Вариант "И"
Шрифт:
Вспомнил о словах, только что звучавших в моем ухе. Неспешно допил пиво, выключил плейер, вынул из уха горошину, поднялся. Можно было спокойно уходить. В «Реанимации» все обстояло нормально. Во всяком случае, сейчас. А вот перед этим что-то нарушилось. Кто-то, кому никак не следовало быть в этом доме, там все же оказался. Человек, весьма напоминавший моего вокзального незнакомца. Не лицом, нет, хотя и у этого оно было достаточно маловыразительным, но фигурой, походкой — чем-то таким. Ничего, теперь по пятам за ним следует опытный человек.
Надо надеяться, сумеет все сделать как надо… И тем не менее вывод может быть только один, не подлежащий обсуждению: база «Реана» засвечена. С арифметикой спорить не станешь. Конечно, все тут должно остаться точно
— «Реан»! Здесь Второй. Незамедлительно, не теряя ни секунды, проверьте все здание: подозреваю, что курочка снесла яичко. И Первому сразу же уйти в резерв. Передайте, что это моя инициатива.
— Будет сделано. — Конец связи.
"Старички мои, старички, — думал я выходя. Хорошо быть пенсионером, если пенсию платят, конечно. Но с этим уже лет сорок как наладилось; вы тогда еще молоденькими были, а я и вообще ребенком… Вы хоть поболтать можете вволю. Хочешь — о политике, хочешь — об истории. И политика, и история — это как сон, который может длиться бесконечно, так что и просыпаться не хочется. Особенно если это история России. Никто не знает, что такое Россия, а что собой представляет ее история, особенно последних десятилетий — и того менее. Да никто и не хочет знать, если разобраться. Воистину не зря сказано в суре тридцать седьмой «Стоящие в ряд», айяты тринадцатый и четырнадцатый: «Когда им напомнишь, не вспоминают. А когда они видят знамение, насмехаются».
Однако же хорошо смеется тот, кто смеется безнаказанно. Именно так.
Отъехал я беспрепятственно и, продвигаясь дальше по нижнему уровню Кольца, с Самотечной эстакады отправил нужную команду. Потом задумался.
Мне нужно бы теперь вернуться в гостиницу, накопилось немалое количество кабинетных дел. Но я чувствовал, что этим вечером просто не смогу ими заниматься. Потому что только сейчас до меня начал доходить весь нелепый трагизм того, что случилось с Ольгой, и вся бесконечность моей вины в этом. Мне нужен был собеседник с гигроскопической жилеткой, чтобы выплакаться до последней слезы. Подобное случается со мною очень редко, но сегодня приключился такой нештатный день.
Из машины я позвонил Изе Липсису. Его телефон молчал, как партизан на допросе. Позвонил Северину — у того автоответчик убедительно сыграл роль сторожевого пса. Бизнесмен чертов. А если бы я хотел предложить выгодный контракт? Хотя для таких у него наверняка есть другой телефон.
Больше звонить было, пожалуй, некому. Сегодня телефон не приносил мне удач.
Но подсознательно я все время знал, куда и зачем я должен поехать, — и поеду.
Ольгу, конечно, уже обнаружили, протоколы записаны, опрос возможных свидетелей произведен, тело отправлено в морг. Если при ней были какие-то документы — домой уже сообщили. Но их могло — не быть. Если так, то дочь — ее и моя — до сих пор не знает, куда подевалась мать, и уже беспокоится, но еще не до такой степени, чтобы начать звонить в милицию и заявлять о пропаже. Однако часом раньше или позже — она узнает. И каково ей тогда придется? Одной?..
Я почему-то был уверен, что она одна, хотя в ее возрасте это скорее исключение, чем правило.
Мне надо ехать к ней. Тем более что, кроме меня, никто в мире не расскажет ей, как и почему все получилось. Правда, узнав, она, может быть, возненавидит меня — если не навсегда, то надолго. Но иного мне не дано.
Я стал перестраиваться для разворота. И сразу же понял, что день неудач еще не кончился.
Началось с того, что мне не удалось вырулить на Первую Мещанскую, как я было собрался — такой планчик возник у меня на ходу, как только компьютер в машине нарисовал мне самый оптимальный маршрут. Не удалось же потому, что развязка на Сухаревке была перекрыта — Мещанка оказалась до отказа заполненной людьми, сплошной колонной валившими поперек Кольца на Сретенку. Наверное, шли
Не поймешь, что это — не то демонстрация, не то крестный ход. Еще с эстакады, где я был вынужден остановиться, тихо ругая себя за то, что заблаговременно не поднялся снова на ярус, можно было заметить тут и там высоко поднятые образа, наверное, или хоругви, в этой терминологии я всегда путался. Черные рясы виднелись во главе колонны, они группировались вокруг очень массивного на вид, возвышавшегося над головами, влекомого здоровенными мужиками православного креста. Надписи на длинных транспарантах отсюда не прочитывались. Но если это была демонстрация, то и так яснее ясного было, что шествие организовано в защиту исконной веры и против инфильтрации веры чужой, традиционно враждебной. Хотя и в той, другой, вере почитались прежде многих иных и пророк 'Иса, и Муса с братом своим Харуном, и жившие ранее их Ибра-хим, Йакуб, Иусуф, и Марйам, непорочная родительница 'Исы, и многие другие.
Нет, конечно, наивно было бы ожидать, что процесс вытеснения, каким бы ни хотели сделать его постепенным и безболезненным, пройдет тихо и мирно. Это было бы никак не в российской традиции. Стоит вспомнить историю раскола, в коем проявились многие и многие грани русской души.
Хотя и у других бывало ничуть не лучше, и Варфоломеевская ночь приключилась все-таки не у нас. Так или иначе, по поводу этой исламизации шуметь еще будут, да и не только шуметь, и жертвы, возможно, случатся. Однако их будет не много, потому что крутоносая ладья полумесяца приближалась не в балласте, но глубоко, ниже ватерлинии, осевшая под грузом золота, если уж выражаться этаким штилем. И, как ни странно, не зеленое знамя несло оно вместо флага, но российские великодержавные цвета. И потому демонстрации будут, а вот до стрельбы вряд ли дойдет…
Так поразмышлял я какое-то время, пока не убедился, что ждать тут — дело совершенно пустое: народ валил и валил, а машины, все же пытавшиеся проехать во время изредка включавшегося зеленого сигнала, Регулировщики (словно переутомившееся сердце — кровь) заворачивали обратно на Кольцо, и никуда больше. Мне рулить назад было совершенно незачем и я во время очередной систолы рванулся вперед и уже не по Сухаревской, а по Курской развязке взобрался на второй ярус, в плотном потоке машин доехал, перестраиваясь и всячески изворачиваясь, до Сокольников. Там не стал даже перестраиваться для левого поворота: уже с развязки видно было, что Сокольническим кругом — пробка, а еще выш третий ярус кончался, снижаясь, чтобы слитыться со вторым, нашим, — машин сползлось столько, на мгновение даже испугался, что сооружение не выдержит и рухнет всем нам на головы. И все же отказываться от своего намерения мне не хотелось. Я только спросил себя — уверен ли в том, что действительно испытываю необходимость добраться туда, куда стремлюсь, и получил единственно возможный ответ, заранее мне ведомый. И в самом деле — к чему откладывать, другого такого вечера может не случиться достаточно долго. А желание встретиться и объясниться будет еще немалое время ворочаться во мне, каждым своим движением вызывая боль. И вот, решив так, я, когда поток снова пополз, рванул, словно управлял быстрым танком, чья броня крепка, и, распихивая всех, оставляя и получая вмятины, протиснулся все-таки до Балтийского вокзала, прорвался к первому же съезду и наконец-то влился в Первую Мещанскую, ранее проспект Мира, а до того — Первую Мещанскую опять же. И потек по ней на север.
Туда, где раньше жила Ольга, и где мне, как я рассчитывал, предстояло увидеться с моей собственной дочерью и заявить на нее все возможные и невозможные отцовские права. Если она не выгонит меня сразу, конечно.
Не сразу, но я вывернул все-таки к нужному мне дому — настолько длинному, что он казался совсем невысоким, хотя и был в двенадцать этажей. Наугад остановился примерно посередине, вошел в подъезд, посмотрел на номера квартир, сделал простой подсчет — нет, надо было проехать еще не менее трех подъездов. Так я и сделал. Поднялся наверх.