Варяг
Шрифт:
Внутри господствовала та же «васнецовщина», что и снаружи. Гридня – а до сегодняшнего дня Эрик понятия не имел, что это такое, – оказалась обширным помещением, которое, используя терминологию Даля, можно было бы назвать залой. Света, проникающего через десяток небольших подслеповатых слюдяных окошек, вполне хватало, чтобы в деталях рассмотреть внутреннее убранство. Итак, перед ним была просторная комната с массивным опорным столбом посередине. Стены голые, без каких-либо украшений. Отделаны тёсом. Вдоль стен широкие лавки. Необъятный стол, смещенный немного вглубь зала из-за центрального столба. В дальнем
Иное дело люди. Здесь собралось десятка два, по большей части, молодых, если не сказать, очень молодых мужчин. Даже не мужчин – парней, почти мальчишек, средний возраст которых колебался где-то в районе лет двадцати, может, чуток побольше. Несмотря на то, что Эрику на глаза не попалось ни одного вооружённого или хотя бы, просто соответствующим образом экипированного человека, он ни на секунду не усомнился, что эти ребята имеют самое непосредственное отношение к военному делу, причём к такому же стародавнему, как и сам этот городок. Подтверждением чему служили сваленные в живописном беспорядке прямо на полу в ближнем углу червлёные щиты и разложенные на скамьях кольчуги, шлемы и мечи.
Надо полагать, добры молодцы только-только откуда-то возвратились, избавились от доспехов и оружия и теперь с шутками-прибаутками что-то обсуждали, рассевшись вокруг пустого стола. Пышущих здоровьем парней просто-таки распирало буйное веселье и бесшабашная удаль. Особенно выделялся один – этакий Микула Селянинович – ростом под два метра, «косая сажень в плечах», ну и все такое прочее. Общее впечатление несколько портила простецкая физиономия, тем не менее Эрик как-то сразу проникся к нему безотчетной симпатией.
Особняком от остальных расположились два мужика постарше. Они были серьезны и заняты обсуждением, по всей видимости, каких-то важных вопросов. Один восседал на покрытой узорчатым восточным ковром скамье, установленной под образами, и что-то втолковывал другому, который стоял рядом и слушал с почтительным вниманием.
Тому, что сидел, на вид было лет за тридцать. Если кто из присутствующих и мог безоговорочно претендовать на роль лидера, так только он. В пользу такого вывода говорило многое: и властное выражение лица; и надменная манера держаться, всем своим видом демонстрируя, что именно он и есть здесь самый, самый, самый; и вызывающе-роскошный наряд, состоявший из расшитой золотом одежды и отчасти прикрывающего всё это великолепие тёмно-синего плаща. Определённо он был здесь боссом.
Собеседник его строгим худым лицом чем-то походил на сильную хищную птицу. Колючий пронзительный взгляд из-под кустистых бровей только усиливал впечатление. Этот определённо давно перешагнул за «полтинник». Судя по глубокому шраму, пересекавшему наискось лоб, бровь и правую щеку – непонятно, как у него вообще глаз уцелел, – этот мрачноватый сухощавый седой дядька, одетый во всё чёрное, что называется, пороху понюхал предостаточно. Ощущалось в нём что-то от боевого генерала: немногословный, суровый, по всему видать, привыкший отдавать приказы.
Поначалу на вошедших никто внимания не обратил, поскольку, как уже говорилось, все были заняты кто чем. Тогда Данила, малость выждав для приличия, перекрывая гул голосов, пробасил, обращаясь к щёголю, которого Эрик и без подсказки
– Привел, как велено, княже!
После чего легонько подтолкнул конвоируемого вперёд, поближе к застланной цветастым ковром лавке, на которой расположился местный правитель. Гомон разом смолк. Князь, его собеседник и все прочие, сколько их там ни было, дружно уставились на Эрика. В гридне установилась такая тишина, что залети туда муха, её жужжание стало бы самым громким звуком.
Князь брезгливо поморщился. Причиной тому было исходящее от арестанта амбре. Эрик, которому и самому не очень-то нравилось источаемое его собственным телом и одеждой зловоние, отнёсся к гримасе неудовольства на княжеской физиономии с пониманием, хоть, и не счёл это достаточным поводом, чтобы посыпать голову пеплом. Да, запашок тот ещё, но, в конце концов, не сам же я засадил себя в загаженную нечистотами яму.
– Отколь взялся сей человече? – спросил князь.
От компании молодых дружинников отделился здоровяк, который так понравился Эрику.
– Дозволь молвить, княже? – почтительно спросил детинушка, став перед князем.
Тот кивком разрешил говорить.
– Ноне наранье мы вкруг града дозором ходили, – начал дружинник. – Как Другусну вброд одолели, так возля вымостков на ево и наскочили. На Баковом лугу лежал телешом. Должно, тати какие по завойку тюкнули да обобрали дочиста. – На лице парня появилась бесхитростная ухмылка. – Чем срам прикрыть и то не оставили. Разбойных-то людишек окрест развелось гибель. Озоруют. Ну, подъехали, глянули. Язва не смертная, живой навроде, тока в беспамятстве. Обрядили в какое ни то вретище да привезли.
– По што ж ты ево чуть жива в поруб-то определил?
– Оно, конечно, не мово ума дело, решать куда, а токмо спрос-та с ково? – стал оправдываться парень. – С меня, знамо. Ты ж с Избором в отлучке был, вот и помыслил я, а што, как подсыл ето?
– С чего ты так помыслил? – удивился князь.
– Даве владыка Евсевий сказывал, будто брадобритие у латинян богомерзких в обычае, а етот, вона, гля, лицом босый.
Тщательно выбритый Эрик и впрямь выглядел здесь белой вороной – он был единственным, у кого не имелось растительности на лице. У всех же прочих бороды и усы наличествовали, различаясь лишь по степени густоты и окладистости.
– Мож, и так, – раздумчиво протянул князь, поглаживая свою холеную бородку. – Да мнится мне, будь ён подсылом, не велик труд браду отростить. – И, обращаясь уже к Эрику, строго спросил: – Ты кто есть таков? Правду реки.
Однако Эрик вопрос проигнорировал, вернее, даже и не услышал. Вероятно, краткая справка, выданная дюжим дружинником, стала последней каплей. И без того, всё увиденное и услышанное за последние полчаса-час никак не желало укладываться в рамки привычного мироощущения, а тут просто-таки хлынуло через край. Если до сих пор он допускал, что находится не совсем там, где ему надлежит находиться, то теперь вдруг с ужасающей отчетливостью осознал, что произошло нечто пугающе необъяснимое. Догадки и предположения разом обрели законченные очертания, и слабая надежда, что с минуты на минуту наваждение рассеется, и всё станет как раньше, таким, каким оно, собственно, и обязано быть, растаяла словно утренний туман.