Вариант "И"
Шрифт:
Прежде чем по-настоящему углубиться в работу (или в отдых, в конце концов, бывает трудно отличить одно от другого), я неспешно обошел свои апартаменты не постеснялся даже заглянуть под кровать; затем убедился, что дверь надежно-заперта изнутри, и прилепил к ней маленькую коробочку «сторожа» с ревуном — он поднял бы шум при малейшей попытке отпереть замок снаружи даже не отмычкой, а ключом; и в довершение подготовки опустил жалюзи и зажег настольную лампу. Все эти меры были предприняты потому, что некто, не попав накануне в цель в темном переулке, вполне мог повторить попытку и средь бела дня — через окно из снайперской винтовки или изнутри, бесшумно войдя через незапертую дверь. Эта угроза казалась мне достаточно существенной, и нежелание подставлять себя под пулю смогло отбить у меня охоту прогуливаться по городу — во всяком случае, без серьезной необходимости. Только приняв все меры безопасности,
Итак, две тысячи семнадцатый год. Сам я помнил его не во всех подробностях, и сейчас было трудно отличить, где кончались мои собственные впечатления, а где начиналась информация, почерпнутая позже. Собственно, это не имело значения: и к тому, и к другому я всегда относился с осторожностью, зная, что и собственной памяти не каждый раз можно доверять, а уж чужим свидетельствам — тем более.
Приближавшееся столетие исторического события не многих оставляло неравнодушными. Только тех, кто еще интересовался политикой и историей.
Подавляющее большинство жителей России, целое столетие блуждавшей в поисках самой себя, к славной траурной годовщине уже настолько отупели от проблем выживания, что им было не до юбилеев. Разве что в праздник местами давали дармовую жратву и выпивку, но такое бывало редко.
Россияне, даже самые активные из них, на самом деле черпали уже из последних резервов сопротивляемости, и с ними, по сути, можно было делать что угодно. Как в том, вековой давности анекдоте, когда согласно последнему указу правительства все жители обязаны были в массовом порядке по веситься в публичных местах. Там, в анекдоте, единственной реакцией населения после оглашения указа было: «Веревки свои нести или профсоюз обеспечит?» Возникни подобный указ в семнадцатом году — реакция могла бы быть до мелочей схожей.
С одной стороны, такое население вполне устраивает если не любую, то почти любую власть, поскольку при отсутствии у народа собственных мнений править можно как угодно. Тем более что внешне все обстоялс тихо и благопристойно. После пенсионеров никто уже на улицы не выходил; бывало, кто-то где-то держат голодовку — никем не поддержанная, она быстро за тухала, да и державшие ее заранее не верили в успех а объявляли только из того чисто подсознательногс ощущения, что надо что-то делать, потому что, если ничего не делать, — это еще хуже. Так называемое мировое общественное мнение тоже этими проблемами не особенно интересовалось: вроде бы никакого нарушения гражданских прав не происходило, никому не затыкали ртов, не сажали за политику, да и голодных смертей в массовом порядке не наблюдалось; а что бедность — так она везде есть, а что в богатейшей стране — тысяча извинений, но ведь это Россия, чего же вы еще ожидали, леди и джентльмены? Там никогда не было цивилизованного порядка, и если он и возникнет, то (увы, увы!) не так скоро — при далеких потомках, может быть… Даже когда попытка группки отчаявшихся людей в очередной раз заблокировать железнодорожную магистраль стратегического значения была пресечена при помощи внутренних войск, шума в мировом масштабе не последовало. Крови было не много, до крайностей дело не дошло, поскольку нарушители порядка, собственно, и не сопротивлялись, они и не хотели сопротивляться, то была просто форма выражения своего отчаяния; драться или ложиться под поезда никто всерьез не собирался. Кое у кого оставались еще надежды на интеллигенцию, к тому времени еще не окончательно вымершую. Однако это славное в прошлом племя в лучших своих традициях продолжало непримиримую междуусобицу по множеству проблем теоретической экономики и политики и никак не могло договориться, по примеру средневековых схоластов, относительно того — сколько же демонов могут уместиться на острие иглы. Интеллигентам было не до практики, что, кстати сказать, и выяснилось вскоре после того, как они, для самих себя неожиданно, получили власть. Как неопытный футболист, к которому вдруг случайно попадает мяч и он настолько потрясен этим фактом и тем, что есть возможность по мячу ударить, что никак не может сообразить, куда же именно мяч отдать; так что первый же подоспевший соперник отбирает у него мяч без всякого сопротивления, а в лучшем случае он пробивает в аут, чем эпизод и заканчивается. Итак, власть вроде бы могла особо не горевать — если бы не два обстоятельства.
Первым из этих обстоятельств было то, что они — очередные правители — никак не могли не помнить, что живут они в России, а Россия, как всему миру известно, — великая держава и просто не может такой не быть.
Вторым — множество наглядных свидетельств того, что на деле мир об этом Благополучно (и не без оснований) забыл. То есть признавалось, что когда-то нечто подобное действительно
Когда в России правил царь Горох или усатый дядя Джо. Однако где те времена? А потому — кто сейчас станет сколько-нибудь серьезно считаться с Россией, которая давно уже не великая? Да, безусловно, она не перестала быть серьезной силой. Однако при нынешнем ее экономическом положении только абсолютный безумец мог бы вознамериться использовать оружие и развязать войну; ему бы просто не позволили даже ближайшие соратники.
Если же паче чаяния что-либо подобное все же началось бы, то конец наступил бы быстро и с Россией вообще было бы покончено — если не навсегда, то на достаточно долгое время, лет на сто по меньшей мере. Иными словами, не было больше никаких оснований считаться с Россией в чем бы то ни было.
С нею и не считались.
Приближение столетнего юбилея если не загранице, то хоть какой-то части россиян напоминало о былом величии и вызывало вполне естественное чувство горечи. Чувство, сильное до такой степени, что среди некоторых генералов и политиков всерьез обсуждалась мысль затеять с кем-нибудь войну, в которой Россия будет обречена на поражение. Победителям придется потом Россию — или то, что возникнет на ее месте, — подкармливать и помогать вылезти из дерьма. Тут поминались прецеденты более чем полувековой давности: судьба разбитых в великой войне Германии и Японии. Этих мыслителей, однако, урезонивали, указывая, что и Германию, и Японию восстановил и поднял в конечном итоге не кто-то со стороны, но сами же немцы и японцы; им просто помогли создать необходимые для этого условия, работать же они были готовы до последнего дыхания. В России всерьез работать если кто-то и хотел, то не более чем один из сотни; остальные же девяносто девять мешали бы ему действием или бездействием. Что же касается денег, то, сколько их России ни дай, все равно разворуют так, что и запаха не останется. Так что проигрывать войну не было смысла, а значит — и начинать ее. Тем более что армия желанием выходить на поле брани не очень-то горела.
Жизнь ее и в мирное время была скудной донельзя, а рассчитывать на военную поживу не приходилось. Да и союзников вроде бы не было.
А Россия тем временем шла к своему концу. И хотя о Тройственном разделении разговор еще не начался (это случилось позже, при интеллигентском правлении), но всякому, кто давал себе труд задуматься о судьбе родины, становилось ясно, что надо либо начинать суетиться, подобно известной мыши, тонувшей в крынке молока, либо учинить лихой пир во время чумы — и ложиться помирать.
Тогда именно и возникла, вернее, воскресла в кругу людей, готовых ради блага государства работать и даже чем-то жертвовать, идея реставрации монархии. Люди эти были из числа тех, кто, формально не будучи властью, во многом осуществлял ее. Одни — подсказывая решения, другие — выполняя указания сверху. Люди эти не составляли никакого тайного общества, заговора, партии и тому подобного. Просто они достаточно хорошо знали друг друга, общались и во внеслужебное время — на даче, рыбалке или в бане, скажем, и за рюмкой нет-нет да и затрагивали в разговоре близко интересовавшие их темы.
Разговоры, естественно, велись не под стенограмму. И тем не менее… записал же кто-то разговор, имевшийся у меня на кассете. Каким образом эта запись была получена — на этот вопрос у меня пока не возникло точного ответа. Предположений, конечно, было несколько. Возможно, разговор по чьему-то поручению (можно лишь догадываться, по чьему) был уловлен при помощи наилучшей по тем временам ап-паратуры подслушивания, дающей возможность записать то, что говорится в закрытом помещении с расстояния. Другое предположение: аппаратура была установлена там, в этой бане, заблаговременно, кого-то очень интересовали собиравшиеся там люди. Третий вариант: кто-то из участников разговора принес записывающее или хотя бы передающее устройство с собой, желая для каких-то своих целей иметь запись предстоящей беседы. Можно предположить также, что необходимое устройство было закреплено на теле кого-то из обслуживающего персонала. Это, кстати объясняет неровность записи. Видимо, носитель аппаратуры то приближался к источникам речи, то вынужден был от них отдаляться.
Однако это все частности. Главным же является то, что запись была сделана, а сегодня и попала в мои руки. По сути дела, запись эта содержит всю информацию, необходимую для решения вопроса, и сегодня беспокоящего многих историков, тщащихся объяснить, почему монархический всплеск 2017 года, одной стороны, начался так внезапно и так успешно а с другой — почему он оказался столь кратковремен ным и повсеместно затух как-то сразу, словно по команде. У меня теперь есть все основания полагать, что именно так оно и было: по команде.