Варяги
Шрифт:
— Служба службе рознь, — ответил Вадим. — От такой службы все соседи на нас поднимутся.
— Не новеградцы примучивают, бодричи...
— А сидят они на нашей земле, — без прежнего почтения ответил Вадим.
Олелька пристально поглядел на сына, но промолчал. В семье начинался разлад. Вадим по-прежнему не хотел заниматься торговыми делами, шатался по торжищу, но прибытку от того не было. Уже и сноху не однажды заставал Олелька в слезах. На его расспросы та отговаривалась пустяками. Видать, нравилось сыну воеводствовать, но Новеграду две дружины не прокормить. Люди давно делом занялись, а Вадим мутит их, бодричами пугает. Надобно поучить, а не до того.
Рюрик и на сей раз принял Олельку почётно: встречать вышел к воротам градским. От пира посаженный едва отговорился. Сели в горнице вдвоём — глаз на глаз.
— Как же это ты, воевода, с Плесковом промашку дал? — сразу же перешёл к делу Олелька. — Нешто Стемидка за столь короткое время укрепу осилить мог?
— А зачем мне понапрасну своих воинов губить? — вопросом на вопрос откликнулся Рюрик. — Укрепления в Плескове невелики, и вал ледяной мы преодолели бы. Но он дружину собрал немалую. Плесков взять да без воинов остаться — невелика честь воеводе. Рядом Изборск был, другие селища. Ты сам советовал в них пошарить. Добычи не меньше взяли, и без большой крови. А Плесков от меня не уйдёт...
— Удивления достойно, как это Стемидка развернулся. Николи раньше такого не бывало. Может, упредил кто?
— Об этом у тебя спросить надо, старейшина. Мои воины не из болтливых. — Рюрик усмехнулся и закончил мысль: — И с кривскими пока не торговали...
Олелька досадливо обронил:
— А ладожанам твои воины, воевода, не могли разве проговориться?
— Могли, конечно, мы тайны из похода не делали. Воин должен знать, куда и зачем идёт. Да ладно, пустое, — беспечно подытожил Рюрик. — Сегодня не взяли, завтра возьмём.
— Больно прыткий ты, воевода, — осуждающе покивал головой Олелька. — Ты вот брата с малой дружиной в Изборске оставил, не подумал, что Стемидка на спину ему прыгнет да загрызёт...
— Почему, посадник, говоришь: не подумал? Как раз думали, и крепко. Трувор до весны смирно сидеть будет, из града за данью не выйдет. Взять же его в осаду князю Стемиду не удастся. А и возьмёт — не страшно, отсидится. Скоро снег сойдёт, от Стемидовой дружины ничего не останется. Они ж пахари, разойдутся землю пахать. Вот тут самое время Трувора и придёт... Не удивляйся, если летом услышишь, что Трувор Плесков взял и сел в нём. А вот я всё в Ладоге...
— Как у тебя всё просто, воевода, — прервал Рюрика Олелька, чтобы избежать неприятного разговора. — Ты думаешь, Стемид глуп и отправит дружину по домам, потому что сеять надо? У него в дружине не одни плесковцы, а со всех родов. А роды и без дружинников с работой управятся...
— Посмотрим, — с сомнением сказал Рюрик.
— И смотреть неча. Сдаётся мне, Стемидка за ум взялся, больше на князя походить стал, чем на бобровника. Пока он жив, брату твоему смерть грозит. — И без всякого перехода, словно с мысли сбился: — А за бобрами он ходить будет, охота — пуще неволи. Промысел сей многолюдства не терпит, смекай...
Воевода промолчал. Как действовать — без старейшины новеградского разберётся. Да и претило тайное убийство. Он — воин, первый среди воинов, а не наёмный убийца.
Помолчав, заговорил о кривской добыче. Олелька оживился.
...Ждали: дня через три-четыре начнётся ледоход. Тяжёлый зимний панцирь Волхова потемнел, набряк вешней водой, покрылся сетью больших и малых трещин. Снега на льду и в помине не осталось, только желтели, усыпанные навозом и политые за долгую зиму конской мочой, нитки дорог. Ожили лесные ручьи, устремились к реке. Она принимала их, готовая каждый миг разорвать свои оковы, и не могла, не накопила ещё сил. Внизу, рядом, непреодолимой преградой лежало Нево-озеро.
Рюрик велел воинам готовить корабли: конопатить, смолить. Мало ли куда дружине путь придётся держать. А что поход новый будет — в том Рюрик не сомневался. В Новеград идти пока несподручно. Дружина уменьшилась больше чем наполовину. Олелька, как ни крутился, как ни избегал открытого разговора о Новеграде, всё же вынужден был сказать Рюрику, и довольно решительно:
— Ты, воевода, пойми. Конечно, я — посаженный, но дела градские вершу не один. Даже если мы со старейшинами приговорим пустить тебя в Новеград, вече против станет. Не обвыкли новеградцы волю чужеземцев выполнять. А вече воспротивится — меня в Волхове утопят, а на тебя походом пойдут. Ладога не спасёт, сам знаешь. Вот кабы ты согласился служить Новеграду по воле его...
Опять посаженный никчёмные речи повёл. Прерывая его, Рюрик в который раз твёрдо ответил:
— Нет.
На том и разошлись. Смягчая остроту разговора, Олелька пообещал:
— Коли надумаешь летом на вятичей сходить, через Новеград пропустим, плыви по Ловати. — И совсем мимоходом, не глядя в глаза, добавил: — А, насчёт бобровой охоты подумай. Дело для тебя нужное...
И вновь промолчал Рюрик.
Теперь, осматривая каждый корабль, он обдумывал совет Олельки. Не об охоте Стемида на бобров. Эту мысль он сразу отбросил, забыл её. О походе на вятичей думал. Мало сил. Можно всё потерять. А взамен? Два, три селища захватить успеешь, потом отступать придётся. Велика ли добыча с тех селищ! Нет, риск слишком велик. Ни Синеус, ни Трувор помощи не окажут. Далеко, как бы им самим помощь не понадобилась. Надо пополнять дружину, но кем, если словене как на врагов смотрят?
Чем больше путался в мыслях Рюрик, тем сильнее торопил он воинов с подготовкой кораблей. Сегодня неизвестно, куда направить дружину, завтра всё может измениться.
Ждали ледохода, а дождались небольшого, о трёх санях, обоза. Вокруг саней плелась из последних сил кучка воинов. Рюрик глазам не поверил — из Синеусовой дружины. Почему не ко времени? Что с Синеусом?
Рюрик тяжело посмотрел на истощённых, понуро склонивших головы воинов брата. Знаком подозвал Переясвета.
— Накормить. Пусть отдыхают. Старшего потом ко мне. — И голос не дрогнул. Но и самому Рюрику, и окружающим показалось, что воевода застудил горло, лазая вокруг кораблей.
Старший из уцелевших воинов именем Окиша говорил медленно, осторожно выбирая слова. Трудно объяснить необъяснимое: воевода Синеус мёртв, легла дружина, а он жив, привёл к Рюрику десяток полумёртвых от усталости и голода воинов. Почему остался жив, почему не умер рядом с Синеусом? Окиша не слышал таких вопросов. Старый воин знал, что и не услышит их, но так же хорошо понимал, что до конца дней его будет преследовать невысказанная жалость дружины. Счастье отвернулось от него и товарищей в тот момент, когда старый Михолов поднял руку...