Варяги
Шрифт:
Новеградцы мялись в нерешительности, переглядывались. Выручил Путимир.
— Много времени понадобится, князь, собрать-то всех. И опять же мену мы можем устроить с твоей помощью, а беседу...
— Беседа не ваша забота, купцы. Вас будут сопровождать мои воины. Дружинам понадобится больше времени, чем малой ватажке. Потому сделайте так: в первых же селениях скажите веси и чуди, чтобы их старейшины собирались в назначенном месте. Пока дружины подойдут, соберутся и они.
— А мы как? Мы с кривскими мену ведём...
— С вами мой брат Аудун в пути разговор поведёт...
Мстивой торопил себя, понукал Жданку и незлобиво покрикивал на детей. Малую свою ватажку вёл напрямки, опасаясь торной тропы. Мало ли что, может, варяжский конунг, поспешая, уже отправил конную дружину в Плесков. Где же пешим тягаться с конными. А в том, что Торир последнюю клячу у новеградцев для такого дела заберёт, Мстивой не сомневался. Коснись самого, так же поступил бы. Можно бы у Чёрного озера задержаться на день, возвернуться в Новеград, отыскать дружинных коней. Но подумали с Гостомыслом и отказались: и время не выиграешь, и риск велик. Ежели на тропе с дружиной варяжской столкнуться придётся, ему, окромя как бой принимать, другого выхода не будет, всё едино признают — на виду у них глумленье принимал. Надёжнее будет своим ходом напрямки в Плесков попасть. Достанется, конечно, Жданке с детьми, но зато живы будут.
Чащобы сменялись весёлыми берёзовыми да сосновыми гривами, за ними малоприметная тропа вновь упиралась в болото или преграждалась очередным ручьём. Мстивой, не говоря лишних слов, валил секирой стройную осину, путники перебирались через преграду по её стволу и, молчаливые, деловито торопились вперёд.
Дружинники и те спали с лица, о детях и говорить нечего. Прибыслав, в начале пути подражавший взрослым, уже на третий день старался лишь не отстать от Мстивоя, и тот, изредка поглядывая на парнишку, встречал измученный вопрошающий взгляд: близок ли конец пути и будет ли он вообще? Мстивой хмурил брови, оглядывался на идущих сзади. Младшие сыновья Гостомысла, не в пример старшему, не играли во взрослость — где позволяла тропа, цеплялись за руки дружинников. Не нравилась, ах как не нравилась Мстивою Жданка — шла, спотыкаясь, как слепая, согнувшись. Пестерь с припасами горбом торчал за её спиной. Заметив заботливый взгляд дружинника, упрямо отводила глаза в чёрных провалах. Молчала.
Мстивой замедлял шаг, среди дня устраивал короткий привал. Перекусывали холодной жаренной накануне на вечернем костре птицей, пили студёную ключевую воду и поднимались по кивку Мстивоя. В надвигающихся сумерках, как только старшой коротко бросал: «Ночуем здесь», — ребята валились, как подкошенные, на что придётся: траву ли, белый боровой мох или усыпанную густым слоем вылущенных веверицей сосновых шишек землю, и лежали недвижно. Жданка, виновато посмотрев на мужиков, тоже ложилась со стоном. Дружинники, тихо переговариваясь, тащили сушняк для костра, рубили еловый лапник, чтобы ночью земная сырость прострелом в поясницу не просочилась.
Жданка, похудевшая, в телогрее, грубых сапогах, в тёмном плате на голове, лежала у костра, подперев рукой голову, смотрела в пламя, думала свои невесёлые думы. Но и в этом некрасовитом наряде была она для Мстивоя лучшей из новеградок. Своей семьёй не обзавёлся до сей поры, прилепился к Гостомысловой.
— Ты пошто от девок бегаешь? Али по сердцу ни одной не нашлось? — нет-нет да и спрашивала его Жданка. — Погоди, вот я сама тебе подыщу.
— Коли другую себя найдёшь, так и быть, веди в мой дом, и меня не пытая, — серьёзно, без улыбки, отвечал он. Жданка вспыхивала румянцем, удлинённые серые глаза под высокими луками бровей искрились лукавством. Тонкая в талии, но широкая в бёдрах, с высокой грудью, на голову ниже мужа, она была под стать Гостомыслу.
Четверых сыновей родила она ему, но не постарела, наоборот, расцвела. А ныне — за несколько дней пути — не узнать Жданку. Морщины прорезали лоб, запали глаза, скорбные складки пролегли у губ.
«И за Жданку, за её муки надо спросить с варягов», — думает Мстивой и заботливо поправляет одежонку на раскинувшихся у костра сонных ребятах.
К Плескову добрались к концу другой седмицы. Пооборвались, грязью заросли до такой степени, что воротная сторожа наотрез отказалась в град впустить — то ли люди, то ли лешие из лесу выползли, поди разбери. И лишь после того, как Мстивой голос повысил, отворили ворота.
...А вышло, что зря и торопились. Плесковичи не вняли тревоге Мстивоя.
— Варяги? Ну и пущай идут. Нет нам дела до них, а им до нас...
Единый, кто прислушался к голосу Мстивоя, был воевода Хоробрит.
— Сколь, говоришь, их? Шесть сотен? И вои добрые? Моими не осилить. Надобно землю поднимать. Согласятся ли на то князь со старейшинами — не ведаю. А пытаться надо.
Князь со старейшинами приговорили: что за варяги — неведомо, новеградцы сами по себе, мы сами по себе. Ежели те варяги придут — надобно выяснить, чего хотят, и потом уж, по делу глядя, решать. Оружием впусте каждому мимо проходящему грозить не дело.
Через три дня, когда в ворота Плескова привычно постучали знакомые торговые гости из Новеграда, старейшины, в утеху себе, ещё и посмеялись над Хоробритом:
— Вишь ты, воевода горячий, тебе волю дай, так всех от града отвадишь. Новеградцы-то вот они, живы и здоровы. Товару натащили не нашему чета, а за ними ватажка варяжских гостей ещё боле тащит. Так-то, воевода. Подзужников слушай, а свою голову имей. Открывай ворота, не мешкая.
Долгий мир приучает людей к доверчивости. И заяц бы не прядал ушами, да кроме него на земле лиса живёт. И овцы смирны и довольны, пока в их стадо волк не ворвётся.
Аудун обошёлся с плесковичами круче, чем Торир с новеградцами. Повесил князя, в избы старейшин поселил старших дружинников, отдав им и накопленный достаток, не запретил и рядовым дружинникам поживиться. После того, как утишился гвалт первого дня, коротко повелел жителям — через три дня собрать первую дань. Ежели не соберут — град будет сожжён. Хмурые плесковичи побрели к избам добывать припрятанное.
Хоробрит, без привычной брони, в рваной холщовой рубахе до колен, грязных портах, босой, встретив одного из старейшин, что недавно смеялся над ним, с издёвкой бросил ему в лицо гневное:
— Охолонули тебя варяги, старейшина? Много ли товару их выменял? Рук марать не буду, погоди, другие тебя в реку спихнут...
Торстейн, брат конунга, сидел на лесине и улыбался в отросшие за время похода усы. Перед ним на кожаных мешках-подушках полукругом восседали обиженные, но по-прежнему важные старейшины чудинов. На огромной поляне решалось важное дело. Так считал Торстейн. Старейшины чуди вроде бы всё ещё не понимали до конца серьёзности происходящего. Но это не смущало ярла. Ничего, они поймут и согласятся. За их спинами в отдалении толпятся чудины-охотники. Их много, значительно больше, чем его воинов, но это тоже хорошо. Если старейшины заупрямятся, он покажет им, на что способны его викинги. Но до этого не дойдёт. Не получилось стычки и славной охоты на водь [20] на берегу протоки из Нево-озера в родное Янтарное море, не будет и здесь. А жаль. Зря волновался Торир, оставшийся в Хольмгарде и наставлявший его, Торстейна, словно мальчишку, как убеждать старейшин, прежде чем применять силу. Торстейн нашёл нужные слова и убедил водь платить дань, найдёт слова и для чуди. Он уже нашёл их и высказал старейшинам. Теперь ждёт ответа.
20
Водь — прибалтийско-финское племя в Водской пятине Новгородской земли. К XIX в. слилось с русским наcелением.