Когда одна я, дом и не живет.Чужие существа глядят с портретов.Здесь книги, мной оставленные где-то…Гвоздики вянут, сохнет бутерброд.Тоска. Шумит хозяйская родня.И остается лишь в кино податься.— С Эллен мне было так легко общаться…Она помолвлена, и ей не до меня.…Год пролетел, как не было его,оставив от меня лишь оболочку.Врач скажет: нервы, ужин в одиночку…Живут же как-то люди, ничего.Мне снится иногда: сирень цветет.Порою вижу сон такой банальный,чтобы проснуться в комнате опальной(почуяв: холод с улицы идет)и
вместо нежных веток голубыхсрывать листы календаря сухие,сворачивать тоски своей стихиюи прятать узы летних снов своих.Всё так же мерзнет под моим окномсирени куст, темнеет снег на грядках.Дымится печь. И требует порядкаи новых светлых стен хозяйский дом.Мой близкий друг уехал от меня.И птичка улетела в непогоду.И буря гнет свое день ото дня.Лишь я сижу и жду весны прихода.
ПОЗДНИМИ НОЧАМИ
Притихли все дома во всех кварталах,таверны спят и танцевальный зал.Всё смолкло — вплоть до песенки усталой,что уличный мальчишка напевал.Машины спят, заводы опустели.И грезят дети счастьем и весной.Супруги возвращаются домой,на шторах пляшут их худые тени.Автобус, грохоча, ночной асфальт утюжит.Бродяга на скамье простужено храпит.И слепо пес чужой вдоль подворотен кружит,оплакивая тех, кем брошен и забыт.Как черное рванье, нависла ночь земная.В своих кроватях те, кто там и должен быть.Луне самой давно пора глаза закрыть.Лишь те, кто болен, бодрствуют, стеная.Так тихо, словно в мире горя нет.И о борьбе за хлеб дневная песня спета.— Лишь смерть свое продолжит дело где-то.Об этом мы узнаем из газет…
Рвется сердце мое на Восток —На крайнем Западе я.Ни вкусной едоюУже не могу наслаждаться,Ни бремя долгов и заботНе могу нести я, когдаПотомки Исава в Сионе,А я в сетях Исмаила.Ничем уж не манят меняЩедроты испанского края:Дороже всего мне — взглянутьНа руины сожженного храма.
ИММАНУЭЛЬ РИМСКИЙ (МАНОЭЛЛО ДЖУДЕО) (1261? – 1532?)
***
Корона всех времен с вершин слетела —Звезда зари покинула чертог.Цветы засохли, урожай убог —Земля лохмотья траура надела.Померкли небеса, весь мир скорбит;Сиянья месяц сроком смерти стал,И стонами его заполонитЗвезда зари, покинув пьедестал.Звезда зари! Теперь я смерть хвалюС тобою в паре — и ее люблю:Чудесна смерть, хоть и тебе не пара,Твоих достоинств ей не умалить.А сладостью твоею напоить —Смерть станет слаще меда и нектара.
ЭФРАИМ ЛУЦАТТО (1121–1192)
***
Влюбленная красавица-девицаПришла к врачу, лекарство попросила:Мол, столько дней душа ее томится,И днем и ночью давит с новой силой.Едва девица пред врачом предстала,Проверил — нет ли у больной горячки.Тут у него вдруг сердце воспылало,Проснулись чувства, точно после спячки.От изумленья онемел мужчина,Тогда девица вновь заговорила:«Неужто, врач, болезнь неизлечима?»А он в ответ: «Не бойся, о девица,Ты лучше б рану мне теперь
зашила.Не врач я, самому пора лечиться».
ШАУЛЬ ЧЕРНЯХОВСКИЙ (1875–1943)
***
Смотри, о земля, какими мы мотами были!В лоне твоем благодатном мы прятали зерна, не более…Жемчужинки полбы, тяжелые зерна пшеницы,Ячмень золотой, чьи колосья пугливей лисицы.Смотри же, земля, какими мы мотами были:Цветы — из свежайших, из лучших — мы в землю зарыли,Лишь солнце их первым своим поцелуем коснулось(Красу свою прячет бутон, чаша едва распахнулась) —Зарыли. И полдень не знал их наивной печали,И вкуса росы их ростки в полусне не узнали.Бери наших лучших, влюбленных в мечту сыновей:Сердца их и руки чисты. Но стать им грязью твоей.Их дни были нитями в ткани чистейших надежд.И нет им замены. Ты, может, видала? Где?Укрой их, земля. Да взойдет их росток в срок!Врата величья и силы, народа священный исток!Мы тайной их смерти величье себе возвратили…Смотри, о земля, какими мы мотами были!
ДАВИД ФОГЕЛЬ (1891–1944)
***
В сутолоке дневнойИдет сквозь ревущую улицуОчень пугливая курицаВ городе милом и дальнем.А где-то поближе к вечеруПронесутся два ряда каштановВ направлении тишины:Их речи залиты ночью.Мы с тобою тихо ступаемПо луною шитым коврам,Уже мы успели скинутьЛохмотья тяжелого дня.А когда потаенный возницаНа ночь замахнется кнутом,Мы с тобой налакаемся вдовольБелизны промелькнувшего детства.
***
Белым квадратом зубавонзись в мой палец,чтобы красной залился кровью.Черным глазом —о нежной ночи душа! —проникни в меня:веселись там, пляши,как темнеющий лесв бледной ночи.Или как черная птицав темно-синем пространстве.И едва затрепещет рассвет —упаду пред тобой на колении пред самим собой —ты впечатана в жизнь мою.
АВРААМ ШЛИОНСКИЙ (1900–1973)
ДРУГ ДРУГА
Поколение, умевшее речи толкать,не успевавшее слушать,разобралось во всем,а взлететь не сумело.Вот оно, пред тобой,на сей раз — в лохмотьях,слушающее тишинувнимательно, как никогда прежде.Как вдруг за ночь однуворота распахнулись.Эй ты, робко ждущий за дверью,жаждущий слов моих,как прежде ты искалтого, кто слушать готов.Ты знаешь, ты видишь,не я постучался в дверь,не я тебя звал —мы сегодня позвали друг друга.
ЛЕА ГОЛЬДБЕРГ (1911–1970)
СОНЕТ
Красивый, древний гимн, который как-тоОсенним вечером пропел ты мне,Когда трудился дождь в моем окнеИ в песнь мою врывался гром бестактно, —Глубокий звук его — органный звук;Мотив был легок для запоминанья,Чужой язык, нездешнее сияньеИ воспаленный, в алых маках, луг.Стучало его сердце — за дождем,За каплями измученным окном,За много миль от темного заката,В сиянье, где пропал его ответ,И в тяжести упитанного сада…Была ли я в той песне — или нет?