Вдруг выпал снег. Год любви

Авдеенко Юрий Николаевич

На спуске, где дорога проходила у самой кромки берега, остро почувствовался студеный запах воды, мокрого песка и еще запах прелых листьев; листья падали с берез, потому что уже стоял конец сентября, падали с липы, с вяза. И сразу стало заметно, что липа начинает терять листья снизу, а вяз, ясень, орешник — сверху. По правую сторону дороги среди багульника синела голубика. Голубики в этих лесах было много. Полковник Матвеев где-то вычитал, что кустики голубики могут жить до трехсот лет. Вспомнив сейчас об этом, усмехнулся и покачал головой.

«Скучно, наверно, жить вот так долго, привязанному к клочку земли, как собака к будке, —

подумалось полковнику. — Жить и страшиться, что тебя в любую минуту могут раздавить, вырвать с корнем. Впрочем, едва ли растения способны испытывать чувства опасности… А впрочем, кто его знает».

Шофер Коробейник переключил скорость, и «газик», надрывисто завывая, пошел на подъем, прямой и длинный, словно пенал. Песок летел из-под колес, стучал по днищу. Лицо у Коробейника было совершенно круглое, как арбуз, и без подбородка. Хотя, конечно, подбородок был. Но такой круглый, что не выделялся сам по себе, а казался тщательно замаскированным, будто мина. Коробейник не произносил в присутствии полковника более пяти-шести слов в день, и это вполне устраивало Матвеева. Устраивало прежде всего потому, что водитель Хитрук, демобилизованный минувшей весной, страдал недержанием речи и тараторил, точно спортивный радиокомментатор, любил выступать по самому незначительному поводу. К примеру, увидев на дороге солдата с небрежно пришитым погоном, Хитрук мог доложить:

— Допустим, это и хороший солдат… В плане физической, боевой подготовки. Но интеллектуальная база хромает у него на все четыре колеса. Ему и в голову не приходит порыться в журналах и книгах, чтобы поразить серое вещество своего мозга известием о том, что еще во времена войны с ханом Батыем русские витязи носили оплечья, сиречь железные погоны, защищая ими плечи от ударов кривых татаро-монгольских сабель. То же самое имело место на Западе во время Тридцатилетней войны. А позднее во Франции пластинки, утратив свое первоначальное назначение, были заменены декоративными деталями военной формы, определяющими военное звание… В русской армии погоны получили права гражданства, если можно так сказать, в 1801 году…

От выступлений Хитрука у Матвеева, случалось, побаливала голова. Но водил он машину точно волшебник. Потому и прощался полковник с уходящим в запас ефрейтором не без сожаления…

Машина поднялась на вершину сопки. Среди сосен вдали тускло, будто хмурясь, поблескивал цинковый купол кирки, в которой помещался сейчас полковой клуб; прямо за дорогой лежало тактическое поле, желто-зеленое, очерченное темным силуэтом леса по горизонту. На поле какой-то взвод проводил занятия.

Полковник дотронулся до плеча Коробейника, и тот моментально остановил машину. Хорошо, что Матвеев крепко держался за металлическую скобу. Задние колеса даже немного занесло на песке. Хитрук бы не позволил себе такого.

Матвеев вышел, с удовольствием расправил плечи. Хорошее настроение, которое ушло от него вчера вечером после телефонного разговора с дочерью Лилей, казалось, готово было вернуться.

Невысокого роста взводный в толково подогнанной шинели, в фуражке, несомненно сшитой на заказ, спешил к дороге навстречу Матвееву.

— Товарищ полковник, личный состав второго взвода проводит тактико-строевые занятия. Тема занятий: действия солдата в наступлении днем. Командир взвода лейтенант Березкин.

Пожимая Березкину руку, полковник вспомнил, что лейтенант — человек в полку новый, года полтора назад окончивший

училище. Лицо у него было красивое, правда немного высокомерное. И, судя даже по полевой форме, одежде он придавал значение весьма и весьма большое.

— Как служба, лейтенант? — задал Матвеев традиционный вопрос.

— Все в порядке, товарищ полковник, — не менее традиционно ответил Березкин.

— Не скучаете?

— Некогда, товарищ полковник.

— Приятно слышать такой ответ. — Полковник сошел с дороги к тропе, которая вела в сторону тактического поля, поросшего близ исходного рубежа кустами малины.

Березкин шел на шаг сзади и чуть правее полковника. С удовлетворением заметил, что сержанты видели начальство и без суеты принимают меры, как и подобает в подобных случаях. Меньше всего лейтенанту хотелось, чтобы полковник оказался перед вторым отделением, потому и отступал Березкин все время понемногу вправо, пытаясь вывести полковника на первое отделение сержанта Хасапетова.

Но, подобно танку, полковник уверенно и солидно двигался своей дорогой. И дорога эта выводила его на второе отделение сержанта Лебедя. Лебедь был неглупый сержант. Может быть, слишком начитанный. Но тут уж ничего не поделаешь. Виной тому, равно как и оправданием, являлось высшее филологическое образование, которое он успел получить в университете. Березкина беспокоил не сержант Лебедь — солидный и достойный парень. Сомнение внушал личный состав его отделения. Даже не все отделение, а «святая троица», состоящая из рядовых Игнатова, Истру, Асирьяна.

— Товарищ полковник, — четко докладывал сержант, — второе отделение отрабатывает учебный вопрос: приемы и способы передвижения на поле боя. Командир отделения сержант Лебедь.

— Вольно, — сказал полковник.

— Вольно-о-о! — повторил сержант.

Он повторил громко. Голос его раскатисто покатился над стрельбищем. Солдаты отделения, полковник, лейтенант — все повернули головы, словно провожая взглядом улетающий звук команды. Худой высокий солдат с большим кадыком и узенькими черными усиками сказал тихо, но внятно:

— Эффект гранатомета.

— Что? — спросил Матвеев.

— Рядовой Истру, товарищ полковник. Впечатление, будто гранатомет выстрелил.

— Не нравится голос?

— Наоборот… — ответил Истру. — С таким бы голосом в тридцатые годы кавалерийские парады принимать.

«Началось», — с досадой подумал лейтенант Березкин, опасаясь, что якобы чистосердечная манера, в которой Истру способен разглагольствовать на самые абсурдные темы, может ввести полковника в заблуждение и вообще все окончится неприятностью для взводного. Однако Березкин не имел права распорядиться: «Отставить разговоры!», потому что разговаривал с рядовым не просто офицер, старший по чину, но сам командир полка.

— Сколько вам было в тридцатые годы? — спросил Матвеев.

— Минус двадцать.

— Не так чтоб уж очень много.

— И я так думаю, товарищ полковник.

Рядом с Истру стоял тоже высокий солдат, только без усов и не смуглый, а светлый. И нос у него был не острый, не тонкий, а самый настоящий курносый нос. Солдат стоял молча, не двигаясь, чуть ли не по стойке «смирно». Вот только взгляд у него… Так смотреть мог лишь человек, у которого внезапно расстроился желудок, но который в силу сложившихся обстоятельств не имеет права двинуться с места. Такие обстоятельства были налицо. Потому Матвеев мягко и сочувственно спросил: