Великие любовницы
Шрифт:
Девственность высоко ценится и в супружеском ложе, и в борделе. За девственницу клиенты хорошо платят. Неизменный Дон Жуан-Казанова охотно покупал девственниц у их отцов, чтобы потом отправить их несколько дальше — чаще на королевский двор, и научился не хуже осторожного гинеколога проверять ее наличие у девушек: „Купив у одного крестьянина его дочь за 100 франков, он приказал ей раздвинуть ноги и проверил — не нарушена ли девственная плева, после чего письменно подтвердил это за подписью отца девушки и его, господина, купившего ее“, — о чем он сам цинично повествует нам в своих воспоминаниях. „Горе тебе, невеста, если ты не девственница“, — говорят в Персии. И в таком случае жена может быть изгнана после первой брачной ночи на основании простого заявления супруга. В Болгарии несколько либеральнее подошли к этому обычаю. Если жених громко оповещает о позоре невесты, родители попросту обязаны увеличить ее приданое. И на этом дело кончается. В России — вы знаете, дорогой читатель, как было в России! Когда перестали простыни публично после брачной ночи показывать? Совсем недавно, кажется! В западных странах до девятнадцатого века тоже с этим строго было. И первая брачная ночь английской королевы Анны Нервиль со своим супругом Эдуардом Уэльским — отнюдь не исключение. „Анна помнила разочарование, какое постигло Эдуарда в их первую брачную ночь. Он откинулся на подушки и долго не сводил взгляда с ночника под пологом. Потом вдруг проговорил с необычайной суровостью: „Никогда не думал, что мне придется взять в жены шлюху“. Анна заплакала. Эдуард не глядел на нее, затем
41
Симона Виляр. «Делатель королей». М., 1994, с. 81.
Такие мистификации совершались очень даже часто. Ибо раз многим надо, чтобы девицы были девственницами, — они ими будут. И начал развиваться промысел по превращению недевственниц в девственниц. Так что мы с полным правом можем сказать словами Бокаччо: „Девка употребленная, что луна новорожденная. Та, что ни месяц, родится, а эта, глядишь, — все девица“ [42] .
Способов было много. Тут и специальные травы и мази, уменьшающие влагалищные отверстия, и механические операции по зашиванию половой щели и искусственной девственной плевы. И как бы иногда юмористически не были эти примеры представлены писателями — это дикий страшный метод не лучше практикуемых в африканских племенах. Ги Бретон информирует со свойственным ему юмором, как при дворе Наполеона III один из его придворных, решивший провести ночь с девственницей и дорого за нее заплативший, вполне удовлетворенный услугой, случайно подошел к зеркальному столику в комнате девицы и, увидев на нем жирную мазь, решил смазать ею свои запекшиеся губы. Каково же было его удивление, когда губы слиплись до такой степени, что весь рот представлял собой лишь маленькое отверстие, что туда не пролезал даже палец“ [43] .
42
Брантом. «Галантные дамы». М., 1998, с. 63.
43
Гуи Бретон. «Любовные истории в истории Франции», т. 10. М., 1996, с. 1–12.
В древности использовали кору дерева мудьи, имеющую тенденцию сжимать предметы. Существуют народные способы определения девственности. Еще Овидий указал на то, что если девица лишена невинности, то ее шея становится толще. Тогда надо надеть нитку через голову, измеряя толщину шеи между затылком и губами. Если ее нельзя снять через голову — это доказательство, что девушка сохранила девственность [44] .
У деревенских кумушек западных стран определение невинности проще пареной репы. Надо просто поставить горшок на печи. И когда вода в нем закипит, быстро снять. Если вода продолжает кипеть, девушка — девственница, если моментально перестала — нет. И тогда замуж ее парень не очень-то возьмет.
44
Г. Плосс. «Женщина в естествознании», т. 1. Спб., 1898, с. 322.
Но это все невинные затеи по сравнению с той процедурой, которую проделывала тетка со своей племянницей, несколько раз продававшая ее как девственницу богатым клиентам. Об этом нам повествует Сервантес в рассказе „Мнимая тетка“. Девушка говорит своей тетке: „Нет, какие бы вы выгоды мне ни сулили, я не позволю вам больше мучить меня. Три раза вы делали из меня девственницу. Три раза я подвергалась нестерпимым мучениям. Что ж, разве я железная? Или тело мое не чувствует боли? Вы ничего лучше не можете придумать, как чинить меня при помощи иголки, точно я разорванное платье“. Старуха отвечает: „Иголка — самое верное средство. Сумах и растертое стекло помогают мало, еще меньше помогают пиявки. Мирра совсем никуда не годится, а голубиный зоб и подавно. Так что да здравствует мой наперсток и моя игла“ [45] .
45
Там же, с. 327.
Вернемся, однако, к нашему основному рассказу. Девственница Джейн Сеймур под строгим надзором братьев, значит, вовсю старается ее сохранить, усиливая страсть короля невинным кокетством, но на этом поприще здорово уступает его жене Анне Болейн, обольщение короля которой граничило с гениальностью. Но король настолько уже устал и измучился с совершенно неуправляемой и непредсказуемой Анной, что мечтает теперь только об одном: как бы от нее отделаться, и выжидает удобного момента. Этот момент не замедлил наступить. Толчком послужил турнир, какие-то турниры часто устраивались развлекательными празднествами при дворе. Здесь рыцари, одетые в железные доспехи, на конях тузили друг друга длинными копьями и старались вышибить друг друга из седла. И вот, когда победивший в турнире рыцарь Норрис с улыбкой встал перед королевой, сидящей вместе с королем в ложе, к нему полетел платок Анны. Одна из писательниц будет красочно описывать, как красный, алый как кровь лоскуток плавно падал к ногам рыцаря. Он его поднял и вытер им свое вспотевшее лицо [46] . Это оскорбило короля, он нахмурился, прервал турнир и молча удалился… Другие, в числе их и Кондратий Биркин, будут утверждать, что ни лицо свое платком не утирал, не целовал его на глазах короля, он только попросту поднял его на конец копья и с улыбкой подал королеве. Не знаем, дорогой читатель, как было на самом деле с этими деталями. Знаем только, что, как и в трагедии Шекспира, платок и здесь сыграл свою фундаментальную трагическую роль. Повод для расставания с Анной и обвинения ее в прелюбодеянии был найден. Мы отдаем себе отчет, как трудно происходил разговор короля со своими министрами. Вы нам позволите, дорогой читатель, немного поимпровизировать? Король в бешенстве ходит большими шагами по комнате, лицо его красно от волнения и разбирающей его ярости, перед ним по струнке выстроились министры, во главе с Кромвелем: „Значит, так, — назначьте следствие, специальную комиссию и с обвинением в прелюбодеянии. Вы меня поняли?“ Министры молчат, сконфуженно топчутся, наконец Кромвель робко спрашивает: „Да, ваше величество! Но где доказательства?“ — „Что? — вскипает гневом Генрих VIII. — Доказательства вам подавай. А вы для чего? Вы за что жалованье получаете?“ Министры стыдливо опускают глаза. В самом деле, жалованье они вроде неплохое получают, значит, надо постараться найти все доводы неоспоримой вины королевы, раз так желает его величество. И начинается грязное судебное дело по обвинению Анны Болейн в прелюбодеянии. В Европе смеются и такие вот закулисные разговоры ведут: „О боже, никто с такой охотой не выставляет свои рога напоказ, как это делает Генрих VIII“. Конечно, правильно! Ему надо всем доказать, что вина Анны бесспорна и он просто вынужден ей шейку отрубить, чтобы на прекрасной и не истеричной Джейн Сеймур жениться. Король ну прямо изнывает без ее общества в своем одиноком алькове, да и с наследником торопиться надо.
46
М. Барнс.
Двадцать шесть судей нашли компрометирующие Анну свидетельства и обвинили в наличии… аж пяти любовников. С кем, оказывается, ни якшалась эта гордая королева! Тут и Норрис, и Уэтстон, и Бреретон — придворные из ее окружения. Ба, она даже, оказывается, три раза проспала со своим музыкантом Марком Смиттоном и сколько-то там раз со своим родным братцем Джорджем. Вот тебе и скромница. Ну, конечно, всех в тюрьму, в Тауэр, Анну тоже туда же. Всех, конечно, под пытки и после признания (кто бы не признался!) на отрубление головы. Впрочем, нет, исключение было сделано для Марка Смиттона. Ему, поскольку не дворянин он, головы резать не стали, его просто повесили, а это, конечно, согласитесь, дорогой читатель, куда более позорная смерть. Тут перед вами на колени палач в маске не станет и не попросит у вас прощения за то, что он через секунду „снимет“ вам голову. Потом эти срубленные головы выставят на городских воротах для публичного обозрения. „Аллея отрубленных голов“, — сколькими километрами вымощена эта дороженька историческая, где „головы срубали как капусту“? „Мода“ на отрубление голов выводится из далекой древности. И человечество привыкло к этой форме наказания виновного гораздо быстрее, чем русский человек привыкал к употреблению заморского овоща — картофеля. Уже, почитай, с царя Ирода все началось, когда жена его брата, в день его рождения танцуя перед ним, так его очаровала, что он в награду обещал исполнить любое ее желание. Жена Ирода потребовала преподнести ей на золотом блюде голову Иоанна Крестителя. И — „пошло-поехало“. Отрубление голов стало самым распространенным наказанием. Древний Рим, так же как не мог жить без своих олимпиад и боев гладиаторов, не мог жить и без „отрубленных голов“. Драгоценным подарком преподносились любимым или монархам отрубленные головы. Вот преподнесли Антонию отрубленную голову Цицерона. Голова „надтреснутая“, поскольку палач, не сумев справиться со своим делом, три раза мучил свою жертву „осечкой“. С садистским наслаждением Антоний приказывает прибить эту голову вместе с отрубленной рукой Цицерона на свою кафедру, с которой он произносил в Римском сенате свои речи, и, конечно, отнюдь не для того, чтобы поучиться красноречию Цицерона, а чтобы покрасочней даже над мертвым над ним поиздеваться, дескать, это ожидает каждого, кто способен не подчиняться монархам. Монархам доставляло большое наслаждение глумиться над мертвыми головами. Вот Поппея, жена Нерона, приказывает принести ей голову первой жены императора Октавии. Она положила как малого ребенка ласково так ее к себе на колени и давай тыкать иголкой ей глаза с силой, для этой цели открыв ей веки. По другой версии даже не иголкой колола глаза Поппея Октавии, а своими золотыми шпильками, которые она вынула из своих волос.
Вот Агриппина, четвертая и последняя жена Клавдия Тиберия, убив Лолию, первую жену императора, приказала принести ей голову, взяла ее за волосы и, подойдя к окну, с невозмутимым спокойствием открыла силой ей рот и, показывая собравшимся, произнесла: „Да, это она! Вот ее золотые зубы, которые вставила она у александрийского дантиста“.
Бедным головам, даже мертвым, покою не давали: и спиртовали их, как это сделал наш Петр I, поставив перед Екатериной I заспиртованную голову ее любовника Монса, и трупы выкапывали, чтобы только, отрубив ему, трупу, голову, унизить изощренным способом. Председателя суда, приговорившего в 1649 году Карла I к смертной казни, выкопали из земли — дословно. То есть когда он умер и был похоронен на кладбище, сторонники монарха после реставрации Стюартов вырыли его из могилы, полусгнивший труп торжественно поставили на помосте и отрубили ему голову, похоронив наново останки под виселицей. Этим человеком был Брэдиго Джон.
А вот кровавая французская революция, для которой знаменитая гильотина стала одним из повседневных орудий лишений голов, проявила видимую законность. Там знаменитый парижский палач Сансон был отстранен от должности за то, что, отрубив голову Шарлотте Кордэ, убившей Марата, достал ее из корзины и наградил пощечиной. Французский закон времен кровавой революции в этом вопросе был однозначен: срубать головы — да, подвергать их унижению — нет. Это не по-человечески.
Но также не по-человечески многие монархи имели садистское желание срезать тоненькие шейки, и не Генрих VIII в этом деле единственный. Многим монархам эти тоненькие женские шейки ну прямо покоя не давали: так и хотелось их срубить. Калигула, целуя женщину в шейку, что очень любил делать, мог со смехом сказать: „Ох, какая хорошенькая тоненькая шейка, так и хочется ее срубить“. Елизавета Петровна, увидев на балу придворную даму с необыкновенно длинной шеей, что тогда считалось верхом моды, сказала: „Кто эта дама с такой длинной шеей? Так и хочется ее срезать“. Людовик XV, шутя со своей любовницей, мог ей заявить: „Вы угрюмы и не добры. Вам надо отрубить шею“.
Длинношеие дамы раздражали монархов. Им приходило тогда на ум, как одну из изощренных ласк, применить отрубление ее головки. Но изощреннее всех в своем садистском удовольствии, связанном с отрублением головы, проявил себя французский король Людовик II, которого некоторые историки упорно не желают не только признавать садистом, но вообще в проявлении какой-нибудь жестокости. И послушать такого исторического писателя, как П. Кендаля, то этот король — сам Карл Великий или „Святой“ Людовик IX, так у него все чинно и благородно происходит.
А он приказал отрубить голову герцогу Немурскому, велел поставить его малолетних детей возле самого эшафота так, чтобы на них упали брызги отцовской крови. Потом престарелая мать будет держать на коленях голову своего сына.
Ну ладно, раз уж так монархам приспичило срубать головы осужденным, то и делать надо это профессионально, а не устраивать кошмар на эшафоте. То есть подучить малость этих самых палачей, взятых часто из мясной будки или еще там откуда. И тогда исторические компрометирующие историю казусы не происходили бы. А то до чего, до какого абсурда в своем легкомыслии дошли: редко какая голова с одного маху топора отлетала. Чаще ее „рубили“ несколько раз, а потом еще, как недорезанную курицу, пилили тупым ножом. И об этом случае, шевелящем от ужаса волосы на голове, нам поведал Виктор Гюго. Непрофессионал-палач несколько раз пробовал отрубить голову осужденному, но за каждым разом топор, сделав надсечку, отлетал, а голова нет. И тогда, испугавшись, палач спрятался за барьером эшафота, а человек стоял на эшафоте, одной рукой придерживая спадающую окровавленную голову и умоляя прикончить его. Голова висела, как на ниточке, на недорезанной шее. Народ стал бросать в палача камни. Тогда подмастерье схватил нож и этим тупым орудием, как пилой, начал допиливать недорезанного человека. Это страшно, дорогой читатель. К ужасной смерти человеку еще пришили унизительную процедуру ее осуществления. Осужденный на смерть, каким бы преступником он ни был, всегда у народа вызывал долю уважения. Это не то что стать даже невиновному у позорного столба. Там уважения не было. И вот торжественную процедуру лишения человека головы превратили в плохую трагикомедию с никуда негодными исполнителями. А как вы знаете, дорогой читатель, именно так обстояло с Марией Стюарт, которую не удосужились убить с одного маха топора. Ничего, конечно, нет удивительного, что осужденные на смерть через отрубление головы не столько смерти боялись, сколько мук и унижений, связанных с непрофессионализмом палача. И такие вот разговоры между жертвой и палачом были нередки в то время. Кассий, который зверски убил Калигулу сам, идя под топор, спрашивал палача: „Есть ли у тебя навык в этом деле?“ Палач ответил: „Не совсем. Я был раньше мясником“. Кассий попросил: „Тогда у меня к тебе просьба. Отруби мне голову моим собственным мечом, он хорошо отточен, и им я убил Калигулу“. Неуверенный в себе палач с одного маха отрубил ему голову» [47] .
47
Гравсес. «Клавдий и Мессалина». Варшава, 1982, с. 90.