Вальтер Беньямин. Критическая жизнь
Шрифт:
В начале марта убывающие у Беньямина уверенность в себе и решительность претерпели новый суровый удар. Хоркхаймер, извиняясь, сообщал ему невеселые известия о финансовом положении Института социальных исследований; он уведомлял Беньямина, что институту, по всей вероятности, в ближайшем будущем придется прекратить выплату ему стипендии. Беньямин ответил ему 13 марта, написав, что прочел это письмо «с ужасом». Разумеется, он желал всего наилучшего сотрудникам института, но намекнул, что Хоркхаймер, возможно, не понимает, чем отличается сокращение оклада нью-йоркским коллегам от прекращения выплаты стипендии ему, живущему в Париже: «Все мы существуем в изоляции. А в глазах изолированного индивидуума перспективы, которые с ужасающей откровенностью раскрывает ваше письмо, перевешивают все прочие планы» (GB, 6:231). Может возникнуть впечатление, что Хоркхаймер подготавливал почву к разрыву связей между институтом и Беньямином, но в то же время он обещал еще энергичнее продолжить поиски спонсора для исследования Беньямина о парижских пассажах. По просьбе Хоркхаймера Беньямин отослал ему исправленный вариант своего синопсиса этого проекта, составленного в 1935 г., в надежде на то, что он станет подспорьем Хоркхаймеру в его поисках; возможный спонсор обозначился в лице нью-йоркского банкира Франка Альтшуля. Помимо того что в синопсисе 1939 г., написанном по-французски, опущена большая часть фактического материала, в нем полностью переделан раздел о Бодлере – Беньямин привел его в соответствие с текущим этапом своей работы над переделкой эссе о Бодлере, – как и разделы о Фурье и Луи-Филиппе, а также добавлены теоретическое введение и заключение. «В целом этот черновик отличается
Письмо Шолему выдает его растерянность, вызванную ситуацией в Нью-Йорке, так же как и определенное недоверие к Адорно и Хоркхаймеру: «Из их письма становится ясно, что эти люди жили не на проценты, как было логично предположить в случае фонда, а на основной капитал. Говорят, что его основная часть по-прежнему цела, но заморожена, а остальное вроде бы исчерпано почти до дна» (BS, 248). Несколькими неделями позже он дал более продуманную, хотя не менее пессимистическую, оценку своих взаимоотношений с институтом:
Те же самые условия, которые угрожают моему положению в Европе, по всей вероятности, делают невозможной и эмиграцию в США. Подобный шаг осуществим лишь на основе приглашения, а приглашение может быть мне прислано лишь по инициативе института… Я не считаю сколько-нибудь вероятным то, что институт, даже если у него будут такие возможности, захочет сейчас хлопотать о моем приглашении. Ведь нет никаких причин надеяться на то, что такое приглашение решит проблему моего заработка, а, как я подозреваю, попытка непосредственно увязать эти проблемы друг с другом вызовет у института особенное раздражение (BS, 251).
Тем не менее эмиграция в Америку или по крайней мере поездка туда с целью найти возможные долгосрочные источники поддержки сейчас представлялась ему единственной реальной надеждой. Он признавался Маргарете Штеффин, что его мысли обратились на запад, однако «на данный момент я добрался лишь до нескольких маленьких мексиканских картинок, которые выставлены здесь на симпатичной полусюрреалистической выставке» (GB, 6:244). Его чтение стало приобретать все более заметную ориентацию на Новый Свет. Он несколько раз встречался с крупным переводчиком Пьером Лейрисом, с которым познакомился через Клоссовского, и разговаривал с ним об американской литературе, особенно о Мелвилле; Беньямин упоминал, что его особенно заинтересовало, как Мелвилл изображает физиономию Нью-Йорка в своем романе «Пьер, или Двусмысленности». К середине апреля Беньямин уже более открыто нажимал на Хоркхаймера, добиваясь, чтобы тот помог ему с переездом в Нью-Йорк, и прилагал последовательные усилия к тому, чтобы заручиться содействием Зигмунда Моргенрота в этом начинании. Беньямин послал Моргенроту два документа: краткое введение в историю и задачи самого института и откровенную оценку текущего состояния своих собственных отношений с его руководством. «До сего момента я не испытывал чрезмерного стремления к переезду в Америку; было бы хорошо, если бы руководство института твердо знало, что моя позиция в этом смысле радикально изменилась. Причина этой перемены – растущая угроза войны и усиление антисемитизма» (GB, 6:258–259). Нам точно не известно, какую роль играл Адорно в размышлениях руководства института о том, как ему поступить с Беньямином. Безусловно, он продолжал выступать за то, чтобы Беньямину выплачивали стипендию, но вполне вероятно, что желание его друга и коллеги попасть в Америку оставляло его равнодушным. С учетом различных указаний на то, что симпатия, с которой его жена относилась к Беньямину, вызывала у него ревность (одним из указаний на это служит задержка с оповещением Беньямина о бракосочетании Адорно с Гретель), совсем не очевидно, что Адорно обрадовался бы, если бы им всем троим пришлось жить в одном городе. Не исключено, что свою роль здесь сыграло нечто вроде бессознательного предательства.
Беньямин, изыскивая возможности для переезда в Америку, вместе с тем снова поставил перед Шолемом вопрос об эмиграции в Палестину, однако, как сразу же ответил ему Шолем, он ждал слишком долго. Его «катастрофа в институте» совпала с «еще одной, произошедшей здесь». Ситуация была слишком нестабильной, и слишком большим был наплыв евреев из Австрии и Чехословакии; туристические визы больше не выдавались, а кроме того, еще один писатель и интеллектуал просто не нашел бы для себя в Палестине никаких источников пропитания (см.: BS, 250). Беньямин написал Шолему, что мог бы существовать в получеловеческих условиях, если бы зарабатывал сумму, эквивалентную 2400 франкам в месяц. «Снова опускаться ниже этого уровня было бы мне трудно вынести a la longue. Чары окружающего меня мира слишком слабы для этого, а перспективы на награду от потомства слишком неясны» (BS, 248–249). Поистине с беньяминовским везением как раз в тот момент, когда он собирался отправлять свое письмо, пришло послание от Шолема с вестями о том, что Шокен окончательно отказался издавать книгу о Кафке. Он отмечал издание новой редакции драмы Карла Крауса Die letzten Tage der Menschheit («Последние дни человечества») ее публичным чтением и выступлениями Шолема и бывшего друга Беньямина Вернера Крафта. Шолем в отведенное ему время зачитал вслух несколько отрывков из эссе Беньямина «Карл Краус», тронувшего всех присутствующих, кроме Шокена, пришедшего в недоумение.
Изыскать возможности помочь своему другу пыталась и Ханна Арендт; причиной ее стараний был большой интерес, который вызвали у нее его последние идеи. В конце мая она писала Шолему: «Я в больших заботах из-за Бени. Я попыталась ему отсюда посодействовать, но потерпела полный провал. При этом я больше, чем когда-либо, убеждена в важности того, чтобы гарантировать ему будущие работы. По моему ощущению, его сочинения преобразились вплоть до стилистических деталей. Все выходит гораздо определеннее, не так медлительно, как прежде. Мне часто кажется, что он только теперь вплотную подошел к своим главным вещам. Было бы отвратительно, если бы он встретил здесь помехи» [455] . (Следует отметить, что их уважение было взаимным: Беньямин послал Шолему рукопись работы Арендт о Рахель Фарнхаген, сопроводив ее настойчивой рекомендацией и отмечая, что Арендт «мощными гребками плывет против течения назидательной и апологетической иудаистики» [BS, 244]). Беньямин, неподдельно тронутый поддержкой со стороны друзей, писал Гретель Адорно о том, что «Европа – континент, в чьей атмосфере, полной слез, теперь лишь изредка зажигаются маяки утешения, извещая об удаче». Он сухо отмечает, что «даже последние бедолаги» делают все возможное, чтобы попасть в Новый Свет (BG, 254). Или в какое-нибудь другое безопасное место. Он узнал, что Брехты в первых числах марта заперли свой дом в Сковсбостранде и переехали в Стокгольм. Это известие вызвало «меланхоличные размышления»: он лишился еще одного, по-видимому, надежного пристанища, а «шахматные матчи в саду отныне стали историей» (GB, 6:267).
455
Ханна Арендт Шолему, 29 мая 1939 г. Цит. по: SF, 220; ШД, 356. См. также: GB, 6:255.
К концу февраля Беньямин начал совершать довольно осторожные вылазки с улицы Домбаль. Он посетил концерт квартета Рудольфа Колиша, которого немного знал благодаря Адорно. Кроме того, он снова начал видеться с друзьями, встретившись с Жерменой Круль после ее возвращения во Францию из Англии и регулярно
Поздней весной Беньямина донимал постоянный грипп, на несколько недель уложивший его в постель. Характер его болезней уже в начале 1939 г. указывал, что тяготы и лишения жизни в изгнании начали сказываться на его здоровье. Беньямин, прикованный к постели гриппом, был уже не тот человек, который всего год назад наслаждался прогулками в горах вокруг Сан-Ремо. Выздоровев, он занялся переделкой своего эссе о Бодлере, какое бы отвращение ни вызывала у него теперь эта работа. 8 апреля он признавался Шолему: «Ты, конечно же, понимаешь, как мне трудно браться за начинания, в данный момент ориентированные на институт. Если добавить к этому тот факт, что внесение исправлений в любом случае менее привлекательно, чем новые начинания, то ты поймешь, почему полная переделка главы о фланере продвигается довольно медленно» (BS, 252). Невзирая на внешнее и внутреннее сопротивление, Беньямин начал переосмысливать проблему взаимоотношений между Бодлером и фланером в новом ключе – под рубрикой праздности. Теперь фланер должен был предстать «в контексте изучения своеобразных черт, которые принимала праздность в буржуазную эпоху, в условиях господства трудовой этики», то есть речь шла об иной праздности по сравнению с представлениями о досуге в феодальную эпоху (BG, 254). В апреле он заявил Хоркхаймеру, что Бодлер «представляет собой тройное воплощение праздности… в качестве фланера, игрока и студента» (GB, 6:264). Примерно в то же время Беньямин завел для материалов по пассажам новую папку, носившую название «Праздность». На то, что Беньямин, переделывая эссе о Бодлере, думал о своем исследовании о пассажах с его темой, касавшейся судьбы искусства в XIX в., указывают и другие вещи. В начале апреля Беньямин послал экземпляр второго, немецкоязычного варианта эссе о произведении искусства Гретель Адорно с тем, чтобы она могла перепечатать его для размножения и последующего распространения; при этом он сообщил ей, что этот вариант дополнен некоторыми свежими соображениями. Папка с мыслями, относящимися к эссе о произведении искусства, была в 1981 г. найдена в Национальной библиотеке – судя по всему, она входила в число материалов, спрятанных там Жоржем Батаем после бегства Беньямина из Парижа в 1940 г., но вариант, отправленный в апреле 1939 г. Гретель Адорно, не сохранился.
В конце апреля впервые за многие месяцы сквозь тучи, сгущавшиеся лично над Беньямином, прорвался луч света. Он узнал о том, что ему выделен грант от Фонда научных исследований (Caisse des Recherches Scientifiques) с тем, чтобы он мог провести несколько недель в Центре международного развития и отдыха (Foyer International d’Etude et Repos) – библиотечном и исследовательском центре, размещавшемся в восстановленном аббатстве Понтиньи, около города Осер на юго-востоке Франции; этим центром заведовали писатель Поль Дежарден и его жена. Беньямин надеялся воспользоваться великолепной библиотекой центра, насчитывавшей около 15 тыс. томов, в целях дальнейшей работы над Бодлером. Дополнительным плюсом была и возможность наладить новые контакты с французскими интеллектуальными кругами. Наконец, немалую роль играли и финансовые соображения: приглашение в Понтиньи включало кров и питание. Прибыв в аббатство в начале мая, Беньямин воспрянул духом при виде этого «очаровательного места» и «великолепного комплекса» старинных монастырских построек (GB, 6:276). Однако первое впечатление оказалось обманчивым. «Хотя Дежарден ходит с большим трудом, он пришел встретить меня на вокзале; с самой первой минуты он произвел на меня впечатление абсолютно сломленного человека». Дежарден десятилетиями присматривал за комплексом при помощи подруги – пожилой английской леди, в то время как его жена жила отдельно. Она вернулась туда за два года до того, как Понтиньи посетил Беньямин и, по его словам, полностью изменила местную интеллектуальную среду, «перевернув все вверх дном» (GB, 6:280). Беньямин совсем немилосердно отзывался о той роли, которую, по его мнению, сыграла жена Дежардена в упадке имения: «Бывают мгновения, когда положение мужа в этих ситуациях до невозможности напоминает мне мое собственное положение в Сан-Ремо» (BG, 259–260). Да и окружение, сначала показавшееся идиллическим, быстро превратилось в пытку. Беньямина снова донимала его болезненная чувствительность к шуму: его надежды на то, что удастся «совместить» работу с поправкой здоровья, были разрушены с прибытием группы шумных молодых людей из Скандинавии, днем занимавшихся в библиотеке, что сделало ее непригодной для работы. Вместо интеллектуального сообщества Беньямина ожидала лишь дальнейшая изоляция. Побывав на лекции, прочитанной еще одним гостем – Эмилем Лефранком, функционером социалистической просветительской организации, он отмечал, что ранее не осознавал, в какой степени вульгарный марксизм может служить орудием для достижения чисто контрреволюционных целей. (Сам Беньямин выступил с докладом о своих изысканиях, связанных с Бодлером, судя по всему, перед небольшой аудиторией.) Не оправдалась даже его надежда на то, что удастся наладить новые связи с французскими писателями; ему не удалось обсудить эту тему с Дежарденами, поскольку всякая беседа, продолжительность которой превышала несколько мгновений, была непосильной для престарелого spiritus rector.
Тем не менее, несмотря на эту атмосферу разочарования и унижений, Беньямин все же сумел извлечь из пребывания в Понтиньи кое-какую пользу. В здешней библиотеке он среди прочего обнаружил «Размышления» Жозефа Жубера (1754–1824), «последнего из великих французских моралистов». Цитаты из этого текста занимают ключевое место в некоторых разделах «Пассажей»; кроме того, Беньямин объявил, что в том, что касается стиля, искренний и тонкий Жубер отныне будет играть решающую роль «во всем, что я пишу» (BG, 260) [456] . Будучи на несколько часов в день отрезанным от библиотеки, Беньямин заполнял свой досуг чтением. По поводу одной из прочитанных книг, а именно «поразительной» новеллы Генри Джеймса «Поворот винта», прочитанной им во французском переводе, он отмечал: «существенно то, что XIX в. – классическая эпоха рассказов о привидениях». В Понтиньи Беньямина навестила Гизела Фройнд, сделав там одну из самых известных фотографий своего друга: она сняла его стоящим в задумчивости над прудом.
456
Беньямин ссылается на мнение Жубера по вопросу стилистики в AP, папка N15a,3: «О стиле, к которому следует стремиться: „Банальные слова – вот что позволяет стилю вгрызаться в читателя и проникать в него. Именно при их помощи великие мысли получают хождение и признаются в качестве истины… ибо в том, что касается слов, ничто не сравнится ясностью с теми из них, которые мы называем знакомыми; а ясность – качество, настолько характерное для истины, что их нередко путают друг с другом“».