Век перевода (2005)

Витковский Евгений Владимирович

КОЛОНИАЛЬНАЯ ЛАВКА

У мелких городов одно лицо. Все мазаны они единым мирром. Окно. Мужчина. Завтрак: хлеб, яйцо. И мухи, что кокетничают с сыром. Подмигивает сахар и корица. Соленья возбуждают аппетит. И «Монпасье» на солнышке лоснится и с детской ненасытностью роднит. А за прилавком сдобная матрона — с пакетиками в ручках — тут как тут и между тем вещает скорбным тоном: «А цены на муку опять растут…»

МАЛЕНЬКАЯ ПЕСНЬ ЛЮБВИ

Поскольку грусть в глазах твоих жива и лоб высокий думы омрачают, позволь тебя утешить, — так слова находит

тот, кто колыбель качает. Я призову и Солнце, и Ветра дарить тебе хорошую погоду; прекрасных снов да снизойдет пора взамен тенет ночного небосвода. А если ты споешь мне новый стих, я всем стихиям благодарна буду за то, что грусть жива в глазах твоих и лоб тяжел от мыслей, равных чуду.

РЕЛЬСЫ НОСТАЛЬГИИ

Сегодня видела я поезд уходящий. Он шел как раз в Швейцарию. Иной считает, «Студебеккер» лучше… Но мне милее с давних пор могучий дымящийся состав — кумир экрана; когда-нибудь приедет он за мной и увезет в неведомые страны. Я не могу ни на одном перроне спокойно возле поезда бродить и, словно деловитый посторонний, вокзалы стороною обходить. Как это нелегко (поймут не сразу) — в такие дни в автобусе, в час пик, спокойным тоном выговорить фразу: «Один билет до Штеглица…» Тупик. Я видела сегодня: поезд скорый ушел в Париж. Я остаюсь опять на должном расстоянии стоять, что мне без слов понятно в эту пору. Никто не будет ждать в той стороне. На привокзальной площади нет эха. И места, где тоскуют обо мне, нет в планах поездов и списках Рейха.

«ЕРЕМЕЙ»

Они бросали в него каменья. Улыбка с лица не сошла, — он хотел собой оставаться, не собственной тенью. Никто его душу не разглядел. И не было слышно ни жалоб, ни пенья, когда в пустыню ушел Еремей. Они бросали в него каменья. Он дом построил из тех камней.

***

Сказав «Тоска по Родине», я мыслю иллюзией: нет Родины в том смысле, в каком ее я знаю, — в этом знанье всё то, что подавляет нас в изгнанье. Чужие мы в родных местах тех лет. «Тоска» осталась. «Родины» лишь нет.

***

Я не ревнива по своей природе. И в мыслях нет чего-то в этом роде. Ах, в прошлый раз… В тот раз, конечно… Впредь благоразумной стану, поглядеть тебе на это будет интересно. Допустим, что тебе со мною тесно. Гуляй себе, я слова не скажу. (Но: встретишься с Мими или Жужу, за столиком в кафе с ней сядешь рядом… И если я ее отмечу взглядом, за светской болтовней и новостями той даме — лаком крытыми когтями — сама вцеплюсь в бесстыжие глаза!)

МОНОЛОГ КНИЖНОГО ЧЕРВЯ

Моль вещи жрет в один присест, а клоп берет натурой, и каждый червь жив тем, что ест. Я — сыт литературой. Будь проза это или стих, сюжет любой смакую, хоть детектив, хоть миф: от них я, как гурман, ликую. Я так начитан, как никто, я не дурак, признаюсь. Что книга значит — знаем то! Я книгами питаюсь. Сил и смекалки даст сполна та пища господину. Что прочий тянет из зерна, то я из Гёте выну. Литературой я прожжен, библиотекой вскормлен. Но вкуса ворох книг лишен и плохо приготовлен. От чтенья есть и толк и прок, хитрец нас убеждает. Но

есть в обжорстве свой порок: он время убивает. Не потерять бы головы, над книгами коснея… Ведь поглощенье книг, увы, не делает умнее.

БЫСТРОЕ ФОТО: МАРСЕЛЬ

«В порту «Джульетта» нам ли горевать! На катере выходим завтра в море, Айме, моя последняя невеста, — когда-то так же звали мою мать; и Марио, наш сын. Была сиеста…» Тот голос, скрипучий, как обод стальной, других берегов достигал. В Марселе, в типичной портовой пивной гитара бренчала, певица кричала, и слух наш изрядно страдал. Девица прошла через зал, молодая и незанятая, запретные карты купила (чтоб после их перепродать). Заказа она, в общем, тоже не прочь подождать. Матросы с усмешкою: «Так вот оно и бывает!» То был очень жаркий, по-южному солнечный день вблизи Notre Dame de la Garde. Полдневная тень ушла под столы, что к обеду гарсоны накрыли. Двенадцать ударов часы аккуратно пробили. Имели бы денег сполна иностранцы — с порога акулий плавник заказать или, лучше всего, осьминога. Но мистер лишь дюжину мидий велел принести. О мидиях мистера справочник оповестил. И с чувством фальшивым гитара стрекочет устало. Певица в ускоренном ритме всё громче кричит; а всё потому, что в тарелку монета упала и в этой тарелке оббитой призывно бренчит. Но там, за столом, где обычно шумит и теснится гурьба моряков и крутых иностранных солдат, где мясо без меры с тарелок руками едят, там всё по-другому, чем пела старуха-певица. Чуть что — за ножи, что лежат ближе к телу. Гремит полицейский свисток то и дело! Снаружи волной Средиземное Море играло, вблизи кораблей еще ярче синело оно. И солнце вокруг как положено солнцу сияло. — И всё это также в расценочный лист включено.

ОСЕННЯЯ МЕЛАНХОЛИЯ

Сад не увянет. У меня нет сада. Нет дома, где бы ветер плакал от досады. Не причиняет боль мне туч свинцовых клетка, Поскольку небо вижу я и так довольно редко. Я к звездам не стремлюсь уже, как прежде. Мне газовый фонарь укажет путь к надежде. Не огорчит беда, не впечатлит отрада. Мне осень не страшна, Ведь у меня нет сада…

ПОД ХМЕЛЬКОМ

От коньяка мне стало хорошо. Уже танцуют стены и предметы! Их надо поблагодарить за это и заключить, что хмель мой не прошел. Ну вот, опять я лишь навеселе. Ни разу в жизни не пришлось надраться. Иной бы разум кануть рад стараться на дно стакана… Мой всегда в седле. С роскошным фраком пью на брудершафт. Движенья верны, каждый жест отточен. Рассудок мой при этом, между прочим, пасет меня, исследуя ландшафт. И вспомнив день похожий, год назад, хочу тихонько к двери прислониться. Лишь хмель со мной… И впору удивиться: так для кого же новый мой наряд? Тебя опять, конечно, рядом нет, когда мне плохо. В основном — ночами. Под бой часов похмелье гасит свет… — И завтра снова буду я в печали.

НА СТОЛИКЕ В КАФЕ НАЦАРАПАНО…

Со мной такого прежде не бывало; других я вечно заставляла ждать. Сижу среди кофейного развала… А стоит ли — пора вопрос задать. Всё по-иному, чем в былые дни. Мы понимаем: наша песня спета… Не спрашивай — слова нам не нужны, нет смысла даже говорить об этом. Уж заполночь! Последний гость не в счет… Я в городе, где, огибая сушу, четыре миллиона душ течет, но редко встретишь родственную душу.