Вечное пламя
Шрифт:
Вот, еще немного…
Фон Лилленштайн нащупывал дорогу в темном, всегда темном пространстве, двигаясь как слепой, на ощупь, прислушиваясь к загадочному миру, которого нет. Под ногами была уже не игольчатая прель. Нет. Лишь колыхалась мутная взвесь и иногда проглядывали переплетенные, белые, как слепые черви, корни деревьев. А где-то рядом угадывался провал, огромный колодец, из которого ощутимо веяло холодом. Но цель Генриха была в другом месте.
Дышать стало невыносимо трудно. Он сделал шаг… Еще…
Вот он!
Из темноты на штандартенфюрера смотрел урод. Его черты не вызывали страха, только брезгливое, физиологическое омерзение.
– Ты мне нужен! – сказал Генрих. – Служи мне!
И урод повиновался. Потому что иначе не умел.
78
Связанные руки невыносимо ломило. Дышать было нечем. Горло скрутила жесткая судорога.
Фон Лилленштайн закашлялся, захрипел. Выгнулся дугой.
– Господин штандартенфюрер! Вам плохо? – забеспокоились пленные. – Позовите охрану!
– Думаешь, они чем-то помогут? Это же русские!
Кто-то попытался пододвинуться поближе. Кто-то привстал. Но Генрих замотал головой.
– Сидите! – просипел он. – Все в порядке!
Солдаты видели в нем командира. А пока жив командир – жива и надежда. Хотя какая у них может быть надежда? Разве только на скорую смерть…
Генрих зашевелился, толкаясь ногами, сел поудобней, так, чтобы ствол дерева не давил на шею.
Сверхчувствительность прошла, и теперь по телу разлилась прохладная волна онемения. Опытные люди говорили, что в такие моменты есть возможность захлебнуться собственной слюной. Очень глупая смерть, если вдуматься.
Фон Лилленштайн восстановил дыхание, подождал, пока в горле перестанет першить. И прислушался. Как обыкновенный человек.
Шелест ветвей. Негромкие разговоры, кто-то надсадно кашляет вдалеке. Сырая ветка потрескивает в костре.
И скрипит неподалеку веревка. Скрип… Скрип…
Генрих удовлетворенно кивнул. Теперь надо ждать.
Боль ушла, только немного кололо в затекших руках. После сверхчувствительности всегда следовал откат. Кожа уже онемела. Теперь приходил черед и других органов чувств. Перед глазами поплыл туман. Густой запах дыма куда-то исчез. И мир начал тонуть в тишине.
Теперь надо ждать.
Лилленштайн вспомнил, как давным-давно, в Берлине, он, будучи в гостях у какого-то высокопоставленного балабола, затесавшись в свиту Зиверса, повстречался с интересным человеком. Как же его звали? Лейн… Эйн… Да! Точно. Айнцигер. Обер-лейтенант… Имени Генрих не вспомнил. Он ясно видел этого офицера. Невысокий, крепкий, спокойный. Лыжник? Но имя выпало из памяти…
– Кажется, он пил арманьяк… – прошептал фон Лилленштайн, погружаясь в сон.
Скрип… скрип…
79
Обер-лейтенант отсалютовал ему бокалом.
Согласно требованию хозяина дома все различия между званиями были стерты. И окажись на месте Лилленштайна хоть сам рейхсфюрер, отдавать ему честь строго запрещалось. В теории.
Понятно, что офицеры остаются офицерами даже в штатском. И заставить их не соблюдать субординацию не может даже, наверное, сам фюрер.
– Гиацинт Айнцигер, – представился обер-лейтенант.
Лилленштайн сдержанно наклонил голову.
– Генрих фон Лилленштайн. У вас необычное имя.
– Причуда родителей, – сухо отозвался Гиацинт, и Генрих неожиданно почувствовал некоторую неловкость, представив, сколько раз за свою жизнь Айнцигер слышал эту фразу. – Я слышал, вы из команды Вюста.
– Да, наверное, так можно сказать.
– Тогда можно сказать, что мы с вами коллеги.
– Никогда о вас не слышал, – фон Лилленштайн удивленно поднял брови.
– Это не удивительно. Скорее всего, это наша с вами единственная встреча. Я завтра отправляюсь в Финляндию.
– По делам?
– Очень люблю лыжи, – Айнцигер пожал плечами. – А там сейчас очень холодно.
– В Финляндии дело идет к войне, – сказал Генрих, чувствуя себя очень глупо. Обер-лейтенант не мог не знать, что за каша варится в карельских лесах.
– Полагаете, у советской России есть шансы?
– Трудно сказать. Финны хорошо укрепились. Это вам не Мажино…
Айнцигер усмехнулся.
Через некоторое время лед отчуждения между ними истончился. Они стали говорить более свободно.
– …после того как мы вскрыли те могильники, проклятие не оставляет Альтмана ни на минуту.
Фон Лилленштайн смеялся, прикрывшись ладонью. Лицо его покраснело, из глаз текли слезы.
– Что, неужели все так плохо?
– Хуже, чем вы можете себе представить! – Айнцигер ответил с совершенно серьезным лицом, отчего у Генриха буквально начались колики. – Он не слезает с горшка.
Лилленштайн отвернулся, скрывая смех. На них уже начали оборачиваться.
– Прекратите! – взмолился Генрих. – Я сейчас лопну!
– А представьте, каково Альтману…
Генрих представил и затрясся.
– Но это же смертельно, черт возьми! Нельзя же все время…
– Генрих, неужели вы думаете, что для древних фараонов есть что-то невозможное? Это же духи! Я всерьез считаю, что вместо танков нам надо серьезно изучить этот казус. Представьте французских солдат, пораженных таким проклятием. Представьте линию Мажино, их бункеры…
Лилленштайн застонал.
– Хотя, конечно, принимать капитуляцию у генералов, которые не могут отойти от уборной и на пару шагов, несколько неудобно.
Генриха снова скрутил приступ хохота.