Варламов
Шрифт:
Петербурга. Два года прожила Анюта в Аренсбурге у «доброй
Альмы Васильевны», которая, кстати, учила ее немецкому языку.
Потом он наймет еще и учителя французского языка, пригласит
преподавателя музыки. Анюта должна быть образованной де¬
вицей.
Константин Александрович неуклонно следит за воспитанием,
учением, лечением Анюты. Пишет письма ей, не забывает о своих
отцовских обязанностях даже в сутолоке гастрольных переез¬
дов.
деточке» — почти сплошь из расхожих словес и общих мест: «Не
ленись, учись прилежно, для твоего же добра говорю», «следи
за своим здоровьем, не пропускай часов приема лекарств», «от
души желаю тебе веселиться, но прошу еще раз — работай и
учись», «не ленись, потом каяться будешь, да поздно будет»,
«лечись усердно, старайся быть приятной для всех», «порадуй
меня прилежанием и благонравием», «уверен, что меня ты не
станешь огорчать, а будешь пай-девочкой»... Все в этом роде.
Делает замечания Анюте: «Я недоволен, что до сих пор ты
не выучилась даже понимать по-немецки», «русская грамота
тоже плоха, пишешь очень плохо, с ужасными ошибками»... При
этом — сам пишет с ужасными ошибками.
Часто шлет ей подарки, сопровождая их подробной описью:
кукла, календарь, шелк на платье, туфли, конфеты... Тратится
на нее, не жалея денег. Но тут же учит Анюту бережливости:
«Не транжирь по пустякам», «помни, что мне деньги очень тя¬
жело достаются», «на деньги не смотри, как на щепки, береги
их», «не будь мотовкой».
А случается, пишет о том, о чем, может быть, и вовсе не
следовало: «Видел твою маменьку, она неисправима, сплетничает
и врет по-старому»; или «родители твои здоровы, по-прежнему
несносны, много нам, Анюта, с тобою хлопот будет с ними, они
ужасно глупы оба».
И редко, чрезвычайно редко врываются в письма к Анюте
очень свои, выстраданные собственным опытом необщие слова:
«Я по себе знаю, как тяжело быть невеждой и как тяжело отзы¬
вается это в жизни».
И кажется, что письма эти пишутся главным образом ради
одной самой дорогой его сердцу строки, которую он и выводил-
то особенно четко и с очевидной радостью. Строка эта — подпись:
«Любящий тебя папа».
Или — с еще большим удовольствием:
«Твой папочка».
Для всех был другом — Костенькой, дядей Костей; для
Александры Ивановны — «ваш сын Костя». Для Анюты — «папа»,
«папочка»!
А стала ли Анюта родною душой в доме одинокого Варламова?
Не был ли «папа» еще одной ролью,
взял на себя? Пожалуй, что так! И говорится это не в осужде¬
ние, нет! Как и всякую другую роль, исполнял и эту искренне,
с полной душевной отдачей. Но сама дочь не сыграла в его
жизни сколько-нибудь существенной, даже просто заметной
роли. Во всяком случае, друзья Варламова, те, кто были близки
к нему, посещали его дом, те, кто оставили воспоминания о нем,
ни словом не обмолвились об Анюте или Анне Константиновне,
будто и не было ее вовсе... Видно, не заняла она места в доме,
в жизни, в судьбе Варламова.
Он и сам, должно быть, понимал, чувствовал это. Как ни
любил хвастаться по каждому поводу, никогда не хвалился
своей дочерью. А ведь не преминул бы, будь на то основания.
Например, ни разу об Анюте в письмах к А. И. Шуберт, с кото¬
рой всегда делился всем. Наоборот, спустя и много лет после
удочерения Анюты, по-прежнему писал Александре Ивановне
о своем одиночестве, о том, что «стараюсь веселиться». И жирно
подчеркивал слово «стараюсь»...
Да, старался жить весело. И преуспевал в этом.
В великий пост, когда на целых семь недель по требованию
Синода закрывались двери театров, у Варламова — «капустники».
Эти веселые вечера назывались так из-за пирогов с капустой,
которые знаменито пеклись в его доме. Кто только не бывал
на «капустниках»... Гостей —со всех волостей! Конечно,
друзья — александрийцы, певцы и певички из Мариинского те¬
атра, писатели и художники, опереточные актеры и актрисы,
известные петербургские адвокаты и газетчики, заезжие провин¬
циальные артисты: люди всякого звания, — только чтоб нескуч¬
ные были.
Актриса Мария Ивановна Велизарий рассказывает (в книге
«Путь провинциальной актрисы»):
«Когда я в первый раз попала на такой капустник, я была
поражена. На лестнице, от первого до пятого этажа, стоял
страшный гул. Раздевались в швейцарской, где работало не¬
сколько человек под руководством театрального швейцара. Шуб
было навешано, как в театре.
Поднимаюсь по лестнице на пятый этаж — везде курящие
мужчины. Шум и смех все увеличиваются. Двери квартиры —
настежь. Сам Варламов стоит тут же и встречает гостей. Гро¬
мадная фигура, славное, улыбающееся лицо.
Я, маленькая, никому не известная актриса, вхожу с одним
небольшим актером Александрийского театра, — но у Варла¬