодлер). Опираясь на теорию отчуждения, развитую в эссе о произведении искусства, Беньямин утверждает, что изоляция индивидуума – бегство буржуазии от городских масс в домашний уют и комфорт – «приближает тех, кто им пользуется, к механизму». Хаос, царящий на улицах с их потоками машин и толкотней пешеходов, обуздывается техническими методами, с помощью таких простых устройств, как светофоры. Техника представляет собой не только протез, расширяющий возможности человеческого чувственного восприятия и допускающий создание всевозможных сложных приспособлений, но и подлинную школу органов чувств, позволяющую им функционировать в мире «уличного транспорта» [458] .
458
«Мы живем в эпоху социализма, женского движения, уличного транспорта и индивидуализма» (EW, 26 [1911]).
Беньямин приписывает поэзии Бодлера парадоксальное свойство. Ее образный ряд основывается на творческом подчинении Бодлера различным потрясениям современной жизни – такое отношение к ним одновременно наполнено и сплином, и героизмом. Как свидетельствует название первой книги «Цветов зла» («Сплин и идеал»), присущая стихосложению энергия сплина с ее приливами и отливами вступает в противоречие с движущим ее идеалом – ее намерением запечатлеть в языке «дни воспоминаний», которые «не отмечены какими-либо событиями». Этот основополагающий конфликт служит источником трезвой жизнерадостности, воодушевляющей весь стихотворный цикл. Неугасимая восприимчивость Бодлера – к «современной красоте» с ее диссонансами и асимметрией, к отзвукам древности в новом, к аллегорической прозрачности всего сущего – воплощается, по мнению Беньямина, в двух сонетах: «Соответствия» и «Предсуществование». Героизм поэта проявляется и в этой попытке изобразить переживание, которое бы стремилось «утвердиться бескризисно». Слова Беньямина об изобильной жизни – он цитирует бодлеровское luxe, calme et volupte – вовсе не являются вопреки утверждениям некоторых читателей наследием донкихотской ностальгии; скорее в значительной степени это repoussoir – проекционное устройство, позволяющее Бодлеру, а вместе с ним и Беньямину «в полной мере оценить, что, собственно, означает та катастрофа, свидетелем которой он стал как современник».